«Обратная тяга»

FORXST – Abductions and kisses FORXST – Awake Florence and the Machine – Seven Devils Illenium – Feel Good       — Джимми?..       Голос Элизабет, как и аккуратное тактичное постукивание рукоятки трости по деревянной дверной створке, безвозвратно затерялись на отдалённой периферии сознания Кастиэля, не достигнув цели, заглушились образами и муторными подробными иллюстрациями, выписанными мельчайшими электрическими импульсами по чуткому полотну разума, впавшего в кататоническое оцепенение сна, смазались полихромными реалистичными эмоциями, буйствующей психикой инъецированными во внутренний диалог, и затерялись в сонме многоцветных ощущений, рвущих организм противоречивостью удовольствия и отвращения, пламенем вспыхивающих по эрогенным зонам. Кастиэль хотел бы отозваться матери и непременно так и поступил бы, но душные видения, сосредоточив на себе каждое из его чувств, не оставили связи с материальностью, оковали восприятие алчными химерами или иными, за гранью параллельности выстроенными, мрачными измерениями, где он бился, как беспомощная малиновка в жестоких силках, обуреваемый чуждой, насилием навязанной эмпирикой, правдоподобно-ужасающей и манящей, ошеломляющей противоестественностью и сквозь отрицание пробивающейся в глубины сердца сладострастными реминисценциями. Там он ничего не решал, ничего не мог, сопротивление его было безнадёжно-бессмысленным, а мольбы осмеивались; там чьи-то сильные властные руки лапали и настойчиво лелеяли, высекали по нему шлепки и пощёчины, выкручивали конечности, выворачивали суставы, растягивали связки до ломоты и демонстративно его обнажали, рассыпали по светлой шелковистой коже, как в лихорадке горящей приливами румянца, синеватые следы и рельефные отпечатки ладоней, и чей-то рот, такой красивый и такой безжалостный, целовал его жадно, засосами грудь обляпывал, ровными белыми зубами стискивал соски, набухающие болезненными бусинами, по ареолам оставляя лунки укусов, и знойно и развязно, неприлично, с вульгарной бесцеремонностью умело сосал у него внизу, вбирал во влажный жар до корня, разгоняя по искрящим замыканием нервным волокнам мучительно-вынужденное наслаждение, и широкими мазками языка вылизывал сзади, чтобы после чьё-то неподъёмное тело весом в постель его вжало, и чей-то член, вздыбленный крепкой, как сталь, эрекцией, вбился в него до основания и продолжал частыми пронизывающими толчками из него порочные хриплые вопли вытрахивать. Там он слышал голос, вибрирующий торжествующим довольством, и обонял тонкие ноты резковатого парфюма, и сгорал от стыда под ядовитым взглядом, сияющим радиоактивным абсентом, пальцы обугливал в расплавленном золоте, и не был собой, открываясь навстречу грубой похоти, словно умирали в нём все представления о морали и нравственности, и сам он умирал тоже, когда переставал с ней бороться.       — Джеймс Новак, немедленно поднимайся с кровати!       Кастиэль встрепенулся и распахнул глаза, и яркий солнечный свет, сквозь роговицу вонзившийся в отупленные дрёмой извилины, разогнал клочки видения, паразитирующего на нейронах липким дурманом, заставив капрала впопыхах перекатиться по кровати, мычащим стоном сопроводив боль, разлившуюся под трикотажем трусов, и подхватить с тумбочки будильник, электронным циферблатом бесстрастно отсчитывающий без четверти семь утра. Он сдавленно выматерился и громко крикнул:       — Да встал я, встал!       Он наспех, торопливыми движениями застелил постель или, выражаясь точнее, кое-как расправил простыни и покрывало, разбросанные подушки мятыми комками сложив в изголовье, из ящиков комода выудил чистое бельё с полотенцем и отправился в душ, поминутно чертыхаясь из-за ломоты, с каждым шагом вспыхивающей между ног. Для мужчины любого возраста, за исключением, наверное, лишь совсем нежного детства и глубокой старости, утренний стояк, вопреки некоторому дискомфорту и определённой доле неловкости, не причина для недовольства, напротив, повод как гордиться своим сексуальным здоровьем, так и, при наличии рядом партнёра, обеспечиться зарядом бодрости и хорошего настроения на остаток дня, но, в последние без малого три недели, пробуждения, сопровождающиеся эрекцией или, того не лучше, умопомрачительным оргазмом, для Кастиэля превратились в источник неотвязного стресса, потому что он точно знал, что состояние его к физиологии имеет весьма косвенное отношение, и напрямую связано с белибердой, проникшей в каждый закоулок его сознания, как щупальцами. Он стоял под душем, взвинченный и разбитый, злым упрекающим взглядом посматривал на член, возбуждением прижатый к животу, и мысли метались от строптивого упрямства, подбивающего Кастиэля в припадке наивного негодования проучить предательский орган, проигнорировав недвусмысленные намёки, к томным увещеваниям, вкрадчиво нашёптывающим немало аргументов, самым убедительным из которых стала перспектива промаяться в скопившемся напряжении до конца рабочего дежурства. Он подозревал, что не в одном здравом смысле дело, не только в рассудительности, ставшей, как подсказывала интуиция, лишь удобным оправданием: он хотел, отчаянно жаждал погрузиться в свои грязные фантазии, и потому, оперевшись одной рукой на вспотевший конденсатом кафель, тугим обхватом второй взял член в кулак, немедленно спустившись к лобку, и с восторгом задушенно застонал, ткнувшись губами в плечо, и зубы на коже до боли сомкнул, утопая в сюрреалистичной фантасмагории, солёными кадрами нарезанной из снов, из ночи в ночь терзавших его восхитительно-циничным помешательством. Кастиэль заходился в удовольствии и отвергал окрики эго, возмущённого тем, как в точности он копирует ласки, им испытываемые во сне, как жадно касается внутренней стороны бёдер и ноготь вонзает в отверстие уретры, как в пояснице прогибается низменным приглашением, как оттягивает разрядку, захлёбываясь разочарованием, дразнит себя и наказывает собственную сенсетивность, упивается своей вызывающей растленной эротичностью; тем, как он до изнеможения, до дрожи в коленках вожделеет притронуться к себе сзади, пережить и распробовать кинестетичность этих ощущений на вкус, и выскуливает что-то невнятное в экстатическом трансе, зовёт кого-то и умоляет, тихо всхлипывает, обшарашенный приторной негой, в аккомпанемент приближающемуся пику, мечтает быть совращённым и принуждённым, распахнутым, по мокрым плиткам непреодолимой чужой силой распятым, проткнутым проникновением до глотки!.. Полыхнуло по загривку, от лопаток до крестца скатилось, метнулось по позвоночнику к поджатым ягодицам, соблазнительными ямочками впавшим, вокруг плотно стянутой звёздочки ануса невыносимой пульсацией припекло, как комочком васаби смазало, и мелко затрепетали губы в унисон метнувшемуся по ментальности порыву трахнуть себя туда первым попавшимся фаллическим предметом; он оттолкнулся от стены назад, к противоположной прилип спиной, и судорожно огладил рельефом пропечатавшийся живот, сосок выкрутил так, что под сомкнутыми веками звёзды как острием иглы вырезало алмазной россыпью, и спустился к мошонке, в ладони её сдавил, кулаком всё быстрее полировал распираемый кровью ствол, стискивал головку и резко уздечку дёргал вниз, смаковал экспрессивную эксцентричность тактильности, от сладкого стыда тонко хныкал и наконец голову запрокинул, лицо подставив под хлёсткие колкие струи, содрогаясь в фееричном оргазме, сотрясающем его от пяток до макушки судорогой. Вода смыла с него сперму и румянец, увлекла за собой в сток остатки возбуждения, и Кастиэль, выровняв дыхание, горько, в обессиленной беспомощности, нахмурился, кисти в замок сцепил на затылке, раздавленный замешательством и угрызениями совести, раскаянием за что-то, чего не мог осмыслить, как ни пытался, и самобичеванием, холодящим под солнечным сплетением. Он с огромным трудом собрался, заставил себя торопливо закончить с купанием, тщательно побрился, пару коротких карминных росчерков под челюстью оставив неверным движением станка, обсушился и, переодевшись, вывалился из ванной комнаты в ещё более расшатанном состоянии, чем когда в неё заходил.       — Завтрак на столе! — из кухни крикнула мать, услышав, как щёлкнула дверь. Кастиэль покривился и ответил:       — Я безбожно проспал, мам, не успею поесть. Просто кофе налей, пожалуйста.       — Я тебе с собой положу, — заупрямилась Элизабет. Он неодобрительно покачал головой: мать уверена, что он не по дням, а по часам худеет, бедняжка, и ни за какие коврижки не выпустит его из дома, не позавтракавшего, или без контейнера, доверху набитого вкусностями.       Ненадолго вернувшись в спальню, Кастиэль вынул из шкафа плечики с повседневной формой, бегло осмотрел куртку, убеждаясь, что состояние её идеально – нотация, прочитанная капитаном в день завершения слушаний коллегии, не прошла даром, и капрал не собирался давать этому чопорному сволочному педанту очередного шанса прицепиться к его внешнему виду – и, вполне удовлетворённый увиденным, наскоро облачился. Ловко зашнуровал берцы летних армейских ботинок на непрокалываемой подошве, и, тщательно поправив подвороты штанин, вернулся в кухню, где на краешке обеденного стола его ждало блюдце с блинчиком, политым клубничным сиропом и присыпанным сахарной пудрой, чашка распространявшего потрясающий аромат кофе, и контейнер с четырьмя отделениями, куда Бэт в приступе немножко гипертрофированной материнской заботы положила и полноценный ланч, и свежих овсяных печений, и приправленных специями и соусом, собственного изготовления, сухариков на перекус. Ругать её за это и объяснять, что ему одному столько не съесть, совершенно бессмысленно: она пожимала плечами и отвечала, пребывая в блаженном неведении насчёт кое-каких проблем сына в общении с коллективом, что всегда можно поделиться с сослуживцами, и прежде он, вообще-то, так и поступал, подкармливал то одного, то другого коллегу домашними лакомствами, до каких Элизабет большая мастерица, необходимо отдать ей должное, и порой, про себя, разумеется, посмеивался, что приманивает настороженных недоверчивых зверят на лоне дикой природы. С Пророком этот фокус получался особенно успешно: он, завзятый сладкоежка, тоскливо вздыхал, околачивался вокруг выставленной на всеобщий доступ коробки с чем-нибудь ароматным и крайне привлекательным на вид, жаловался, что за каждый кусочек ему придётся два часа корпеть на тренажёрах, и спустя максимум пять минут, сыто жмурясь, улыбался с набитым ртом, довольный как удав; Донован и Миллиган были куда сдержаннее в своих восторгах, хотя от приятеля в скорости сокращения челюстей не отставали, а вот Душечка, дома и женой неплохо прикормленный, свысока глядя на остальных, холостых и изголодавшихся, только снисходительно пофыркивал, редко, пару раз от силы, позволив себе разжиться каким-нибудь не очень сладким угощением. Кастиэль ощутил, что на губы, чуть горчащие крепчайшим кофе, легла беспечная усмешка, поставил опустевшую чашку в раковину, устроил контейнер на дно рюкзака так, чтобы тот не перевернулся, измазав едой крышку, и приблизился к матери, поцеловать её на прощание; всё равно он проспал и в душе провёл куда больше времени, чем следовало, так что если и опоздает, то точно не из-за пары мгновений, потраченных на сыновнюю нежность.       — Я поехал, мам. Звони, если что, — вполголоса предупредил он и, приобняв её, виском прижался к виску. Элизабет потрепала сухонькой ладонью по плечу, аккурат над поредевшими, на одну сократившимся нашивками, и ответила:       — Что у меня может случиться? Береги себя, оленёнок.       — Мам!.. — возмутился Кастиэль, но Бэт, хмыкнув, только отмахнулась. Ей плевать, что сын давно вырос.       Он устроил рюкзак на переднее пассажирское сиденье и торопливо вырулил понтиак с сонной Фонтейн-авеню на Грин-Бэй-роуд, мысленно прикидывая, успеет ли выбраться на сорок третью федералку прежде, чем трафиком законопатит все прилегающие шоссе, потому что в противном случае и до федеральной трассы и, как следствие, до подразделения он доберётся при самом оптимистичном раскладе через час, и тогда капитан его, как пить дать, за уши к двери раздевалки приколотит: чего-чего, а опозданий тот на дух не переносил, как, собственно, и многое другое, что не вписывалось в его лекало совершенства. В целом, Кастиэль и не оспаривал пунктиков старшины на дисциплине: в военном ведомстве, где практически всё, от цвета одежды до субординации, подчиняется строгим регламентам, а служба сопряжена с рисками, измеряющимися точностью соблюдения инструкций, присутствие офицеров, навзничь об правила прихлопнутых, буквально неизбежно, и каждый штабной клерк, насколько бы незначителен он ни был, считает персональным долгом, чёрт побери, привязаться к какой-нибудь пустяковой мелочи, в действительности особого значения не имеющей, лишь потому, что она не по прямо-перпендикулярным стандартам лежит или исполняется, но капитан-то не такой! Он прагматик и практик, оперативный специалист, и служит не закорючкам нелепых инструкций, расписывающих, сколько часов и в каких позах личный состав на дежурстве имеет право спать или есть, он на своём деле, на настоящих целях сконцентрирован, ему разного рода штабная показуха поперёк горла, как кость, должна вставать и встаёт, исходя из того, что Кастиэль о нём слышал, и если хотя бы малая часть из услышанного имеет под собой реальные основания, то в рядах агентства второго настолько же недисциплинированного офицера и завзятого анархиста днём с фонарём не сыщешь. Кастиэль уже успел осмыслить, что со службой его командира роднит нечто несоизмеримо большее, чем эмоциональный выбор или концепция долга, нечто весомое, принципиальное, фундаментально-всецелое, и он не понимал, зачем, обладая даром безошибочно отделять зёрна от плевел, тот за поверхностное цеплялся с упорством пустышки, неспособной ни на что, кроме как создавать видимость. Впрочем, ему ли судить? Он и в себе-то, как выяснилось, разобраться не в состоянии, куда там до остальных.       