***
Тишина почти резала слух, почти физически — такой плотной она казалась. Темноту разрезал слабенький свет дальнего уличного фонаря — он нервно подрагивал тонкой белесой полоской на потолке. Чуя поежился. Как только Дазай живет в этих трущобах? Наверняка, если выйти на улицу, на несколько кварталов вокруг не окажется ни одной живой души — только однотипные двух-трехэтажные домушки с темными окнами да редкие фонари, так сразу и не скажешь, что это Йокогама, второй по величине город Японии. Накахара покосился вправо — почему-то в святой уверенности, что Дазай во сне просто обязан гнусно ухмыляться. Однако лицо его оказалось абсолютно безмятежным, кожа выглядела мраморно холодной, а дыхания не было слышно вовсе. Даже в таких дурацких мелочах он был непредсказуем, что уж говорить о прочем. Чуя, вообще, собирался совсем не так провести этот вечер. Он думал, что выпьет для храбрости, вывалит свое эпическое признание, выслушает тонну причитающихся ему насмешек и издевок (по правде говоря, он здорово рассчитывал, что они помогут ему поскорее избавиться от влюбленности), всласть поорет на Дазая и поругается с ним, а может, даже подерется и, чем черт не шутит, набьет ему морду, а потом вернется к себе, догонится чем покрепче и основательно отоспится. Никаких иллюзий по поводу взаимности Накахара не питал — то есть ему так казалось — и был готов с упоением оплакивать свое разбитое сердце сколько понадобится. Ну, или пока не надоест бухать. Однако, видимо, его расслабили четыре года вдали от Дазая — иначе как можно было позабыть об удивительной способности этого клятого суицидника смешивать чужие карты и путать чужие планы? Он словно исподволь чувствовал линию поведения, которую ему пытаются навязать, и легко и непринужденно ломал ее вместе с чужими ожиданиями. Ради всего святого, Чуя определенно не собирался спать с Дазаем, ни сейчас, ни потом, ни за что, никогда. Когда он об этом думал, ему становилось тошно и тоскливо. Потому что, во-первых, он совершенно точно не хотел быть сверху. Нет, сначала, конечно, хотел, но потом представил себе, как Дазай смотрит на него этими своими холодными насмешливыми глазами, а потом отворачивается в сторону и скучающе зевает, или еще хуже — начинает напевать какую-нибудь идиотскую песенку про суицид, или совсем хуже — представляет себе кого-то другого на его месте. Да и вообще, это так унизительно — насиловать человека просто потому, что ты не смог вызвать его желание и не смог справиться со своим. Нет уж, в идеале пусть сам его захочет и трахнет. И вот тут наступало «во-вторых» — Чуя был почему-то убежден, что если такое произойдет, то это будет больно, жестко и, опять же, унизительно. Ну, например, Дазай уткнет его лицом в пыльный пол и цинично выебет. Или сначала врежет под коленки, по почкам и по морде — чтобы кровь эффектно капала с подбородка. Или вовсе задушит подушкой и, пока тепленький… Что уж говорить о дурацких порнографических штампах, которые так и лезли в его бедную рыжую голову — хватание за волосы, кляп, сперма на лице, слезы, слюни и сопли, разорванная одежда, стянутые ремнем запястья, кровь и боль, вот это вот все. Разве не логично поступить так с человеком, которого ненавидишь — Дазай же его ненавидит, правда? должен же ненавидеть? — и который вдруг стал так уязвим перед тобой. Но, видимо, тут они в логике разошлись. Потому что Дазай почему-то оказался таким мучительно ласковым, у него оказались такие мягкие руки, теплые губы и нежная кожа — как, во имя всего святого, ему это удавалось, он же всегда выглядел сочетанием множества острых углов. Как он мог целовать так легко и сладко, что хотелось съесть его целиком, как он мог касаться так легко и бережно, что хотелось вжиматься в него и плакать. И Чуя, кажется, даже плакал — или нет, конечно же нет, просто забыл моргнуть — и в самом деле вжимался в него. Это было так странно, но так правильно, что он лежал здесь, в крохотной обшарпанной квартире, на полу, совершенно нагой и беззащитно раскрытый под чужим-не-чужим гладким, горячим телом, чувствовал скольжение чужого члена внутри себя и подавался навстречу. Чуя открывал глаза и смотрел в лицо Дазая, бледное и отрешенное, с приоткрытыми искусанными губами и черными прядями, прилипшими