«Обратная тяга»

Mass Effect Andromeda – Main Theme Halsey – Gasoline podval capella – cocaine Peter Heppner – Noch nicht soweit       Огонь всегда был частью жизни Дина Винчестера. Жадными алыми всполохами на ночной черноте небосклона поглотил его детство, выхолостил юность, растёр пылью, подобно опустошённой скорлупе, и осиротил молодость, бывало, игрался с ним, как сытый кот с мышью, преследовал, догонял, бил наотмашь и вдребезги, и иногда поддавался, припадал перед ним, по земле стелился льстиво, поддразнивал химерой триумфа и вновь в припадках бесовскими плясками подскакивал… отнял неотъемлемое и вознёс, в лютейшего врага превратился и неизменного спутника, и Дин гонялся за ним, как Ахав за Моби Диком, упрямо и непреклонно, едва ли понимая, почему это делает: ради бесконечной вендетты или по воле предназначения. Огонь коварно сблизился с ним, сроднился, пробрался в каждый миг существования Дина – и стал Дином, его мыслями и желаниями, императивным вектором и страхами. Кошмарами, где властвовал в тоталитарной безграничности, неизбежной, как фантомная боль в отсечённой материальности, и там перерождался, воплощался дышащей сущностью, изголодавшейся и необъятной, хаосом пожирающей сознание Дина клочок за клочком, за собой оставляя испепелённую мёртвую пустошь, источающую яд маслянистой чадной гарью, заполнял изнутри и душу, и разум, брал в кольцо и стягивал, изматывал душным мороком. Всеми оттенками багрянца тянулся к нему. Окружал сплошными непроницаемыми стенами и подкрадывался вплотную, кончики пальцев взволнованно облизывал, впитывался под ногтевые пластины тончайшими нитями, под кожей тёк вдоль мелких капилляров к локтевым сгибам и томным рокочущим гулом выстанывал, плоть обугливая свирепой трепетностью, вгрызался в вены, чтобы по ним взметнуться к плечам, к шее, вмять кадык в горло и вслед за испаряющейся кровью по сонной артерии подняться к макушке, под распахнутыми веками полыхнуть исступлённым буйным взглядом, обосноваться накрепко, обрести аватару и миг олицетворения растянуть на эпохи, на эры, на миллиарды лет – до тех пор, пока с изъеденных кармином губ не слетит рычащий вопль, то ли агонией полнящийся, то ли экзальтацией, и лишь тогда отпрянуть неспешно, уползти по-змеиному, за черту осмысленного, где в алчном бессветии терпеливо ждать с хищным предвкушением.       Может, просто сны это, а может, пророчество; Дин не знал, да и не желал знать, ему было достаточно и того, что они множатся в нём время от времени отчётливыми проникновенными образами, непреодолимо-навязчивыми и тяжёлыми, заставляют с подушки порывисто голову вскидывать, лежать в предрассветной темноте и беззвучии до тех пор, пока на прикроватной тумбочке не разразится пиликаньем будильник, и прямо перед собой в потолок всматриваться отрешённо, осязая, как со лба, покрытого крупной лихорадочной испариной, на висок липкой струйкой стекает холодный пот. Ему часто такое видится, повторяется подробностями до мелочей, как слепок: и чувства, и ощущения, всё, от мрачных декораций до реалистично-удушливых запахов, фракталами копируется из тождества в тождество с завидным постоянством, и он, конечно, предполагал, что это прошлое отзывается в памяти отголосками отгремевших грозовых раскатов, требует контрибуции за выбор, единожды и навсегда предопределивший его жизнь на многие годы вперёд, и он не хотел бы никаких перемен, других перспектив не искал, и оттого не жаловался, сочтя, что платит справедливую цену за право быть тем, кто есть. Справа раздался суховатый и пронзительный, противного звучания монофонический писк старенького кнопочного телефона. Дин наощупь нашарил неуклюжий квадратный гаджет и отключил сигнал, одним упругим движением поднялся из-под одеяла, тщательно застелил, расправив каждую складочку на постельном белье и покрывале, вспененную постель, и двинулся умываться; он никогда не позволял себе задерживаться в кровати, ещё в академии привык к быстрым, засветло, подъёмам, просыпался легко, независимо от того, где и с кем коротал ночь, в конце концов, служба обязывала к строгости и внутренней дисциплине, будто въевшейся в индивидуальность, укоренившейся на уровне безусловных рефлексов до автоматизма. Освежившись, он переоделся, прошёл во вторую спальню, им, впрочем, никогда не использовавшуюся по назначению, и, выставив на мониторе беговой дорожки уклон, бездумно побежал, звонкими ударами рельефных подошв ловко отталкивался от прорезиненного полотна, отстранялся от ментальности в пользу физиологии, концентрировался на том, как организм насыщается бодростью и энергией, изнутри пышет и вскипает жаром, на грудь и загривок исторгнутым чистой солью, в мускулах силу встряхивает и фиксирует рассудок на целях, убаюкивающих своей бесхитростной простотой, на распорядке, из года в год по утрам повторяющемся с педантичностью ритуала. И возможно, что пробуждение до будильника, ежедневная, без необоснованных пропусков, тренировка в десять миль и сто отжиманий, душ, завтрак на одного, приготовленный в интимной тишине прохладного уединения, в какой-то степени и были ритуалом, неординарной самонастройкой, расстановкой акцентов, обрядом предварительной интеграции себя в социум, чрезмерно суетный и сутолочный, отягощённый неоправданно длинным списком правил, испещрённых маргиналиями взаимоисключающих дополнений. Капитан предпочитал ясность и неукоснительный порядок во всём, чем бы оно ни было, частью службы, личной жизни или быта ли являлось, и, пусть зная, что не в состоянии привести весь мир в соответствие со своими представлениями об идеальности, он подвластные аспекты перестраивал и перекраивал до тех пор, пока не начинал ощущать полный покой и комфорт, безмятежное упоением тем, как вокруг него персональная безупречность размеренно протекает плавными обращениями по короткой неспешной орбите, в чопорной логичности цепляется, как поворотами зубчатых колёс, о причины следствиями, неизбежную, умиротворяющую предсказуемость с механической безукоризненностью выписывает по полотну его микровселенной. Это его правила и это правильно – согласовать мысли с чувствами, сердце с разумом, спрессовать в цельный монолит без единой трещинки или вмятины, беспощадно выкорчевать смятение и сомнения, отбросить шаткие переменные, положившись лишь на константы, уникальные общностью во всех измерениях и плоскостях.       