Справа стремительно пролетел и перед самым капотом, подрезав раритетный хэтчбэк, перестроился пафосный спорткар; Кастиэль, как правило, к подобным эскападам относившийся с олимпийским спокойствием – и без него разберутся, камер вдоль дороги на каждом столбе по десять штук понатыкано – психанул и с кулака вжал кнопку клаксона, огласив возмущённым гудком, оглушительным и звонким, словно рёв противовоздушной сирены, шоссе в радиусе ярдов двухсот, не меньше, и лихорадочно ударил по тормозам, удерживая тяжёлое разогнавшееся авто от столкновения с задним бампером мгновенно упылившего в сторону развязки лихача. От инерции козырьки над лобовым стеклом встряхнулись, опустившись, рассыпали содержимое по креслам и коврикам: какие-то бумажки, ненужные чеки, что руки никак не доходят выбросить, и тёмные очки Элизабет, которые она, стесняясь своих побелевших из-за болезни глаз, и чтобы не шокировать окружающих, надевала, когда сын возил её в Милуоки по супермаркетам или на офтальмологическое обследование в медицинский центр Уоуутосы. Кастиэль притормозил у обочины и собрал вывалившийся хлам, кое-что скомкал и сунул в карман куртки, с очков любовно отряхнул пыль и убрал их обратно, под козырёк. Он надеялся вскоре, к концу года или к следующей весне, собрать достаточную сумму матери на операцию, но теперь, когда его понизили в звании, и выплачиваемое по контракту содержание сократилось почти на пятнадцать процентов, о таких сроках можно только мечтать, и он клял себя за это, потому что ничего не желал столь страстно, как вернуть Элизабет зрение; конечно, она говорила, что свыклась, что ничего особо не потеряла, ослепнув, продолжала жить полной или настолько полной, насколько возможно в сложившихся обстоятельствах, жизнью, занималась хобби, на дому подрабатывала шитьём и вязанием и улыбалась, уговаривая сына не слишком тревожиться на этот счёт, а он удивлялся тому, как у неё в голове укладывается мысль, что он не будет за неё тревожиться. Когда-то у Элизабет была своя семья, родная дочь и её супруг, хороший добрый парень, и маленький внук, и во всех них Бэт души не чаяла, как в единственных своих близких родственниках, и всех их в один день лишилась, едва не лишившись и рассудка от горя – двенадцать лет прошло, а Кастиэль до сих пор слышит, как она иногда тихо плачет в день памяти, и не осуждает её за отголоски скорби, потому что и сам лучше многих знает, что такое невосполнимая утрата. Им, наверное, на роду написано было встретиться; Элизабет – приглушить боль заботой об осиротевшем подростке, отдать ему нерастраченную любовь с истинно материнским пылом, ему – утешиться в тепле и осторожной ненавязчивой опеке, такой искренней и бескорыстной, какая одна и способна тошнотные голодные тени из подреберья изгонять, и вот они вместе почти одиннадцать лет, связанные друг с другом самыми непритворными чистыми чувствами, неисчерпаемо-трепетными, и общими рутинными хлопотами, в общих чертах мало чем отличающимися от среднестатистически-обывательских: ипотека, страховка, скромный бюджет. Кастиэль планировал, как и следует самостоятельному совершеннолетнему парню, завершить обучение при академии и, поступив на службу, съехать от матери, тем более, что к тому моменту у них с Тиной всё складывалось вполне серьёзно и подразумевало общее гнёздышко, но ещё во время второго курса зрение Элизабет начало стремительными темпами ухудшаться, и стало ясно, что не за горами день, когда она полностью ослепнет, а факоэмульсификацию, что пресекла бы процесс развития катаракты на ранней стадии, ни он, курсант, ни она, обременённая ипотечными выплатами и о медицинском полисе и не мечтавшая, себе не могли позволить. И он решил, что не оставит ослепшую мать, сделавшую для него так много и столь многим ради него пожертвовавшую, один на один с полной темнотой, понравится это подружке или нет, и из гражданского сектора рано или поздно переведётся в чрезвычайное реагирование, где выплаты по контрактному обеспечению существенно выше, потому что Бэт, в конце концов, заслуживала и здоровья, и собственного дома. Кастиэль, ведомый своим упорным намерением, признаться, использовал бы собственную служебную страховку, чтобы оплатить операцию, но боялся рисковать: случись с ним что-то серьёзное, Элизабет останется одна, со зрением и недееспособным сыном, бросить его не захочет, так что, как бы ни огорчала его слепота матери, он рассудительно заставлял себя ждать и медленно копить деньги, сначала на вмешательство, а потом на достойное страхование. Хватит с Бэт бесплатной медицины и очередей в клиниках.       На развязке у поворота на Линкольн-Парк Кастиэль вынужденно сбросил скорость и потащился со скоростью десять, максимум, пятнадцать миль в час, заторможённый, как и остальной поток, каким-то затором впереди по трассе, и, медленно проезжая мимо виновника пробки, увидел посреди огороженной знаками правой полосы тот самый пафосный спорткар, подрезавший его мили две назад, ныне в хлам раскуроченный об отбойник, и судя по тому, что машина скорой помощи, стоявшая в паре-тройке ярдов от усеянного осколками места происшествия, лениво покручивала синий проблесковый маячок, но не спешила сорваться в сторону ближайшего медицинского учреждения, водитель, сидевший за рулём разбитого Lotus-а, своё навсегда откатался. «Идиот», — бесстрастно подумалось капралу, когда он, миновав аварию, мягко утопил педаль газа в пол, нагоняя упущенное время. Какая неоправданно-бессмысленная смерть; жизнь, оборванная из-за безделицы, ради блажного экстрима или обычной глупости, или пары якобы выигранных минут, и чем закончились эти перегонки в итоге, сколько сердец сегодня разбил этот, кем бы он ни был, конченый псих, а теперь ещё и мёртвый псих? Кастиэль никогда не понимал таких людей, потому что сам искренне любил жизнь во всех её проявлениях и столь глупо не осмелился бы ею играться, любил просыпаться зимой засветло и любоваться изяществом морозных рисунков на окнах, любил летним вечером пройтись по набережным, кормить звенящих с голодухи комаров и слушать, как волны целуются с галькой пляжа, любил сжимать в ладони узкие длинные девичьи пальцы, своими скользить по хрупкому запястью, учащающийся пульс снимая подушечками тактильно, губами льнуть к векам в трепетной ласке, чувствовать объятья. Недавно, впервые со дня разрыва с Тиной, он нашёл время… и причины для довольно близкого знакомства с неплохой девчонкой: назначенные дисциплинарной коллегией сорок часов лекций он, торопясь как можно скорее вернуться к службе, прослушал в две недели, посещая ежедневно по четыре лекции с разными группами, и в понедельник поехал в Чикаго, на переаттестацию, остался на ночь, раз возможность выпала – и в одном из баров познакомился с милой хохотушкой с многообещающим лукавым взглядом, классно провёл вечер, или хотел верить, что классно, Кастиэль уже не в силах был толком разобраться. Он пребывал в убеждённости, что стоит развеяться, пообщаться с соблазнительной девушкой с чувством юмора и горячим темпераментом, сбросить скопившееся напряжение, и то, что происходит с ним ночами, само собой испарится, оставит его, наконец, в покое, перестанет тревожить либидо, психику и эго, озверевшее от недоумения и смятением с толку сбитое до обескураженности, но в тот миг, когда прижимал к себе гибкое податливое тело, ласкал и упивался ароматом смуглой кожи и волнующими нотами духов, когда кудряшки в кулаке сминал с шалым восторгом, сознание отзывалось на ощущения опостылевшей ментальной порнографией, синхронностью возводило удовольствие в степень ошеломляющей фантастической экзальтации, выламывало его и выкручивало, как мокрую простынь, в разные стороны, словно эфедроновым приходом, душным, жарким и головокружительным, накрывало волнами. Он вновь улавливал