ко лбу, обнимал его за шею, прижимал к себе и скрещивал щиколотки за его спиной. Чуя улыбался, и тогда Дазай немедленно целовал его, так жадно, будто хотел отнять его улыбку. Как он мог быть таким упоительно нежным, чтобы от этого срывалось дыхание и темнело в глазах от подступающего оргазма, Чуя так и спросил — почему ты такой. На ответном «потому что ты меня любишь» на него обрушилось небо, или это он упал в небо, беззвездное и библейски черное. Вот черт, я же теперь это всю жизнь буду вспоминать, подумал Чуя ожесточенно и вылез из-под одеяла. Побрел на кухню — часы на стене показывали начало четвертого — налил себе воды, выпил, дошел до ванной, умылся и поглядел в зеркало. Губы слегка припухли да виднелся небольшой свежий кровоподтек на шее, сверху, прямо под подбородком — вот и все следы. Даже как-то слишком мало. Ах да, еще синяк на запястье, но это не считается, это было до. Чуя вздохнул, чувствуя, как краснеют щеки, и снова поднял голову. В ванной они тоже успели побывать, и Дазай в зеркале так улыбался, и глаза его сияли, и даже обычно бледные скулы были розовыми, и он прижимал Чую к себе, и смеялся, и нес какую-то пургу — здравствуй, зеркало-сан, это самый страшный мафиози Японии и его друг-дебил. Это было так глупо. И так мило. Мило, блядь! Вот черт. Накахара выключил свет, и наваждение-воспоминание пропало. Он вернулся под одеяло и снова посмотрел вправо. Почему-то в этой кромешной темноте кожа Дазая казалась опалово-бледной, словно бы чуть мерцающей изнутри, а профиль — тонким и абсолютно, даже пугающе идеальным. Спутанные темные волосы и острые, длинные ресницы казались черными — не то роспись по фарфору, не то черная тушь по рисовой бумаге. Произведение искусства, миф, икона — как вообще Чуя мог подумать, что Дазай мог бы принадлежать ему, какое ужасное, непростительное кощунство. И пока он не без известного удовольствия предавался самоуничижению, произведение искусства повернуло голову и ничуть не сонным голосом спросило: — Ты чего проснулся? Чуя понимал, что вот прямо сейчас сморозит ужасную глупость и что разборки в три часа ночи — не менее ужасная пошлость и безвкусица. Но удержаться не мог. — Зачем ты со мной переспал? Дазай вздохнул, переворачиваясь на бок и подпирая голову ладонью, и посмотрел на него как на полного кретина. — Потому что ты пришел, напоил меня и признался в любви. Разве не для этого все затевалось? Объяснение звучало вроде бы и логичным, а с другой стороны… — Ты что, трахаешь всех, кто в тебя влюблен? Дазай почему-то засмеялся. — Думаешь, ко мне очередь, что ли, стоит? Ответ был неприятным и нужно было срочно найти другой. — Хорош, блин, увиливать! Вот представь, — Чуя даже взмахнул руками в воздухе, и Дазай машинально кивнул, — приходит к тебе, допустим, Акутагава и говорит то же самое, что и я… — То же что и ты — это про то, что я сука, психопат, срань господня, нахер пошел и Оду подставил? — уточнил Осаму — ему, суке и психопату, было весело. — Да брось, он не настолько рисковый пацан. — Да нет, если бы он признавался тебе в любви. Дазай поморщился. — Я бы дал ему валерьянки и сказал, что он мне не нравится и чтобы он об этом и думать забыл. А потом выставил бы его. Это прозвучало неожиданно жестко и холодно, и Чуя подумал, что выбрал не лучшую кандидатуру. Хотя его не покидало ощущение, что тут что-то не так. — Ну ладно. А если бы это был твой ручной тигр? — Окстись, у Ацуши слишком хорошая связь с реальностью. — Ну, а вдруг? — Я бы нашел какое-нибудь хорошее объяснение, почему из этого ничего не выйдет, и постарался бы отвлечь его. В общем, придумал бы что-нибудь, я не хотел бы делать ему больно. Вот оно. — А мне, значит, хотел. Дазай посмотрел на него вдвойне как на полного кретина. — По-хорошему, я бы от души посоветовал и тебе тоже заняться чем-нибудь полезным и забить на меня хуй. Но Ацуши-кун — почти ребенок, и я за него отвечаю. А ты — взрослый, самостоятельный мужик и сам за себя отвечаешь. Видишь разницу? — Чуя видел, но звучало все это довольно обидно, и он насупился. — Поэтому с ним я пусяша, а с тобой делаю что хочу. Напиваюсь, шучу дебильные шутки, говорю о какой-то херне в три часа ночи… ох, — Дазай потер глаза ладонью и зевнул, — может, завтра, а? Хочется