Просторная, выдержанная в минималистичном интерьере, квартира Дина показалась бы неуютной и холодной любой женщине: ни мягкая, приятной текстуры шенилловая обивка на диване и креслах, ни плавными изгибами сглаженные углы обстановки в тёплой контрастной палитре, ни рассеянно-мечтательное, в полутонах сливочного масла и янтаря, освещение не придавали ей атмосферы, она как скрупулёзно исполненный макет или фотография из дизайнерского журнала выглядела, восковая, застывшая незапятнанным глянцем в до блеска отполированных поверхностях. В её стенах витала некая стерильная организованность, эргономичность, практически священная, в непреложном синтаксисе выверенная, вычерченная прямыми линиями белых футболок, на полках одёжного шкафа выложенных стопками, как на магазинной витрине, преувеличенной аккуратностью в ящиках с бельём выраженная и бескомпромиссностью алгоритмов высчитанная в расположении книг, пестрящих за кристально прозрачными стеклянными дверцами изобилием шрифтов, оттиснутых на корешках. Книг было не просто много, а очень много, и лишь они, да ещё парочка обрамлённых скромными рамками семейных фотографий, вносили хоть какой-то блёклый флёр естественности в суровый метрический тензор этой воистину холостяцкой обители, и действительно, Винчестер любил читать, и веские шероховатые, в изысканных обложках томики, по возможности, предпочитал электронным вариантам, трепетно, с веянием коллекционирования, собирал серии, объединённые издательством, годом издания или автором перевода, к зарубежной литературе питая не меньшую страсть, чем к отечественной, из жанров не пренебрегал ничем, кроме любовных драм и поэзии, особенно, лирической. Книжные полки радовали его взгляд, словно согревали изнутри многообразием ассоциативных проекций, возникающих в сознании, вносили в антураж изысканной эстетики и создавали впечатление дверей в иной, предопределённый сюжетными рамками космос, живущий по своим канонам и манящий, зовущий погрузиться в причудливую вязь фраз, в хитросплетение обстоятельств, сокрытых в шелесте страниц, и порой Дин целыми вечерами не отрывался от них, и только чтение не позволило ему сойти с ума от тоски и безделья в те невообразимо медленно тянущиеся недели, что он вынужденно провёл в больничной палате и дома, восстанавливая здоровье. Нынешним утром, муторным снам вопреки, капитан собирался на службу в особенно приподнятом расположении духа, ведь именно сегодня он, после инцидента на Энн-Арбор и последовавшей за ней госпитализацией, наконец возвращался к исполнению должностных обязанностей, и ни заседание дисциплинарной коллегии, где ему предстояло обосновать и отстаивать свою позицию относительно Новака, равно как и его поведения внутри периметра, ни перспектива непосредственной встречи с грёбаным инспектором Уокером, способным единственно лишь напоминанием о себе пробудить в капитане практически непреодолимую жажду убийства, не могли испортить предвкушения встречи с сослуживцами, мысль о которых откликалась в нём чувством, близким к ностальгии, несмотря на то, что они не оставляли его в покое регулярными, отчасти назойливыми звонками. Дин ни секунды не сомневался, что парни не преминут появиться на слушаниях в полном составе, чтобы своим присутствием не только продемонстрировать сплочённость звена и неоспоримую солидарность с мнением командира, но и, что намного важнее прочего, стать импровизированным буфером между ним и Гордоном, остудить или отвлечь, если понадобится – и, признаться, хоть и предпочёл бы не нуждаться ни в каких «группах моральной поддержки», в какой-то мере был рад этому. Как бы независим Дин ни был, он не питал иллюзий; он знал, что вспыльчив подчас сверх всяческой меры, и знал, что Уокер знает тоже, и ни перед чем не остановится, чтобы в очередной раз использовать взрывоопасный нрав ненавистного капитана против его репутации, что на протяжении последних лет любыми способами силится разрушить, не гнушаясь даже откровенными инсинуациями, и отнюдь не намеревался давать этому паскудному склочному интригану лишнего козыря, публично ввязавшись с ним в конфликт.       