тот хрипловатый насмешливый голос, шёпотом о барабанные перепонки вибрирующий, и, казалось, под изящными ладошками подружки осязал грубую властную хватку, и прикосновения к спине и пояснице его вынуждали сжиматься в сладостном предвкушении, прогибаясь дугой по-кошачьи, и настойчиво требовали стимуляции эрогенные зоны, каких он у себя не подозревал, и всё это заставляло Кастиэля маяться от неизвестности, копаться в себе и жгучий стыд испытывать почему-то, какое-то досадное, угловатым осколком под висок запавшее унижение, сомневаться в себе и своём здравомыслии. Он стремился рефлексией углубиться в собственное восприятие реальности, очистить разум, захламлённый чуждой, как вирус вторгшейся, суггестией, найти корни и вырвать к чёрту, вернуться к равновесию, к гармонии с самим собой, с привычным собой, для себя предсказуемым, к однажды определённым акцентам, к пристрастиям, хобби, к реакциям и желаниям, сообразующимся с устоявшимися представлениями о своих недостатках и достоинствах, и каждый раз, стараясь проанализировать дьяволово семя, вцепившееся ему в подкорку намертво, наталкивался на глухую стену. Кастиэль не догадывался, откуда в нём гомоэротические фантазии; он не был уверен, проклятье, что вообще готов признавать, что у него могут возникать какие-то фантазии, отличные от традиционных форм сексуальности, и тем более он не готов был принимать их в себе, откуда бы они ни взялись, и с чем бы связаны ни оказались, и в усталости размышлял после возвращения из Чикаго, для того ли согласился остаться у девушки, чьё имя даже вспомнить толком не мог, чтобы поразвлечься, или для того, чтобы доказать, что по-прежнему остался нормальным «мужественным» парнем с нормальным «мужественным» влечением – и вместе с тем не отрицал, не осмеливался отрицать, что именно его психика по своей воле генерирует столь чёткие потоки непристойностей. Никто и никаким гипнозом ему это в извилины не подкинул.       Погрустнев и чуть подрастеряв уверенность в себе, по ступенькам крыльца, ведущим к вращающимся дверям в расположение части, Кастиэль взбежал в значительно менее благостном настроении. Наверное, разбившийся на спорткаре дурак подпортил ему настроение перед дежурством, своей бесславной кончиной наглядно напомнив, насколько бренна и хрупка человеческая жизнь, пролетает в мгновение ока, как мотылёк-однодневка с полупрозрачными крыльями, что скомкать ни малейшего труда не составляет, и истаивает, подточенная годами, или внезапно обрывается из-за случайности. Охранник, прежде чем пропустить, тщательно сверился со списком заявленных посетителей, лишь тогда хмуро позволив Кастиэлю пройти через металлодетектор, и он, аккуратно поставив рюкзак, туго набитый разнообразной личной мелочёвкой, от ключей до смены белья, и утяжелённый контейнером с едой, на движущуюся ленту сканера, миновал рамку, смерил Билла Уорремана, одного из троих постоянных охранников на пропускном пункте, скептическим взором, намекая, что двух с половиной месяцев, в течение которых он служит в сто пятьдесят первом подразделении, вполне достаточно, чтобы его лицо запомнить. Уорреман знакомым растерянным жестом поёрзал фуражку по макушке и виновато пожал плечами, пробурчал, что правила такие, и бдительность требуется, коль скоро объект приравнивается к стратегическому, и Кастиэль, по совести, и не саркастировал всерьёз, подтрунивал беззлобно, от безделья или напряжения, угрюмо размышляя на периферии внутреннего диалога над тем, какой приём его ждёт в комнате отдыха АРИСП – теоретически парни, конечно, должны бы отвалить от него нахрен с претензиями по поводу инспектора Уокера, да и без малого трёх недель, проведённых им в отстранении, кому угодно хватило бы, чтобы переключиться на какое-нибудь другое развлечение, более занимательное, чем травля проштрафившегося новобранца, но в реальности он ни малейшего представления не имел, закончится муторная опала, проекцией капитанского остервенения упавшая на него, или нет. Он полагал, что и самое ровное холодное безразличие со стороны коллектива, не обременённое едкими шпильками и каверзными язвительными вопросами, после нагнетённого за конец марта и середину апреля саспенса, станет не худшим вариантом развития событий, в глубине души с нехорошим, опасным раздражением, пеной вскипающим, как кофе, перетомившийся в турке, рассчитывая, что сослуживцы остыли, пораскинули мозгами и приняли дружное решение оставить новичка в покое, потому что никаких долбаных выпадов в свой адрес он сейчас терпеть был совсем не в духе, и сорваться мог, хоть и скучал по этим болванам. По Чарли, болтуну и мастеру на байки, по приветливому оптимистичному Гарту Фитцджеральду, порой часами не затыкавшемуся с рассказами об успехах Ронни, его сынишки, или капризах беременной жены, по степенному Нитро, чья мимика иногда поразительно отчётливо напоминала о гневно сведённых над переносицей бровях капитана Винчестера, по Миллигану, чей характер и мотивы поступков для него по большей части так и остались неразрешимой загадкой, под ногтями занозой саднящей, смутной аллюзией тревожащей что-то и ускользающей, и пусть они старательно изводили его, соревнуясь в изобретательности, Кастиэлю это не мешало их узнавать, и то, что он узнавал в них, к ним… привязывало. Роднило, преодолевая и злость, и обиды, хотел он того или нет.       На удивление, раскатистых взрывов хохота, традиционно сотрясающих строгую мраморную облицовку стен в радиусе трёх-четырёх ярдов вокруг помещений отдела АРИСП, капрал, приближаясь к раздевалке, не услышал, и логично предположил бы, что отряд в полном составе на плановых манёврах или экстренном вызове, настолько гулкая, близкая к библиотечной, тишина царила в холле, не знай он, что специализированный борт, закреплённый за звеном немедленного реагирования на окружных выездах, преспокойно припаркован в отведённом ангаре. Он толкнул дверь и перешагнул порог довольно уютной, невзирая на лёгкий налёт казённости на интерьере, комнаты: вдоль стен стандартные, узковатые для плечиков под форменные кители и куртки, шкафчики на кодовых замках, и залакированные скамьи рядом, мягкий уголок из парочки потёртых диванов, низенький журнальный стол, как всегда, погребённый под завалами журналов и небрежно разбросанной документации, широкое окно, закрытое горизонтальными жалюзи, между чьих секций пыли хватило бы, чтобы отправить любого аматофоба в глубокий кататонический ступор, и на стене, прикрытой декоративными панелями, плазменный экран, не впечатляющий размахом диагонали – ничего не изменилось, и, уместно утверждать, что ещё лет десять вперёд вряд ли изменится, сонной стабильностью внушая иллюзию какого-то благостно-наивного умиротворения. Он распахнул шкафчик и снял форменную куртку, брюки устроил на перекладину, принялся переодеваться в свободный хлопчатобумажный полукомбинезон, на какие, в случае экстренного вызова, было удобно надевать боевые костюмы, через запястье перекинул ремешок, избавляясь от наручных часов и весьма изящного и неброского, в три плоских витых звена плетёного серебряного браслета с жетоном, с внутренней стороны украшенным лаконичной гравировкой, подарка Тины на первый и последний их юбилей, что он продолжал носить, поддаваясь, наверное, какой-то