If the Sky Could Dream / Если бы небеса грезили (они бы грезили о драконах)

Когда Берт отбывает, становится неловко. Честно говоря, всё время было неловко — в течение двух дней, которые они провели, отмечая день рождения Курта, принимая всё прибывающие подарки за небольшими застольями — во время которых Курт, наконец, впервые видит, как Блейн ест, насчет чего ещё не преминет поддразнить, потому что ни один дракон, по идее, не должен есть так деликатно — а после — молчание или разговоры ни о чём, и Курт искренне предпочитает тишину между ними. — Курт, надеюсь, однажды ты всё поймёшь, — говорит Берт. — Но пока у тебя остался всего год. Используй его по максимуму, хорошо? Двор — совсем другое место, где тебе понадобятся все накопленные знания и умения. Итак… учись и дай мне позаботиться об остальном, ладно? Курт не утруждается исправлять предположение отца объяснением, что есть вариант вообще не вмешиваться. — Я люблю тебя, папа, — говорит он вместо этого. — Я тоже тебя люблю, Курт, — вторит Берт, крепко обнимая сына. — Никогда не сомневайся в этом. Он отстраняется и поворачивается взглянуть на Блейна. — Береги моего сына. Слышишь? — Конечно, Ваше Величество, — искренне отвечает Блейн. — Это моя единственная цель. А потом свита препровождает короля на выход, и в зале остаются только Курт и Блейн. Помещение кажется намного более пустым, чем обычно, и Курта до костей пробирает холод. Дрожа, он съёживается. Блейн уже видел его в уязвимом состоянии — это его больше не смущает. Он просто позволяет себе пасть духом. — О, Курт, — говорит Блейн, опуская морду на голову Курта и обдувая тёплым дыханием. — Чем тебе помочь? — Я… — у Курта перехватывает дыхание, и он разражается слезами. — Я просто так устал. Блейн трётся о него носом и после долгой паузы говорит: — Пойдём со мной. И вот как Курт наконец-то получает возможность увидеть своими глазами «клад» Блейна. И не может сдержать смех. — Это сокровище дракона? — говорит он, хихикая. — Блейн, золотая нить? Нижний уровень огромной залы по большей части занят гигантской подушкой, явно сделанной под заказ. Она невероятных размеров, мягкая, нейтрального рыжевато-коричневого оттенка, соткана со вкраплениями, очевидно, километров прекрасной золотой нити. — Думал, это будет данью традиции, — рассказывает Блейн. — Но я слишком привык к человеческому комфорту, чтобы лежать на золотых монетах. Слишком жёстко, как по мне, и очень шумно. Курт снова смеётся, и Блейн располагается на массивной подушке, ложась на бок и опуская голову на землю. Он поднимает одно крыло. — Иди сюда. Ляг со мной. Курт подходит нерешительно, но когда рассеивается странное убеждение о том, что его могут отчитать, он ложится прямо под бочок Блейна. Он опускает крыло на манер одеяла, укрывая тело целиком. Чешуя тёплая и гладкая, и подушка под ним такая мягкая. Не говоря уж о прекрасном местечке за лапой Блейна — эта ниша как будто создана для того, чтобы Курт в неё забирался. Очень комфортно. — И как тебе? — спрашивает Блейн. Его взгляд почти на одном уровне с Куртом, когда он вот так сворачивает шею. — Тепло, — Курт еле шевелит языком. — Можно… можно немножко побыть тут? — Оставайся, сколько захочешь, Курт, — говорит Блейн. «Здесь хорошо», — думает Курт. Он будет оставаться тут как можно дольше. А потом, как только сознание уплывает, слышится тихий голос. — Мужайся, мой принц. Очень похоже на колыбельную.