драмы — будет драма, а теперь иди сюда и давай уже спать. Чуя хотел было возразить, что не хочется ему никакой драмы, а хочется вовсе даже сказки с хорошим концом, ну там, простого, душевного счастья, но самому стало смешно. Дазай — со своей острой улыбкой одними зубами, со своими чертовыми шрамами, со своей умной, холодной башкой — и простое, душевное счастье? Боги милосердные, во что он, в самом деле, ввязался, зачем он сюда притащился, зачем лег в постель с этим психом, зачем пытался говорить с ним как с нормальным человеком. Черт бы его побрал. Черт бы вообще всех побрал, подумал Чуя, заворачиваясь в одеяло и закрывая глаза. И сквозь мутную дрему почувствовал, как Дазай мимолетно погладил его по волосам, поцеловал в висок и обнял, прижимая к себе. И еще, кажется, он улыбался — да, наверняка улыбался.***
Проснувшись утром, Чуя обнаружил, что на удивление неплохо выспался — трудно было вспомнить, что снилось, но и не было ощущения «что спал, что радио слушал». Он аккуратно расцепил руки Дазая, обернулся — тот спал все с тем же мраморно-нечитаемым лицом — и выбрался из-под одеяла. Из одежды поблизости обнаружилось то самое домашнее кимоно за сто восемь иен, и Чуя без особых колебаний влез в него. Полы были длинноваты, зато в одном рукаве нашлась кофейная карамелька, а в другом — записка. «Дазай-сан, пожалуйста, заберите у меня ваши отчеты с утра, чтобы Куникида-сан не спалил, что я написал их за вас. Ацуши». Накахара хмыкнул, прочитав этот нехитрый текст и сунул бумажку обратно в рукав. Умеют же некоторые удобно устроиться, подумал он, направляясь на кухню. В углу под полками неожиданно нашлась старенькая кофеварка, и Чуя воспрял было духом, но в шкафу обнаружились только остатки растворимого кофе. Пришлось ставить чайник. Чуя как раз закончил умываться и принялся критически разглядывать в зеркале тени под глазами, когда во входную дверь постучали. Именно постучали, а не позвонили — это было так поразительно, что Чуя подошел к двери и бездумно открыл ее. Выругался про себя. Потом обрадовался, что выругался все-таки про себя, а вслух выдал нейтральное «доброе утро». Потому что нежданный посетитель расцвел в улыбке и немедленно затараторил: — Доброе утро, Чуя-сан, простите, что я так рано, но Дазай-сан занимал мне на позапрошлой неделе полпакета кофе и немного сахара, поэтому я хотел бы вернуть ему кофе и сладкое, не могли бы вы, пожалуйста, быть так добры и передать ему, когда он проснется, что… На этом месте мозг Накахары чуть не вскипел от избытка информации с утра пораньше — занимал кофе? и сахар? пиздец, как в коммуналке, зато теперь понятно, куда делся нормальный кофе. — Ты всегда так много говоришь, мелкий тигр-кун? — Ой… извините. Я, наверное, попозже… Начинается. — Да не ерунди, — отмахнулся Чуя, — эта падла может полдня спать, заходи уже. Щас твой кофе сварим как раз. Не проснется — сам дурак. Пока Ацуши запускал кофеварку и расставлял чашки, Чуя задумчиво разглядывал его. Тигр был действительно очень милым, плюшевым и совсем не тигриным. Однако это не помешало ему в свое время сцепиться с Акутагавой. Еще и с дирижабля потом сиганул, ишь ты. А еще он очень хорошо улыбался. А еще было заметно, что он отлично ориентируется в этой квартире, знает, что где лежит, и вообще бывает тут довольно часто. Тут Накахара наконец-то ощутил было нечто вроде укола ревности, но отпустило почти сразу — Ацуши открыл холодильник, нахмурился и неожиданно ворчливо сказал: — Боже, даже молока нет. Дазай-сан опять ничего не ест целыми днями… Вот так. Значит, Дазай думает, что опекает этого мелкого, тогда как мелкий уверен, что это он опекает Дазая. Непутевого Дазая, добавил Чуя про себя, вспомнив записку про отчеты, и расхохотался. Ацуши посмотрел на него укоризненно. — Чуя-сан, ну хоть вы ему скажите. — Непременно скажу потом, — пообещал Чуя, — а пока давай разливай кофе, он, кажется, уже готов. И что там, ты говорил, Дазай занял у тебя на прошлой неделе? Судя по тому, как красноречиво Ацуши вздохнул, догадка попала в точку — засранец и впрямь занял у него, и немало. Чуя мимолетно подумал, что вряд ли у Дазая есть хоть один знакомый, у которого он бы не занимал. И приготовился слушать — и думать, что со всем этим делать, конечно.