необъяснимой сентиментальности. Ему в отрешённости подумалось – в сотый или тысячный раз? – что, может, имело бы смысл попытаться наладить отношения, созвониться с подругой, пообщаться в мирном ключе, теперь, когда истлевшие порознь месяцы их обоих заставили смириться с необратимостью разрыва, и если и не полностью восстановить утраченную связь, объединившую их в годы юности двояковыпуклой болью, пониманием, недоступным тем, кто не изведал столь пронизывающих испытаний, и инстинктивным доверием, то хотя бы крупицы её сохранить во имя ностальгии, и немедленно вспомнил с удручённой улыбкой, как Тина горда и категорична, как амбициозна и упряма, и как непримирима к тем, кто единожды её отверг. Ничего не получится, не сейчас, по крайней мере, не пока она лелеет уязвлённую гордость, бескомпромиссно вычёркивая из жизни мужчину, с которым провела пять лет, и не стоит травить её раны предложением дружбы, какое она, в том Кастиэль не сомневался, после их общего прошлого, примет за оскорбление, да и собственное сердце очередной ссорой тревожить чистейший мазохизм. Да, он расстался с ней, но когда-то, за многие годы до того, как они превратились в любовников, они друг другу были единственным утешением и поддержкой, соратниками, сообщниками, товарищами по играм и проказам, делили пополам обиды и тоску, и радости, редко выпадающие на долю подростков, кочующих по патронажным семьям с регулярным перевалочным пунктом в федеральном приюте штата Висконсин, и странно ли, что, в свете этого он, покинув Тину, до сих пор никак не мог и, признаться, не очень хотел её отпускать?.. Дверь тихо хлопнула о косяк, слух капрала, заставив сосредоточиться, тронуло звучанием неспешной поступи и приглушёнными интонациями нескольких голосов, и, осторожно покосившись через плечо, Кастиэль увидел сослуживцев, собравшихся у мягкого уголка тесным заговорческим кружком под оживлённо-неуверенное обсуждение, вскинул брови на миг в унисон нарастающему вокруг солнечного сплетения ощущению неизбежности и напряжения, отдающемуся в подушечки пальцев нервозным покалыванием.       — Эй, Белоснежка, — донеслось из-за спины. Капрал мысленно усмехнулся: приклеилось прозвище намертво, не оторвёшь теперь – и повернулся, на лицо натянув самую равнодушную мину, какую только способен оказался изобразить, взглядом наткнулся на Миллигана, с достоинством принявшего визуальный контакт. — Я поспешил с выводами и был к тебе несправедлив, извини. Надеюсь, это не испортит нам дальнейшую совместную службу, — степенно произнёс сержант и протянул Кастиэлю широкую кисть для рукопожатия.       — Я всё понимаю, — кивнул он, ответив на жест. — Замнём для ясности.       Он действительно понимал всё: их мотивы, их беспощадную безапелляционность, линейную однополярность их синхронного поведения, сплотившего их в момент эфемерной или реальной, не имеет значения, опасности, словно римскую когорту, сомкнувшую щиты, и пусть случилось так, что сослуживцы, друг к другу притороченные старой дружбой, попортили капралу немало крови в стихийной потребности исторгнуть новобранца из своих рядов, как кукушонка-подкидыша, он презрел обиды в угоду неизбывному чувству уважения к их единству и преданности. Каждый из них заслуживал права на ошибку хотя бы тем, что умел её признавать, и в том, как вслед за Глобусом к капралу поочерёдно подходили и остальные звеньевые, он угадывал отголоски влияния капитана или тождество, благодаря которому капитан их когда-то и принимал в отряд: сдержанные извинения, без подобострастия и лести, без оправданий, но с признанием собственной неправоты, звучали скупо и искренне, сметали любые колебания, и навевали неуловимо-завуалированный намёк на неоспоримую признательность и поощрение, недосказанное ему раньше, после едва не окрасившегося фатальностью инцидента на Энн-Арбор. Последним к Кастиэлю, в неловкой раздосадованности перемявшись с ноги на ногу, приблизился Чарли Лемон, и с минуту в полной тишине виновато взором дырки в полу высверливал, прежде чем начать говорить: из шести, включая старшину и самого капрала, членов АРИСП, он первый проявил к новичку дружелюбие, подсказывал что-то, советовал, поддерживал Кастиэля, разбитого разгромными едкими разносами и придирками командира, шутил и паясничал, поднимая настроение, и теперь, как нетрудно догадаться, неподдельно раскаивался, что принимал участие в коллективной агрессии, не потрудившись разобраться в обстоятельствах. Пророк добрая душа, отзывчивый и чуткий, совестливый, и порой Кастиэль даже жалел, что тот попал под командование Винчестера, подобные качества едва ли приравнивающего к достоинствам, и конечно, он не собирался строить из себя Хитклиффа, когда Чарли попросил у него прощения – какого чёрта, в конце концов, носиться с поцарапанным самолюбием? Всё устаканилось, улеглась буря, и вместе с восстановленным между ним и отрядом контактным паритетом в сознание Кастиэля неспешным речным потоком втекло и долгожданное ощущение завершённости, окончательной и полной, ставящей жирную точку на тревогах этой сумасшедшей бесконечной весны, насыщенной на неприятности и стресс. Парни, высказавшись, расселись по диванчикам, в раздевалке неудобная угловатая статика вязким маслянистым пятном расплылась, нагнеталась об неизвестность и спотыкалась о незначительные фразы; словно никто не мог определиться, как друг с другом вести себя, о чём уместно говорить и уместно ли шутить, и капрал, в одиночестве расположившийся на скамейке, рядом со шкафчиками, с иронией покачав головой незаметно, поднялся, вынул из рюкзака увесистый контейнер с ланчем, а оттуда прозрачный пакетик, наполовину заполненный всячиной.       — Эй, парни, — он повернулся к отряду и продемонстрировал им пакет. — Хотите сухариков?       — Кто ж в здравом уме от сухарика откажется? — лукаво ухмыльнулся Миллиган и прищурился, и что-то в этой мимике, в искорке, блеснувшей в черноте зрачков провокационным азартом, или в тонких чёрточках, от внешних уголков век к припорошённым светлыми прядками вискам расчертившимся с теплотой чистых солнечных лучей, или в невозмутимом одобрении, по этюду кристально-серебристой радужки выписанном тончайшими штрихами, полоснуло Кастиэля пронзительным узнаванием, невыносимо навязчивым и мучительным, как прескевю.       — Остренькие, наверное? — поддержал товарища Нитро.       — Есть остренькие, — усмехнулся капрал, — есть под сырным соусом.       — Он хочет, чтобы мы слюной захлебнулись и попередохли, сволочи злобные, — рассмеялся Фитцджеральд. — Не зря говорят: месть лучше подавать в холодном виде.       — У меня и печенье овсяное имеется, — словно невзначай проронил Кастиэль задумчиво, пытаясь сохранять флегматичность. — Мать утром только испекла.       — С орешками, — заворожённым баском констатировал Лемон.       — С орешками, — соблазнительно проворковал Кастиэль.       — Кажется, я готов продаться за еду.       