Дин всегда очень тяжело переносил яркие вспышки эмоций и всегда, с раннего детства, мнилось, с тех самых пор, сколько себя помнил и осмыслял, понимал, насколько бессмысленны они и бесполезны, насколько губительны для рассудка, стремящегося к равновесию и ясности, как тлетворно их влияние, лишь смуту и тянущую безысходность сеющее, а понимая, любыми способами от них избавлялся, потому что ничем не дорожил настолько безапелляционно, как собственной целостностью перед внешним давлением, чем бы ни было оно, и в особенности, перед извне привнесёнными чувствами, способными его, сильного, выдрессированного полагаться только на рациональность мужчину, в мгновение ока превращать в неуправляемый хлёсткий импульс, справиться с которым немногим под силу. Дин не любил, как легко поддаётся ярости, как впадает в агрессивное буйство, что лишает здравого смысла, отнимает контроль над собственными поступками и словами, буквально ослепляет, пусть ненадолго, но достаточно для непоправимого; он не гордился тем, как привязанность, прорастая в каждую частицу его индивидуальности, пускает корни в нём от макушки до стоп, тревожит и взвинчивает придонный мутный ил в самых тёмных уголках души и самые светлые достоинства гипертрофирует и уродует, извращает в самые гнетущие недостатки, доводит их до абсурдной калечности, навязывая ощущение непрестанной вины, гложущей сердце в клочья, и недовольство собой, своей слабостью и уязвимостью перед тем, что неизменно обязан держать в стальном кулаке разумности. Он рано постиг концепции принципов и долга, весомых и чистых, освобождённых от превратностей судьбы, от непостоянства наивных мечтаний и от капризных метаний личности, изнеженной предосудительной жалостью, и в них нашёл достойную цель экзистенции, и опирался на них как на единственную постоянную, следовал за ними, навигационными огнями в голодном мраке вакуумного сабзеро, без колебаний переступая через безволие, как через мертворождённый плод несовершенства эволюционной спирали. Дин чувствовал, безусловно, ведь он тоже небезупречен, но каждый проблеск генезиса в нём был точно выверен и взвешен до унции, как на старых аптекарских весах, колеблющихся под порошками, убийственными в слишком высокой дозе: сдержанно дружил с сослуживцами и искренне о них заботился, трепетно любил семью или, вернее, то, что осталось от неё после того, как огонь отнял у них и отца, и мать, чьи лица капитан ультимативно запрещал себе воскрешать в памяти – и лишь гнев, слишком лютый, слишком архаичный для того, чтобы втискиваться в рамки цивилизованности, и жажда удовольствий, плотская вязкая похоть, ему родная инстинктивным единством и желанная, измеряться и взвешиваться отказывались. Именно они, гнев и похоть, первому из которых Винчестер не мог сопротивляться, а второй всемерно попустительствовал, вылепили в той или иной степени привычный без исключения всем тем, кто был с офицером лично или заочно знаком, фасад злобного сукина сына и бесстыдного легкомысленного гедониста-распутника, им поддерживаемый ввиду крайней необременительности и комфорта; так проще и честнее, чем играть в социальный контракт, притворяться не-собой, проявлять ложную участливость и из пальца высосанную скромность, театрально кипятиться в искусственно повышенном градусе отзывчивости к чужим проблемам, на деле никакого отклика не пробуждающим, ради никому не нужного общественного мнения, внушать окружающим неоправданные ожидания. От капитана Дина Винчестера, как следствие, не ждали ничего хорошего, кроме хорошего исполнения обязанностей, и его это более чем полностью удовлетворяло.       В четверть восьмого капитан надел идеально отглаженную и благоухающую ароматом свежести форменную рубашку, элегантным узлом повязал галстук и тщательно расправил уголки воротничка, подхватил с вешалки и на плечи накинул тёмно-фиолетовый китель, с присущей всякому педанту придирчивостью оглядев своё отражение в большом зеркале, неуловимым движением смахнул с одного из лацканов маленькую ворсинку и, судя по тому, как в офицерскую выправку, дополняя, подобно изысканному аксессуару, влилась прохладная чопорность, а во взгляд непроницаемая невозмутимость, увиденным остался доволен. С полочки в карман лёгкого полупальто переложил увесистую связку ключей, удостоверился, что не забыл взять с собой служебное удостоверение, пейджер, неделями немым укором тёмного экрана взиравший на владельца с прикроватной тумбочки, куда, подчиняясь привычке, тот устраивал гаджет перед сном, и документы, необходимые для выступления перед комиссией. Спустившись на лифте в вестибюль, он несколько рассеянно поприветствовал консьержа, немолодого латиноамериканца, невесть какими ветрами занесённого в неприветливый промозглый Висконсин, прошёл к парковке, сел на водительское кресло раритетной Шеви, и минуты три-четыре сидел в ожидании, пока прогреется двигатель – авто в прекрасном состоянии, конечно, но детали с каждым годом раздобыть всё сложнее, кроме того, Дин жалел импалу, бывшую значительно старше его самого – параллельно размышляя о предстоящем слушании. Он не колебался, ни секунды не сомневался в правильности своих действий, прежде ему неоднократно случалось поступать в соответствии с жёсткими требованиями устава и регламентов, принимать решения, двойственные этической дилеммой, в них заложенной, и, в конце концов, подобные решения в равной мере входили в круг обязанностей руководителя, дело другое, что никогда прежде это не имело настолько тесного отношения лично к нему. Неспешными уверенными поворотами рулевого колеса лавируя импалой в потоке плотного трафика, он задумался над тем, окажись на месте Новака кто-нибудь другой, подал ли он бы командованию столь разгромный рапорт; останься с ним в периметре, вопреки строгому чёткому приказу, Чарли или Нитро, или… Адам – он действительно с равной непримиримостью отверг бы как побуждения, вынудившие их рисковать карьерой и жизнью, так и последствия, с которыми любому из них после пришлось бы жить? Капитану, не привыкшему к субъюнктивам, понадобилось немного времени, чтобы найти ответ, всплывший спокойной размеренной категоричностью из-под городского гомона, засорившего рассудок мелочной