Танец Хаоса. Одинокие тропы

Это был самый долгий и невыносимый день в ее жизни, который все никак не желал заканчиваться. Будто кто-то специально схватил двумя сильными руками время за оба конца и растягивал, растягивал его до бесконечности, до твердости, до жесткости, которая причиняла физическую боль. И ничто не могло размягчить это время, сделать его текучим, легким, заставить побежать, как родниковая вода по ступенькам из обласканных ею, облюбованных камней вниз по горному склону. Ни короткий сон, который урвала-таки Эней между черной-черной ночью и тускло-серым днем, ни заунывное пение жриц, полнящееся горечью и безутешной болью, ни даже совершенно бессмысленная смена лиц и событий, окружающих ее, которая имела какой-то смысл, которого Эней сейчас не понимала. Даже солнце в небесах ополчилось на нее и насмехалось, прячась за толстым слоем серых туч, из которых поминутно крапал ледяной и мелкий, похожий на труху дождь. Даже оно не позволяло ей следить за временем, не давало увидеть свой бег, и день тянулся и тянулся без конца и края мимо, невыносимый и душный, чересчур холодный, чересчур мокрый, совсем осенний, хоть до прихода холодов оставалось еще много времени. Все ее нутро онемело, затвердело коркой грязного весеннего спрессованного в единый монолит снега, который все никак не хочет сходить в тенистых низинах, куда нет доступа солнечным лучам, хоть все склоны вокруг уже давным-давно расцветила зелень. Голова была поразительно пустой, и тысячи гулких мыслей бродили в ней, отдаваясь эхом от внутренних стенок черепа, как от боков старого закопченного чугунного котла. Эней слушала и не понимала, что слышит, смотрела и не узнавала лиц. Она была равнодушна ко всему сейчас, одеревеневшая изнутри, словно старая рассохшаяся кадушка. И даже на это ей было плевать. Траурная церемония началась с рассветом, если его вообще можно было так назвать с учетом того, что щит Роксаны не способен был пробиться сквозь густой слой тревожных туч. Резкие ледяные порывы ветра рвали белые полотнища, которыми завесили двери и окна во всех домах Рощи, злобно толкали собравшихся возле жилища Великой Царицы и Держащей Щит анай, секли им щеки ледяными струями дождя, который то прекращался, то вновь начинал яриться и хлестать с кипящих недовольством небес. Плач слышался над Рощей, плач и вой, забивающий даже рев водопада на дальней стороне долины, и аккомпанементом ему стали протяжные песни жриц, похожие на крики улетающих по осени птиц, на голодный вой волков среди обледеневших вершин в плену сковавшего мир лютого мороза. Эней тоже стояла среди них, и чужая боль, отчаянье и страх накатывали на нее со всех сторон огромными серыми волнами, накатывали… и не касались. Словно она была утесом посреди серых волн, одинокой скалой, поросшей ракушками и водорослями, корчащейся в небо посреди бескрайнего простора. Впрочем, так оно и было. Так оно было всегда, с самого начала, и сейчас она лишь безмолвно наблюдала за тем, как набегает на нее еще одна волна, просто на этот раз не теплая, напитанная солнцем, а ледяная с колкими частичками льда на гребне. Но все такая же, вечно иная и вечно чуждая ей. Лица других анай проплывали перед ней, тянулись справа налево чередой далеких теней, марширующих куда-то в пустоту за гранью взгляда. Они смотрели на нее, как и всегда, требовательно, пронзительно, изучающе, словно она являла собой нечто, принадлежащее им, нечто, созданное для их развлечения, существующее лишь для их забавы. Только теперь в отличие от обычных времен к их взглядам добавилось еще и сострадание, которое они стремились выразить ей, обязательно выразить лично, будто это имело для нее какое-то значение. Все они подходили по одной, заглядывали в ее глаза, искали там что-то, все они дотрагивались до нее, словно она позволяла им это, будто нуждалась в этом, все они шевелили губами, твердя слова соболезнования, но разве значили эти слова хоть что-то? Разве был в них вообще хоть какой-то смысл? Что они вообще могли знать о боли? Что могли знать о сострадании? То, что рассказала им об этом Держащая Щит? То, что она доказывала