Четырёх секунд не миновало, как пятеро взрослых матёрых мужчин в возрасте от неполных двадцати шести до тридцати пяти, маститых военнослужащих преимущественно офицерского состава, представителей лучших из лучших, подлинно элиты Федерального агентства, ежедневно рискующие собственной жизнью в двусмысленных играх с непокорной стихией, зычно гоготали, раскачав стены корпуса оглушительным смехом, как слаженным хором в пять мощных голосов, толпились у побулькивающей кофемашины, разливая ароматный чёрный кофе по чашкам, перебрасывались шутками и колкими, подчас язвительными шпильками, и подзуживали друг друга так непередаваемо по-братски, что эмоциями, как атмосферными завихрениями, обвивались в единый плотный ореол семейственности, родственности, непререкаемой и беззаветной. Кастиэль радовался; он давно подобной эйфории не чувствовал, лёгкости и простоты в общении, как некие стены, выстроенные сначала насторожённостью и после праведно-гневливым негодованием, стёрло в пыль и развеяло по ветру без остатка, высвободило его из цикличной потребности контролировать каждое слово и жест, вытягиваться перед сослуживцами по струнке, обременённому необходимостью чтить субординацию, и казалось, что теперь и море по колено, и впервые за последние месяцы в груди его обосновалась неопровержимая убеждённость, что всё непременно удастся и получится, и любые нагоняи и выволочки, любые неурядицы и сложности отступят рано или поздно, стоит лишь положиться на тех, кто рядом. Его приняли и даже не думали этого скрывать.       — А кэп у себя? — спросил Кастиэль, запястьем с уголка губ стряхнув крошку. Глобус искоса взглянул на него снизу вверх, и в серых глазах бойкой ящеркой по серебру вновь сверкнуло какое-то неясное озорство.       — Нет кэпа, — почему-то с иронией ответил он. — В штабе кэп.       — На ковре опять? — чуть удивлённо уточнил капрал и вскинул бровь.       — А иначе зачем ещё Спарку в штаб кататься? — хохотнул Донован.       — Ясно, — усмехнулся Кастиэль.       Когда и от сухариков, и от печенья с арахисом, заставлявшего Пророка в восторге блаженно закатывать глаза, остались опустошённые пакетики, в скомканном виде точным броском запущенные прямиком в мусорное ведро, звеньевые разбрелись по делам, каковых у любого из них вполне хватало; помимо непосредственных обязанностей в рядах АРИСП, за каждым представителем отряда закреплялась должностная ответственность, сообразующаяся с его навыками: лейтенант Лемон, бакалавр по эксплуатации инженерных конструкций, принял функции старшего механика, и следил за исправностью технического оборудования, от гидронасосов до специального борта, Донован занимался электронным оборудованием, тестировал, поддерживал надлежащее состояние входящих в экипировку тепловизоров, дефектоскопов, сканеров и анализаторов, сержант Миллиган, под нос кляня на все лады старшину, распределившего ему эту нервотрёпку, занимался снабжением, воевал со штабными жмотами, заваливал отделы поставок отписками, приписками, дополнениями и актами и вообще больше, чем кто-либо ещё, тонул в бумажной волоките. Уоррент-офицер Фитцджеральд в последнее время Винчестером назначен на связь, и явно не радовался вменённой под отчёт необходимости составлять протоколы отработанных операций и сотрудничать с диспетчерами мобильных штабов и наверняка с большим энтузиазмом вернулся бы к заботам о медицинских комплектах, теперь переданной Кастиэлю, как ведущему специалисту по оказанию экстренной медпомощи, и за недели, проведённые Кастиэлем в отстранении, хлопот накопилось столько, что, оценив их масштаб, он лишь огромными усилиями от витиеватой матерной фигуры речи удержался. Разумеется, что без парамедика звено АРИСП во время отсутствия капрала не оставалось, но если оперативная деятельность ненадолго возлагалась на плечи Душечки, то все опилки, вроде документации, запросов на пополнение лекарств и рапортов на их использование, хитромудрый уоррент-офицер Фитцджеральд отфутболил Кастиэлю, за что Кастиэль его с удовольствием накормил бы этими долбаными опилками, наглядно продемонстрировав сослуживцам, как нехорошо, когда взаимовыручка и преданность вдруг приобретают свойство заканчиваться, едва доходит до рутины. Чертыхаясь и помирая от тоски зелёной, капрал сидел в отделе за подтормаживающим компьютером и час за часом удручённо вбивал в таблицы иероглифические закорючки сокращений и полных расшифровок, поднимал написанные корявейшим языком копии отчётностей по проведённым в течение минувшего месяца операциям и окружным выездам в составе гражданских расчётов, каких хватало – АРИСП не позволяет себе роскоши простаивать без промышленных катастроф, координируется с противопожарным управлением Мэдисон – и лишь в середине смены, далеко после полудня, почувствовав, что в неспешной неизбежности съезжает с катушек от криптографической чепухи, ни конца, ни края которой не видно, отвлёкся на вкуснейший ланч, чтобы, подкрепившись, вернуться обратно за компьютер. Он дал твёрдое слово, что в лепёшку расколотится, но Душечке, ленивому разболтанному обормоту, за устроенную подлянку отплатит какой-нибудь страшной и незабываемой местью, и внезапно расплылся в широкой улыбке, не обнаружив на дне сердца осадка злости или настоящего раздражения; конечно, он досадовал на коллегу за безалаберность и небрежность к копящимся горам документов, и вместе с тем не находил причин для настоящей агрессии или противостояния, да и кто из них, рассуждая начистоту, и самого Кастиэля включая, не увильнул бы от работы с чужими бумажками, представься шанс? Утекало время, солнце над расположением части описало полукруг по небосводу и склонилось к закату, зависло над горизонтом, в кабинет пробиваясь розовато-бледным светом, щекотало ресницы дразнящим прикосновением, словно подтрунивало бросить клавиатуру, и дверь в фойе хлопала всё чаще за мельтешащими звеньевыми, забегавшими в отдел составить какой-нибудь акт или по внутренней электронной почте отправить штабным запросы, а капрал всё терзал и терзал клавиатуру в компульсивной припадочной решительности сегодня разобраться с наиболее старыми, а случалось, и просроченными журналами, потому что перспектива заниматься этим и на следующем дежурстве вызывала в нём стойкую жажду спуститься в экипировочную и застрелиться из первой попавшейся под руку ракетницы.       — Ты всё ещё здесь корпишь, что ли? — услышал он и стиснул челюсти. Поигрывая желваками, выглянул из-за монитора и посмотрел на Фитцджеральда снизу вверх, и, обладай Кастиэль способностью испепелять взглядом, его нерадивый сослуживец рассыпался бы по ламинату крошечной кучкой пепла.       — И кому спасибо сказать надо?!       — Спалился я, — рассмеялся Гарт. — Бросай глаза ломать, Кас, — миролюбиво протянул он и мотнул головой в направлении комнаты отдыха. — Семь почти, всё равно сегодня не успеешь уже, а в воскресенье я тебе помогу.       — Ты должен был сам это заполнять! — насупившись, проворчал капрал, но файл с журналом закрыл. — Хрен с тобой, пошли, — смилостивился он и встал из-за стола.       