суетностью, и во внутренний диалог, вдруг наполнившийся сослагательностью, пресекающим взмахом вклинить непреклонное подтверждение: он однозначно поступил бы в точности так же, и более того, стал бы ещё непримиримее, ещё суровее, ибо то, что сегодня профессиональный долг, в контексте любого из них стало бы воистину личным и недвусмысленным свидетельством того, что он подвёл их, как старшина, не сумев привить подчинённым правила жестокой игры, ими выбранной в качестве жизненного поприща. Дин знал, что прав как командир, и могло статься лишь, что как человек он прав не очень, но где в нём заканчивался профессионал и где начинался человек, и существовала ли в нём вообще грань, отделяющая одно от другого, если он так и не ощутил благодарности к тому, кто вероятно спас его от верной гибели и наверняка, что стократно хуже, от непреодолимой немощи? Оттого ли он теперь чувствует эту безмятежно-пасмурную меланхолию, прокатывающуюся по грудине эфемерной и расплывчатой, ускользающей от осмысления волной? Капитану, не привыкшему к неуверенности, не нравилось не знать ответа, но к удивлению тех, кто мог бы этому быть нечаянным свидетелем, он отступился от поиска, вернувшись в обволакивающую ленцой отстранённость, в почти равнодушие к предстоящему заседанию коллегии, к шаткой вариативности её вердикта и, что наиболее ошеломляло, к неизбежной встрече с Гордоном. Он неплохо потрудился над собой, над своими мыслями и чувствами, над уязвлённой гордостью, над оскорблённым достоинством, едва не втоптанным в грязь когда-то вместе с именем Джона, абстрагировался от мести, сотней молоточков долбящей в виски желанием убивать, память заставил пестрить яркими образами того, как однажды почти совершил это, чуть не исковеркав себе всю жизнь и карьеру, и рассудок твёрдо усвоить правила контроля над эмоциями, должными оставаться в узде любой ценой, иначе Уокеру и стараться не придётся, чтобы победить.       В просторный, забитый людьми вестибюль окружного муниципалитета капитан, потеряв минут сорок в пробке, вошёл ровно без пятнадцати девять, торопливым жестом приподнял аккуратный манжет и недовольно глянул на циферблат наручных часов. В раздражении негромко проникновенно чертыхнулся, когда, окинув переполненное снующими клерками пространство нетерпеливым взглядом, понял, что на лестнице непременно застрянет и, как следствие, к началу заседания, в лучшем случае, явится самым последним, если и вовсе не опоздает, что ему было совсем не свойственно: к пунктуальности Винчестер относился с не меньшим трепетом, чем к опрятности, терпеть не мог тех, кто неумело распоряжался собственным и чужим временем, и считал, небезосновательно, в общем-то, подобного рода небрежность, в частности, на официальных встречах, проявлением вызывающего неуважения, как минимум к тем, кто оказался вынужден его ждать. Дина многие бы назвали вызывающим, и уважения от него перепадало далеко не каждому, однако устраивало его это только в обстоятельствах, когда он намеренно допускал провокации, а нынешним утром, по понятным причинам, он не стремился заранее настроить против себя членов комиссии, способных от досады вообразить, что он и в служебных записях и суждениях не гнушается халатности, и суть заключалась не в том, чтобы произвести впечатление, а в том, чтобы ни прежде, ни впредь никто и никогда не имел бы оснований утверждать, что он ненадёжен или некомпетентен. Пока он лихорадочно прикидывал, как в такой толкотне просочиться на третий этаж, буквально в паре шагов приятным мелодичным переливом звякнул лифт, куда один за другим принялись набиваться пассажиры, очевидно, так же, как он, опоздавшие на работу из-за намертво вставшего даунтаунского трафика, и Дин, молниеносно сориентировавшись, вбежал в кабину. Люди защёлкали по кнопкам на табло, но капитана их суета уже не трогала: избавившись от необходимости волноваться по поводу опоздания, он стоял у распахнутых дверей, вновь погрузился во флегматичное спокойствие, плотным гало отделившим его от остальных, смотрел будто сквозь мраморные стены, прямо перед собой бездумным взором, внезапно для обладателя наткнувшимся на отклик из того рассеянного ничего, в котором блуждал, на инициацию визуального контакта, настолько раскованного и азартного, что одномоментно перевоплотившего отрешённость в озадаченный интерес, вспыхнувший в сознании перламутром неона. Винчестер на миг недоумённо свёл брови и моргнул, а когда ресницы, взмахнув, расплели кружево, наткнулся на молодого, лет двадцати восьми, офицера в звании лейтенанта, широкоплечего и статного, взирающего на него с расстояния едва ли не вытянутой руки через порожек лифта, словно из другого измерения; взирающего беззастенчиво и дерзко – чёрт побери, требовательно! – и на губах его, лукаво прячась уголками в густой ухоженной флибустьерской бородке, плутоватая ухмылка играла, чуть-чуть обнажая верхнюю кромку ровных светлых зубов непередаваемо хищновато, и кисть, туго обтянутая кожаной перчаткой, на локте отрепетированным бережным жестом, между указательным и средним пальцами за козырёк, фуражку придерживала. Глаза сияли тёмным, под благородной патиной серебром, маняще и вкрадчиво, многообещающе, и в их сдержанно-призывном сиянии нет-нет, да и мелькала шальная и пошловатая, невероятно блядская бесовщинка, оценивающая и горделивая, но бесстыдная, такая бесстыдная, что вдруг произошло нечто форменно фантастическое: Дин ощутил себя десертом, в изысканном великолепии сервированным на тончайшем фарфоре, возможно и не впервые в жизни, но впервые столь явственно, ощутил предвкушение, в чужом разуме вскипевшее и им прочтённое примитивной эмпатией, и на него исторгнувшееся вместе с невесомым ароматом хорошего парфюма и табачного дыма на единственном выдохе, донёсшемся до него прежде, чем тяжёлые двери лифта наконец сомкнулись – за секунду до того, как он решился выйти из кабины.       