им всем долгие-долгие годы, так занятая этим доказательством, что не замечала ничего вокруг себя? Одержимые бессмертием, они с Великой Царицей лихорадочно искали что-то недостижимое, ведомое лишь им одним, что-то, что, по их мнению, существовало, что-то, что захватило их настолько, что реальная жизнь перестала иметь значение. И даже и не заметили за этим поиском, сколь многое они потеряли. А вот Эней очень хорошо это видела, каждый день видела в зеркале, снова и снова, будто эту демонстрацию кто-то назойливо пихал ей в глаза. И все внутри жгло от этого, выворачивало, ломало без передышки, и не было места, чтобы спрятаться. И словно в жестокой шутке, которая никак не желала заканчиваться, все вокруг без конца напоминали ей об этом, видимо, считая это своим долгом, считая, что делают благое дело. Они улыбались ей, они предлагали ей свою дружбу, они уделяли ей особое внимание и лучшее место за столом, лучшие куски на кухне, лучшую стражу в дозоре. Наверное, они думали, что делают ей добро, но разве это было добром? Разве могло быть добром это бесконечное назойливое внимание к каждому ее слову, каждому жесту, каждому вздоху? Внимание, от которого она не могла избавиться нигде и никогда, ни на единый миг. Даже сейчас, в скорби они не оставляли ее. Даже на то, чтобы оплакать, у нее не было права и крохотного уголка пространства, что принадлежал бы лишь ей. В него обязательно ввернулось бы чужое сочувствие, чужое внимание, которое она возненавидела за все эти долгие-долгие годы бесконечной муки. За невыносимые годы, которые она торчала у всех на виду, будто пугало или диво дивное, и каждый считал своим долгом это диво пощупать. Три долгих часа жрицы пели вокруг дома Великой Царицы и Держащей Щит, дома, от которого Эней бежала всю свою жизнь как можно дальше, и все это время она стояла перед ним и смотрела на него опухшими от недосыпа глазами, которые жгло и резало, словно кто туда песка насыпал. Он не был ей родным, как и не было ей родным становище Рощи, как не была родной и вся эта земля, слишком тесная, слишком переполненная людьми, которые ждали от нее чего-то. Но от чужого сочувствия в голову лезли и другие мысли теперь, мысли, от которых ей хотелось бы избавиться. Мог ли он стать ей родным сейчас, когда Великая Царица ушла к прародительницам? Оставалось ли еще в сердце Держащей Щит хоть немного места для своей дочери, хоть на волосок больше места, чем для всех остальных дочерей племени? Она не вышла к толпе, так и оставшись в доме до самого конца церемонии. Она не пустила к себе Эней, даже не попросила ее быть рядом все это время, хоть та и не знала, согласилась бы на такое предложение или нет. Все это время она была далеко, как и все эти долгие годы, так далеко, что хоть кричи до хрипоты, а не докричишься. Имелся ли тогда смысл вообще кричать? В маленькой жилой комнате было совсем темно, лишь от раскрытого малинового зева печи исходило едва заметное сияние. Войдя внутрь следом за мани, Эней не сразу смогла разглядеть кровать, на которой лежала ману. Так только, смутные очертания самого края топчана, о который она едва не запнулась, пока проходила в комнату, да белое пятно одеяла, что укрывало ману. - Почему так темно? – хрипло спросила она, часто моргая и пытаясь высмотреть очертания объектов, и не особенно ожидая ответа. Его и не последовало. Мани хранила молчание, как и всегда, когда не считала нужным снисходить до ответа на вопрос, а потому Эней призвала Роксану и создала язычок пламени на раскрытой ладони. Он сразу же оттолкнул тьму, разогнал тени по углам, высветил изломанное мукой лицо ману, изможденное и похудевшее лицо старухи, которую Эней и не узнала в первый момент. И внутри заледенело сердце, покрывшись сухой и жесткой роговицей. - Что же вы наделали? – хрипло пробормотала она, медленно присаживаясь на край кровати и с болью глядя в это лицо, которое так любила. На эту женщину, которой восхищалась всю свою жизнь, которую обожала, но совершенно не понимала, как бы ни пыталась это сделать. Ей хотелось кричать от ярости, хотелось сломать этот дом, раскатать его по бревнам и