Он и сам был рад возможности отвлечься, тем более, что Душечка, не иначе, как в лихорадке, пообещал помочь на следующем дежурстве, и значит, нет ни малейшего смысла остаток рабочего дня тратить на тоскливый разбор бумаг, которых осталось не так много, чтобы не пренебречь ими ради шанса в свободной обстановке пообщаться с коллегами, давно со своими обязанностями успевшими закончить хотя бы потому, что никто их не прикапывал в контейнере с входящей корреспонденцией, как труп, в течение двух недель. Пророк с Донованом, сидя на скамье лицом к лицу, рубились в покер, Гарт к ним присоединился, вместо стула поближе подтащил металлическую урну, и уселся на её крышку, как на табурет, Глобус, неисправимый оптимист, парой минут после возвращения капрала в раздевалку, вышел из душевой, со светлых волос полотенцем стряхивая воду, и Кастиэль подумал, что, наткнись на него сейчас старшина, выволочки сержанту не избежать, потому что инструкции жёстко ограничивают время, отведённое отряду АРИСП на выезд к месту проведения операции, и случись так, что в момент вызова кто-нибудь из звеньевых плюхался бы под душем, это автоматически задержало бы весь отряд – в теории. На практике, он неоднократно становился свидетелем феномена, демонстрирующего, как сослуживцы из повседневной формы или гражданки в боевое облачение перепрыгивали за максимум тридцать секунд, и не сомневался, что ни вода, бодро капающая с мокрых макушек на плечи, ни мыло, пощипывающее веки, не стали бы препятствием к безупречному исполнению прямых функций, так что относил недовольство капитана некоторыми вольностями, позволяемыми себе отрядом, на счёт перестраховки или элементарной дотошности в следовании пунктам устава.       — Кэп вернулся? — спросил он, вспомнив, что у Винчестера так и не побывал. Глобус, методично застёгивая на манжетах пуговицы, обернулся и осклабился.       — Чего ты так о кэпе печёшься, Белоснежка? — мурлыкнул он заговорческим тоном. — Хочешь поцеловать его ещё разочек в честь воссоединения?       Кастиэль и не понял, от чего до корней волос вспыхнул. Остальные чуть отвлеклись от карт и навострили уши.       — Да иди ты к чёрту, мне просто пропуск забрать надо! — смущённо проворчал он и от неловкости отвёл глаза, будто попался на чём-то предосудительном. Парни низковато рассмеялись, и слышалось в их смехе что-то досадно провоцирующее, ехидное, как и любые их шутки, неизменно дурацкие и высосанные из пальца.       — А я б поцеловал, — вдруг мечтательно заявил Адам и в расслабленности завалился на диван, ноги закинул на журнальный столик. — Может, меня бы повысили наконец.       — Почему мы вообще говорим о каких-то поцелуях?! — возмущённо, с бессильным вызовом воскликнул капрал, окончательно стушевавшись.       — Брось, капрал, — встрял Донован. Он, как и все, жмурился и с трудом сдерживал рвущийся из груди хохот. — Мы свидетели: после того, что между вами было, ты, как честный человек, обязан сделать кэпу предложение!..       — Идиоты! — буркнул Кастиэль и подскочил со скамьи, собираясь свалить подальше от этой банды бестолочей.       — Кастиэль, погоди! — окликнул его Пророк, и капрал, замер на месте, остановившись, скорее, потому что тот впервые назвал его полным именем, им самим когда-то оболтанным до короткого ёмкого «Кас». — Вернулся Спарк, в кабинете сидит, только… — лейтенант с сомнением покривился и головой покачал. — Ты лучше подожди минут двадцать, а то сильно он не в духе после штаба, — объяснил он, усмехнувшись. — Сделай себе одолжение, не лезь под горячую руку.       — А сразу сказать нельзя было, клоуны несчастные?!       Пророк лишь плечами пожал беспечно; конечно, нельзя было, как они без своей порции выкрутасов обойдутся? Обеспечив новичка – а Кастиэль, переняв у лейтенанта Донована, весьма довольного своим от неё избавлением, своеобразную эстафетную палочку, останется для отряда вечным новичком вплоть до изменений в составе звена, чего в обозримом будущем, учитывая стиль командования Винчестера, не предвидится – хрестоматийной порцией насмешек, звеньевые вернулись к прерванному досугу. Миллиган подвинулся и кивнул головой на освободившееся на диване место, предлагая капралу поудобнее расположиться напротив плазменной панели, транслирующей футбольный матч с участием знаменитой «Грин-Бэй», к которой, наверное, каждый житель штата Висконсин, и Кастиэль, в том числе, питал особенные фанатские чувства, и он не нашёл причин отказываться, тем более, что жгучая конфузливость, удушливым смятенным облаком накрывшая его из-за совершенно немотивированных подколок, моментально развеялась, стоило только парням отвалить восвояси. Он сидел, смотрел, как игроки мяч перебрасывают по полю, как беснуются при неудачах и успешных подачах на трибунах болельщики, искренне сопереживал игровому процессу, увлёкся просмотром, не обращая внимания, что стрелки на циферблате часов, прикреплённых над дверью, преодолели отметку «семь», и встрепенуться его заставил, вопреки разумной догадке, не хохот сослуживцев и не их очередные приколы, потому что все они в напряжении давно собрались у экрана, а визгливо-однотонный рингтон смартфона, спровоцировавший волну недовольного фырканья, адресовавшегося, как выяснилось, Адаму, потому что именно он полез в шкафчик вынуть из кармана куртки подмигивающий индикатором входящего сообщения смартфон. И что-то в мимике сержанта зацепило Кастиэля. Может, его поза, как налившаяся холодным оцепенением, или растерянность, мелькнувшая в прежде шальном взгляде, может, то, как Адам тыльной стороной ладони оттёр лоб и в замешательстве замер, как переминался с ноги на ногу, будто его изнутри разрывало от эмоций – или всё вместе, и вместе оно настолько отчётливо-безусловными невербальными сигналами кричало о какой-то новости, из ряда вон выбивающейся, что Кастиэль за сослуживца встревожился, но, когда поднялся, намереваясь поинтересоваться, всё ли в порядке, тот пулей выскочил из раздевалки в сторону пропускного пункта. Он недоуменно свёл брови и посмотрел на часы, прикинул, достаточно ли того получаса, что прошёл с минуты, как Пророк ему подождать порекомендовал, чтобы старшина остыл, и решил, что это не имеет значения, в общем-то, потому что увидеться с командиром, безопасно то или нет, придётся: у Винчестера должен лежать обновлённый, с учётом изменения звания, пропуск в подразделение, пересланный из кадрового отдела, и без него покидать расположение, прекрасно понимая, что в воскресенье его элементарно не пропустят в часть, глупость высшей категории, чем бы она ни оправдывалась. Шмыгнув носом для храбрости, Кастиэль убедился, что служебный пейджер прикреплён к шлёвке комбинезона, и по опустевшим гулким коридорам направился в самый дальний уголок правого крыла, где в скромном закуточке располагался кабинет командующего АРИСП. Забавно было идти по корпусу, днём полнившемуся голосами, телефонными звонками и шумом двигателей, доносящимся из ангара, и ныне словно помертвевшему и приобрётшему некую неописуемую энигматичность, клочками теней вьющуюся по уголкам, вырванным синеватой чернотой у электрических ламп, строгое белое свечение изливавших на гулкий мрамор пола и стен, усиливающей малейший звук многократно – как по обветшавшему дворцу спящей красавицы ступать. Кастиэль фыркнул тихонько и подумал, как хорошо, что внутреннего диалога его не слышит никто из сослуживцев – проходу бы не дали насмешками.       