Капитан, не привыкший к замешательству, с лёгким замешательством усмехнулся.       Этот мимолётный эпизод, скоротечный, как падение звезды по иссиня-чёрному куполу небосклона, короткий, как разряд статического тока и настолько же пронизывающий, встряхнул его и изнутри вены наполнил шипучими пузырьками игристого вина, оставил прозрачно-серебристый флёр беспечного смятения, юрко прокатывающегося по закоулкам извилинам микроскопическим бисером ртути, и светлую ветреную паутинку сожаления о чём-то вовремя несбывшемся, и улыбкой засверкал на полных губах, таинственно-надменной, в себя вобравшей то, что в груди вдохами шелестело, вытанцовывало по подушечкам пальцев пикантным покалыванием. И внезапно стало так до смешного не важно многое, чему капитан не знал или за ненадобностью имена забыл, и какой-то чудесный чудной отголосок общности обещанием притронулся к выхолощенному, наполняя намёком на теплоту, что может, и не вернётся больше никогда, но и значение имело лишь то, что просто существует сама по себе – и этого вполне достаточно. В замечательном настроении Дин покинул лифт и шагнул в оживлённое фойе третьего этажа, где его, на удивление немедленно обступил весь, за исключением Новака, разумеется, отряд; парни практически облепили с нетерпением ожидаемого командира, загалдели гомоном, перебивали друг друга в четыре здоровенные глотки, спеша и новостями поделиться, и выразить диковато-ребячливую шумную радость воссоединения, а он слушал их, признаться, вполуха, кивал и отвечал на приветствия, и продолжал улыбаться несколько туманно, сбивчивую информацию пропуская мимо рассудка, как белый шум, радовался им, конечно, хоть и не признался бы ни за что, и вместе с тем наедине с собой продолжал быть, замирал в моменте, неуязвимый и всевидящий, спокойный и уравновешенный, и уверенный в себе, в каждом штрихе, каждом биении собственного сердца предугадывающий, что оно несёт. Звеньевые вдруг притихли и принялись нервно переглядываться: Дин почувствовал их напряжение, в голосах, окрасившихся неодобрительным рокотом, уловил, в настороженных жестах, осязал в прикосновении, под правый локоть поднырнувшем ненавязчиво, и, опустив недоумённый взгляд, увидел, что Адам, лучше любого из присутствующих посвящённый в причины ненависти, Дином испытываемой к Уокеру, на всякий случай приготовился его притормозить. Это более чем недвусмысленно свидетельствовало, что инспектор ошивается где-то поблизости, и действительно, подняв голову, капитан заметил и Уокера, и Новака, стоящих в противоположном конце фойе, у стены с огромным панорамным окном, и похоже, что вверг всех сослуживцев в неподдельный шок тем, что, вместо привычной вспышки раздражения, лишь снисходительно фыркнул прежде, чем вернуться к прерванной их появлением беседе – право, они оба сейчас интересовали его не больше, чем сонная, слишком рано для основательно припозднившейся весны проснувшаяся, мушка, вяло ковыляющая по извилистому стыку между мраморными плитками, облицовывающими стены.       — Полковник на прошлой неделе несколько дней в расположении не появлялся, — заговорчески сообщил Чак и, переглянувшись с остальными, почему-то виновато шмыгнул носом, будто это при его содействии командующий подразделением отсутствовал на службе. Остальные горьковато нахмурились. — Ты только не говори ему, кто тебе рассказал, кэп, — продолжил Пророк. — Он настрого запретил нам.       — Можно подумать, я не узнал бы, — покачал головой Винчестер. Такие новости его, естественно, не радовали, хотя и удивительного в них ничего не было. — Не бережёт себя старикан. Серьёзное что-то? — спросил он.       — А то он нам докладывал! — с беззлобным скепсисом огрызнулся Нитро. — Возьми и поинтересуйся. Нас он сразу в шею погнал из кабинета, — наябедничал он обиженно, и его чувства, пусть и выглядевшие наивными, капитан не только понимал, но и искренне разделял: если кого звеньевые, включая и капитана, «сборище суицидальных обормотов», как их ворчливо называл полковник, уважали больше, чем своего старшину, так это Сингера, и никого, кроме него, в кресле руководителя подразделением видеть не желанием вовсе не горели, и не они одни, между прочим.       — Капитан, — негромко вклинился Фитцджеральд и, презрительно сморщившись, покосился куда-то вправо. — Полюбуйся-ка на нашу сладкую парочку.       И капитан, не удержавшись от любопытства, повернулся в указанном направлении, чтобы увидеть, как Уокер, покровительственно-фамильярным жестом приобняв сержанта вокруг плеча, вальяжным шагом прохаживается с ним вдоль окон и настойчиво, с гадскими акцентами и паузами в нужных местах экспрессивного и, к сожалению, недоступного слуху отряда, монолога, что-то растолковывает, в то время как Новак, выглядящий довольно понуро и неуверенно, сверлит тёмным взглядом пол, невербальными сигналами откровенно выражая недовольство, как минимум, тем, как Гордон позволяет себе с ним держаться, а может и тем, что слышит, в том числе. Дин получше многих был в курсе, насколько грязные приёмчики способен использовать инспектор, и догадывался, что подчас даже самому завзятому подонку они показались бы неприемлемыми и непростительными, предосудительными тем, как били по живому, топтали