То, что неприметная, как нарочно спрятанная от взора нежеланных посетителей, дверь в кабинет Винчестера приоткрыта, внушительным клиренсом кромки и косяка высвечивая происходящее внутри, капрал рассмотрел издалека, но никак не мог ожидать, что, приблизившись, услышит едва разборчивые, невнятные голоса, и увидит вместе с капитаном лейтенанта Миллигана: то, что там был именно Глобус, недвусмысленно свидетельствовал его комбинезон с уникальным логотипом АРИСП – и тем более не предполагал, что обнаружит командира, славящегося суровостью к соблюдению правил и отчуждённостью, отстраняющей его от окружающих непреодолимой стеной льда, в настолько неприкрыто-двусмысленной ситуации с одним из непосредственных подчинённых. Он бывал в каморке, отведённой руководителю отряда в качестве офиса; там и в одиночку развернуться негде, в частности, такому комплекцией не обделённому мужчине, как старшина, и в особенности, коль скоро их, таких, в кабинете двое: чтобы капрал мог рассмотреть их с точки, где находился, они должны стоять у стола, лицом друг к другу и очень близко, иначе просто не поместиться, и… пречистая и непорочная Мадонна! Он пытался найти объяснения тому, во что невольно вмешался, не связанные с интимом, и не находил ни единого, ибо вряд ли представится вероятным иначе объяснить то, как Миллиган экспрессивно-глухими фразами что-то озвучивал, и в ответ получал умиротворяющее ободрение, явственно вибрирующее пониженным по тембру баритоном, или то, как широкая кисть, узнаваемо-крепкая, с характерным побелевшим шрамом поверх сбитых крупных суставов, льнула к плечу, неуловимо-невесомым трепетом поглаживала поверх рукава форменной футболки в жесте, буквально источающем сокровенно-альковную близость. И подавно никак по-другому нельзя истолковать то, как она плавным ласкающим мазком поднялась выше, к трапеции, и на шее со второй сомкнулась в замок пальцами, потянула вниз, побуждая Адама склонить голову, и неправдоподобно-звенящую долгую паузу, вслед за этим повисшую, и проникновенный шёпот, в тишине выразительно сложивший «you» на излёте артикуляции, ничем не оправдаешь, мать их, тоже!!. Кастиэль глубоко, взахлёб, вдохнул и на мгновение зажмурился; его словно повело, выбило почву из-под ног, как из-под подошвы мяч пинком кроссовки, и мнилось, он вот-вот оступится и равновесие потеряет, рухнув куда-то в бездну, забулькавшую вязким чёрным ведьминым варевом, пышущим разъедающе-острым токсичным запахом, обносящим голову, как алым маревом – и на месте развернувшись, рванул, не разбирая дороги, куда-то, и сам не отдавал отчёта, куда конкретно, пока не начал, ворвавшись в комнату отдыха, на верхней полочке запрятанную подальше пачку сигарет выпотрашивать, в напрасном порыве удовлетвориться единственной сигаретой, но руки не подчинялись, и он в остервенении стиснул несчастный «Camel» в кулаке и на крыльцо вылетел. Прикурил судорожно, трепал фильтр в зубах, волокна выдёргивая вместе с алчными глотками продиравшего глотку дыма, измерял чеканно-рваными шагами площадку, а мысли вертелись-вертелись-вертелись в суматошных взрывных вспышках, метались и рикошетили от костей черепа хлёсткими обвинениями, полнили грудь, теснили её отвратно-невыносимым негодованием, и он вспомнил – и проклял миг, что когда-то имел место быть в его жизни самым страшным проклятьем, какое сумел изобрести – как Гордон тошнотными эвфемизмами выписывал, что Винчестер из подчинённых настоящий гарем завёл, и Кастиэль не верил тогда, конечно, и теперь бы, наверное, поверить не осмелился, но его собственные глаза не могли лгать, и видели то, что видели: они любовники, блядь, любовники, и даже на работе это скрывать не считают нужным!       — El quinto hijo de la puta madre!* — рявкнул Кастиэль, отшвырнув стянутый до синтетики окурок в сторону.       Родная мать Кастиэля была креолкой испанских кровей, наследницей старинной дворянской династии, и сыну передала всю средиземноморскую вспыльчивость и исступление, всю знойную темпераментность, какая отличает басков и каталонцев, веками мешавших гены в невообразимо гремучий евгенический купаж, вскипающий ныне в его венах жгучим кипятком и разъярённо пенящийся, словно горсть соды на винном уксусе, и он, много лет назад забывший язык, внушённый ему матерью и вытертый из памяти, в момент умопомрачительного остервенения, самого свирепого и беспощадного, какое когда-либо переживал, грязной площадной бранью исторгал из сердца, из подреберья, рвущегося ядерным реактором, остервенелую ярость вбитыми в костный мозг диалектами, даже не замечая ни чуждого звучания, частотами отрывистых фонем льющегося сквозь голосовые связки раскалённым дыханием, ни предосудительно-вызывающей семантики, непристойностью скалящейся в каждом слове. Кастиэль замечал лишь мириады проекций, лавиной наложившихся на помешательство, затаившееся в его рассудке, яркие образы, и запахи, до нереальности подробно-многоцветные, и сочные обертоны бархатистого голоса, абсурдными галлюцинациями из ночи в ночь сводящими его с ума невыразимым удовольствием, и чуткие равенства между тем, что творила с ним фантазия, вторгавшаяся в его мучительные порнографические кошмары, и постигал, кого он чувствовал там, во мраке персональной инфернальной шизофрении, и отказывался принимать простую истину, раздирающую его подобно когтям голодного хищника: что вожделел, ублажая себя вопиюще-бесстыдной неистовой мастурбацией до невменяемости, одного из мужчин, в чью он тайну, того не желая, случайно вторгся, и что гнев его, невероятно-иссушающий садистический пароксизм кровожадности, слишком похож на ревность. Он дрожал всем телом; не от холода, ветром подступающего с Великих озёр, каждый мускул, сухожилия струнами натягивая, сотрясало напряжением бешенства, на языке отталкивающий привкус предательства перекатывался, за какое Кастиэль, он сейчас понимал с пугающе-кристальной ясностью, не задумываясь, убил бы, и потому он не стал, не мог элементарно, встречаться с Винчестером – и даже думать о нём не мог без того, чтобы стиснуть кулак, как перед крошащим ударом! – а молча, в ледяной изоляции, колоссальными затратами воли сдерживая эмоции, кувалдой бьющиеся об виски изнутри на пульсации, вернулся в раздевалку, переоделся и уехал, проигнорировав изумлённо-огорошенные взгляды мирно собиравшихся по домам сослуживцев, до ближайшего бара, где в полном ментальном и душевном опустошении надрался так, как не надирался ни разу за все двадцать пять с половиной лет, и в уютный сонный коттедж на Фонтейн-авеню вернулся далеко за полночь, с трудом выпав из такси, по пути до крыльца негнущимися ногами чуть не вытоптав клумбы, за которыми Элизабет столь любовно ухаживала.       — Джимми? — окликнула Бэт, в испуге покинув спальню. Кастиэль пьяно чертыхнулся: она чутко спала, и слух её с того времени, как мать потеряла зрение, значительно обострился, как и обоняние, и, как следствие, пытаться скрывать от неё, что он в стельку нализался, совершенно бессмысленно. Подобало бы вспомнить о материнских тревогах до того, как он ввалился в дом, будто генерал Шерман во главе своих трёх дивизий. — Ты… пил?!       — И ещё как! — кратко хохотнул Кастиэль и подался вперёд, ощущая, как тошнота подступает к горлу комком. Облокотился на колени и лбом ткнулся в бессильно повисшие кисти, что безуспешно пытался сцепить в замок. Элизабет ладонь устроила у него на затылке, поглаживала тёплыми нежными прикосновениями, несколько колеблющимися, будто преисполненными озадаченности.       — Мальчик мой, у тебя всё хорошо?       — Ох, мама… твой мальчик был очень нехорошим. * – пятый сын шлюхи, (исп.)