неприкосновенное, глумились над сокровенным, и не гнушался Уокер ни подлогом, ни заведомой ложью, ни неуместными бездоказательными спекуляциями, ради достижения целей, поставленных его неоправданно раздутым честолюбием или высшими чинами, частенько держащими при штабах подобных шкур – известно, для чего – так что, нет нужды уточнять, что любой, обладающий хотя бы зачатками совести, профессионал от инспектора держался бы на расстоянии мили, лишь бы не замараться и смрадом не провонять. Сержант же, которому отряд единогласно отказал и в звании профессионала, и в наличие чести, по ходу беседы всё явственнее и сильнее мрачнел и неожиданно немало своих сослуживцев обескуражил: внезапно дёрнувшись, стряхнул с плеча руку Гордона, будто гремучую змею, отшатнулся и отступил назад, недоверчиво и негодующе хмурился, всматривался в собеседника, а потом и вовсе категорично отмахнулся, собираясь отойти. Уокер поймал парнишку под локоть, прошипел какую-то, несомненно, ядовитую фразу, в ответ получив, как со стороны показалось, не менее ядовитую отповедь, поставившую однозначную точку в их общении… и запятую в коротеньком абзаце, в паре бескомпромиссных восклицаний содержащем нелестное впечатление, составленное Винчестером на счёт незадачливого новобранца. Капитан почувствовал жгучее, прямо-таки испепеляющее желание разузнать, что между ними произошло, что такого в очередной раз исполнил Уокер, если спровоцировал на агрессию единственного за все четыре года звеньевого АРИСП, согласившегося с ним сотрудничать, и, скорее всего, не преминул бы воспользоваться вынужденной задержкой перед началом слушаний, чтобы удовлетворить свой интерес, но двери в аудиторию наконец распахнулись, приглашая стороны занять места.       — «Дорогой Гордон, я повстречала очень хорошего человека»…* — меланхолично продекламировал Душечка и, отправившись ко входу в зал, рассмеялся негромким язвительным смехом, и остальные его, конечно, поддержали.       Винчестер занял одно из мест в четвёртом ряду небольшой, приспособленной под внутренние разбирательства, аудитории, на максимальном расстоянии от импровизированной трибуны для докладов, и, водрузив на колени не слишком увесистую папку с документами, откинулся на жестковатую спинку кресла; по губам его скользнула тень улыбки, и пусть возможности вытрясти из взъерошенного и растерянного сержанта причины их с Уокером ссоры Дину не представилось, один лишь вид инспектора, разочарованный и злой, раздражённый, один лишь взгляд его, бегающий и мечущий молнии, доставил ему невыразимое удовольствие. Даже на солнце бывают пятна: может, и мелочно это – злорадствовать и упиваться мелкой местью, но после того, что Гордон причинил семье Винчестеров, Дин считал, что имеет полное право торжествовать над любыми его промахом и неудачей, раз обстоятельства так обернулись, что напрямую столкнуться, свалить друг друга собственными руками, у них нет шанса, кроме того, верить в то, что Уокер способен вести честную борьбу, стал бы только законченный идиот или наивный дурак. Он стиснул челюсти, поигрывая желваками, и усилием воли вынудил себя отвернуться, посмотреть в другую сторону, на парней, расположившихся в соседнем ряду через проход, наблюдать, как они, словно школьницы на перемене, шушукаются и посмеиваются почтительным шёпотом, время от времени косятся на Уокера, рассевшегося, темнее тучи, с внушительным дипломатом в кресле чуть ли не под носом у комиссии, и на Новака, в расстройстве ногтём большого пальца поддевающего обложку куцего файлика с весьма скромной стопочкой бумаг. На самом ли деле он сознательно с Гордоном спутался, или этот двуличный ублюдок использовал его, растяпу простодушного, вслепую? Дин видел личное досье Новака, видел его послужной список, упоминания о регионального уровня отличительных грамотах, вынесенных противопожарным управлением Мэдисон за несколько операций и семерых гражданских, лично спасённых сержантом в течение пяти лет службы в гражданском секторе, видел и систематические записи о некоторых нарушениях, не настолько критичных, к слову – пожалуй, и сам капитан за такие мелочи обошёлся бы без рапорта, ограничившись выговором – и всё это демонстрировало если и не профессионализм, то качества индивидуальности, не увязывающиеся с подлостью. Безусловно, кто-то «протолкнул» перевод столь сомнительного кадра в военный сектор агентства, но понимал ли Новак, что становится пешкой, которую собираются разменять на старшину АРИСП, и была ли в принципе вся комбинация тщательно спланирована и продумана Гордоном, как Дин поначалу решил, или грёбаный инспектор, как он умеет, просто вовремя подсуетился? Да и имеет ли теперь это значение?!       — Капитан Винчестер, коллегия готова вас выслушать, — мелодичным звонким голоском объявила секретарь.       Очевидно, что не имеет. Может, ненависть к Уокеру ослепила и оглушила его, лишила здравомыслия, ввергла в стихийное неистовство, заставив к излишне поспешным выводам прийти, сорваться на подчинённом, проявив к нему недостойную офицера предвзятость, может, Новак и не продажен, и не лицемерен, и не виноват в том, в чём Дин, не исключено, излишне поспешил его обвинить, это не отменяет ни рапорта, ни мотивов рапорта, ведь, как бы там ни было, капитан никогда не использовал служебные разбирательства и связи в верхнем эшелоне, каких и у него хватало с избытком, чтобы избавляться от неугодных, и значит, незапятнанная предательством репутация сержанта ровным счётом ничего не меняет. Капитан стоял у трибуны перед членами комиссии и последовательно, со свойственной немногословностью отчитывался по каждому пункту рапорта о служебном несоответствии, судил с плоскости компетентности, целиком отчуждаясь от личных отношений, словно отгородился от отряда, от Уокера, запальчиво шуршащего бумажками за спиной, от сержанта Джеймса Кастиэля Новака, странного простодушного дурачка с невыговариваемым именем, предпочтённым нормальному «Джеймс», и комплексом мессии, от человека, спасшего его, вопреки доводам логики и инстинктам самосохранения. В те минуты, пока краткое сухое изложение событий на газотурбинной электростанции «Энн-Арбор» артикуляцией строгих фраз сталкивалось кончиком языка с чётко очерченных губ, Дин яснее, чем когда-либо, отдавал отчёт в том, что собой олицетворяет чёрствый устав и регламент, прикладную функцию на координатах, иерархическую зависимость шестерней сложного инструмента, чьё единственное назначение – спасать чьи-то жизни, рискуя собственными, но рискуя, дьявольщина, осмысленно и взвешенно, не разбрасываясь знаниями и опытом, как бисером перед свиньями, иначе подобная жертва ничего не стоит, ибо на алтарь лишь эгоизма и чувства собственной важности возложена.       — Понимаете ли вы, что, в случае негативного вердикта коллегии, основанного на вашей характеристике, сержант Новак будет не только разжалован и уволен из рядов Федерального агентства, но и лишён возможности когда-либо впредь служить в каком бы то ни было силовом ведомстве? — спросил председатель коллегии.       — Сержант Новак, при том, что неспособен повиноваться приказам, обладает, тем не менее, длинным списком достоинств, какие, уверен, сумеет применить на любом другом поприще, не входящем в конфликт с его личным мировоззрением, — холодно ответил капитан, — однако в сферах деятельности, связанных с рисками для жизни, он сам представляет опасность, как неуправляемый элемент, на который нельзя полагаться.       — Благодарю, капитан, вы можете быть свободны.       Возвращаясь на своё место, Винчестер миновал первое кресло во втором ряду, где устроился, нервозно теребя несчастный файл, Новак и на мгновение встретился с ним взглядом; не было в глубоких синих глазах, огромных и влажных, как у какой-нибудь Рапунцель, ни обиженного упрёка, ни осуждения, ни стыда, ни даже злости, только строптивая смелость и азарт, и скованная робость немного, переливами морской волны накатывала на отчаянно-бравадный вызов и вновь пряталась, ящеркой шустро укрывалась в рисунке радужки. Дин неплохо разбирался в людях и неплохо читал в мимике, и был несколько сбит с толку тем, что сержант настолько уравновешен к нему, несмотря на ситуацию. Он внимательно, отчасти заинтригованно, наблюдал за тем, как сержант, по приглашению йомен, поднялся и проследовал к трибуне, разложил по поверхности содержимое папочки и нервным движением поправил слишком туго и не слишком-то умело затянутый, давящий на горло, узел галстука, следил за каждым его жестом и вдохом, подосадовав, что лишён возможности видеть лицо, чутко вслушивался в неуловимо, на глубоких обертонах подрагивающий тенор, и вновь испытал истинное ошеломление, когда первым, с чем Новак обратился к коллегии, стала просьба отстранить от участия в слушаниях инспектора Уокера и отказаться от рассмотрения любых экспертных заключений, им представленных. В тот момент капитан настороженно, как гончая, подобрался в кресле и подался вперёд, облокотившись на колени, и реакция его перестаёт казаться странной или непонятной, принимая к сведению, что Новак подобным заявлением собственными руками рубил сук, на котором рассчитывал удержаться на службе, и поведение его не могло не выглядеть как иррациональным, так и противоречащим всему, чего тот стремился этими слушаниями добиться. Смехотворный и неубедительный лепет сержанта о собственных независимых оценках ситуации, собранных отдельно от инспектора Уокера, вызвал снисходительную улыбку как у председателя коллегии, майора Ланда, так и у остальных присутствующих, прекрасно осведомлённых, что для любых, мало-мальски весомых экспертных заключений по тактической обстановке требуется подтверждённая штабом квалификация и боевой опыт, какого у сержанта элементарно не могло быть, но Новак, кротко потупив очи долу, преисполненным достоинства тоном озвучил, что ему, аттестованному медбрату в степени бакалавра, и не требуются тактические навыки, чтобы оценивать степень предполагаемой опасности, грозящей пациенту или ему самому. После этого улыбаться собравшимся офицерам почему-то мгновенно расхотелось, и Дину в том числе, потому что в тембре сержанта, им мысленно иначе, как растяпой, не называемого, прозвучала столь неизбывная уверенность в собственной правоте и знаниях, что заставившая невольно проникнуться уважением к тому, в ком она обреталась. Сержант, удовлетворённый произведённым эффектом, кажется, приободрился и начал излагать события на Энн-Арбор со своей позиции; Дин тщательно сопоставлял его показания со своими и будто по новому, чужими глазами, смотрел на прошлое, и на себя в этом прошлом, на акценты, расставленные сержантом над тем, с какой холодностью и «профессиональным отчуждением», как тот выразился, капитан исполнял возложенные на них задачи, какие приказы отдавал и какие данные доносил до сведения оперативного штаба «Эхо». Немногое из его слов разнилось с тем, что Дин и так знал, за вычетом, конечно, всякой эмоциональной чепухи, привнесённой сержантом в свой рассказ, и только от момента взрыва обратной тяги их диспозиция изменилась кардинальным образом.       — Мы хотели бы получить более подробные сведения о ваших действиях с момента контакта с «Эхо», — майор Ланд, отложив на край стола очки, переплёл пальцы в замок. Дин, отметив это, прищурился: он был давно знаком с Ландом, они ещё с отцом очень близко дружили – и потому капитан успел в достаточной мере изучить привычки председателя комиссии, чтобы вычислить, что тот чем-то заинтересован. — Как можно объективнее, пожалуйста.       — Я ничего не утаивал ни от капитана Винчестера, ни от полковника Сингера, — пожал плечами сержант. — В моём рапорте каждый мой шаг расписан практически по минутам. Да, я получил приказ от тылового командира немедленно возвращаться к точке вброса, который и намеревался выполнить, и только по стечению обстоятельств по пути следования обнаружил старшину, заваленного обломками, о чём и доложил, указав позицию, по рации, — тут голос сержанта, наконец, допустил нерешительную паузу, и капитан внутренним чутьём ощутил, что сержант собирается солгать. — Я почти восемь минут пролежал без сознания и ещё почти столько же брёл по агрегатному цеху к выходу. Связь с «Эхо» и попытки определить состояние старшины меня истощили, мой баллон, равно как и баллон капитана Винчестера, опустел. Мне не оставалось ничего другого, как дожидаться прибытия спасательного звена и попытаться привести старшину в сознание.       — У вас был компактный запас кислорода, — вскинул бровь председатель. — Получив от капитана Винчестера прямой приказ покинуть периметр, вы, тем не менее, ему не повиновались.       — Осмелюсь предположить, что капитан неправильно оценивал ситуацию, отдавая мне приказы, сэр.       Дин едва не подскочил на стуле – подобной наглости он вряд ли мог бы ожидать от какого-то… салаги!       — Вы утверждаете, — елейно-снисходительным тоном поинтересовался Ланд, — что ваш командир, вместе со всем составом штаба «Эхо», пребывали под воздействием химикатов?       — Я утверждаю, — невозмутимо парировал Новак, — что ни капитан Винчестер, ни штаб «Эхо» не располагали достаточной информацией об обстановке, и не более. Признаю, что именно на меня должна быть возложена вина за неведение оперативного штаба, и, тем не менее, напоминаю, что у меня опустел баллон, и тратить драгоценные остатки воздуха на бессмысленные препирательства я не счёл целесообразным ввиду того факта, что у капитана начался цианоз, — жестковато, с той самой раздражающей Дина строптивостью отчеканил сержант. — Да, в моём медицинском ранце имелся индивидуальный баллон с кислородом, объёма которого хватило бы, при экономичном использовании, на сто шестьдесят вдохов, и теоретически, я мог бы с его помощью добраться до точки вброса, но только теоретически! — кончики пальцев Новака звонко стукнули по поверхности трибуны, свидетельствуя, что их обладатель приближается к порогу терпения. — На практике эти баллоны предназначены для оказания помощи пострадавшим от отравления, под присмотром медперсонала или спасателей, а не для дыхания. В чистом виде при превышении дозировки кислород оказывает на организм эйфорическое воздействие, приводит к спутанности или потере сознания, — хлёсткими рублеными фразами вдалбливал сержант, — и по приказу или из трусости, но я всё равно не сумел бы покинуть периметр самостоятельно! Полагаю, — значительно тише, словно испугавшись собственной напористости, добавил он, — капитану Винчестеру, при всём его богатом профессиональном опыте, не было известно, что с массой тела в сто шестьдесят фунтов и в условиях повышенного стресса я с этим баллоном не прошёл бы и пятидесяти метров.       Капитан заметил, как члены коллегии обескураженно, с оттенком озадаченной растерянности, если не сказать, беспомощности, переглянулись, и с досадой скрипнул зубами, покачав головой; аргументы, градом обрушенные на них в пылкой, преисполненной непоколебимой убеждённости, речи сержанта, его и самого, по совести, поколебали бы, и лишь некое неясное, завуалированное сопротивление, произраставшее из подреберья, шёпот интуиции или въедливое предчувствие, подсказывало Дину, что Новак чего-то недоговаривает, скрывает что-то, не о моменте, когда приказ был получен, и не о ситуации, вынудившей его оставаться – что, как ни крути, было вполне разумно – а о чём-то ином, чего не знали ни диспетчеры оперативного штаба, ни коллегия, ни сам капитан в силу того, что Новак оказался единственным свидетелем собственных поступков… собственных мыслей и причин. Это не давало капитану покоя, почти сводило с ума, выкручивало каждый нерв желанием, не теряя более ни секунды на пустой трёп, подойти к сержанту, намотать воротник форменной рубашки, на нём, худосочном, выглядящей насмешкой, и трясти его, будто котёнка пакостного, до тех пор, пока он не признается, о чём смеет умалчивать.       — Вы проводили искусственную вентиляцию лёгких чистым кислородом, как указано в рапорте капитана, — с лёгким подозрением неторопливо уточнил майор Ланд, и Дин удостоверился, что в своих ощущениях не одинок. — И, исходя из ваших слов, вам не хватило бы выносливости, чтобы преодолеть отрезок периметра до точки вброса на ресурсах баллона без потери сознания. Тогда как, в таком случае, вам хватило выносливости, — на скулах немолодого председателя коллегии поигрывали желваки, — сдвинуть несколько крупных обломков, если, как вы утверждаете, ваш баллон со сжатым воздухом был опустошён?       — Адреналин, — коротко ответил Новак.       «Вывернулся!», — мысленно фыркнул капитан. *Dear John letter – фраза, обозначающая письмо, в котором женщина сообщает своему партнеру (мужу или любовнику) о разрыве отношений.