втоптать их в землю, чтобы следа не осталось. Эта боль прорвалась нарывом в груди, и она яростно взглянула на согбенную старуху, что еще какие-то полгода назад была молодой и сильной женщиной. – Что же вы обе сотворили с собой и своим народом?! И зачем? - Так было нужно, дитя, - тихо ответила ей дрожащим старческим голосом мани. - Кому нужно? – с горечью Эней отвернулась от нее и накрыла своей рукой запястье ману. Оно было ледяным на ощупь, словно Тиена уже ушла туда, к сияющему Трону Огненной и Ее гостеприимному столу. Но она еще боролась, дыша с трудом и присвистом, неровно и рвано. Она еще сражалась, как сражалась всю свою жизнь. Слезы сжали горло Эней, разжигая злость внутри груди. – В какую же бесконечную глупость вы превратили свою жизнь! – прохрипела она, давясь слезами, болью и яростью, не в силах сдерживать ни слова, ни кривую усмешку, исказившую лицо. – Насколько же бездарно вы потратили свои годы! Гоняясь за бессмертием, которое и так было у вас обеих, за властью и славой, которую и без того никто не смог бы превзойти! И все ради чего? Чтобы просто пойти на корм червям именно тогда, когда ваш народ нуждается в вас больше всего! Когда на пороге – Танец Хаоса! – Она обернулась к мани, с трудом видя ее сквозь застилающие глаза слезы. – Скажи мне, это стоило того?! Стоило ломать и рушить все именно сейчас, когда это было куплено таким трудом и такой великой мукой? - Что ты говоришь, маленькая? – тихо спросила Держащая Щит, и вид у нее был каким-то беспомощным, словно она вообще не понимала, где находится. – Я почему-то не слышу тебя, но вижу, что тебе больно. Повтори, пожалуйста, еще раз, только медленнее и четче. Может, это поможет? - Да к бхаре! – в сердцах всхлипнула Эней, утирая лицо мокрым насквозь рукавом форменной куртки. Последние часы она бродила одна среди ночи, дождя и черного полога Рощи над головой. И не было ей ни утешения, ни убежища среди угрюмо ковыляющей навстречу осени. – Какой смысл говорить с тобой об этом? – она отвернулась, в последний раз глядя на изможденное лицо ману. – Если ты не слышала меня раньше, то разве же услышишь сейчас? - Что? – усталость прозвучала в голосе старухи, что когда-то была ее мани. Усталость и смирение. – Я не слышу твоих слов, маленькая моя. Повтори еще раз. Глотая слезы, Эней всмотрелась в лицо ману, изможденное, серое, покрытое старческими пятнами. Все вокруг видели в ней силу и мощь, все преклонялись перед силой Великой Мани в ее глазах. Эней не видела всего этого, не видела специально, потому что не хотела смотреть так. Единственное, чего она всегда хотела, это быть нормальной, обычной, такой же, как и все, единой со всеми. Но они не дали ей такого шанса, не оставили выбора. - Прощай, ману, - тихо проговорила она, склоняясь над сухой ладонью женщины, что дала ей жизнь, и впечатывая в нее свои мокрые от слез дрожащие губы. Она бы и в пол поклонилась этой женщине за все, если бы той было до этого дело. Если бы им обеим это было нужно. Не было никакого смысла и дальше торчать здесь. Ждать ее последних хрипов? Зачем? Чтобы собственное сердце порвать на две половины и умыться его кровью? Эней почти вскочила с кровати, намереваясь убежать отсюда, и ноги под ней почти уже бросились прочь. Но когда она обернулась, перед ней стояла ее мани, глядя на нее своими темными глазами и будто не нарочно загораживая проход. Маленькая, согнутая почти пополам, с дряблой трясущейся шеей и седыми волосами, слабая, будто высохший лист, который вот-вот сорвет и унесет прочь безжалостный ветер. Эней смотрела на нее и в ожесточении ощущала собственную силу на контрасте с ее немощью, собственную молодость рядом с ее дряхлением, собственное здоровье подле ее болезни. И чувствовала непрошенный и такой ненужный стыд. Держащая Щит народа анай подняла трясущиеся скелеты рук и коснулась ее щек своими холодными пальцами, с какой-то робкой нежностью, в глупой попытке вернуть то, что было безвозвратно потеряно между ними много лет назад. Эней дрожала под ее руками, желая лишь одного – сбежать отсюда прочь, как можно дальше, так далеко, чтобы и глаза не видели, но не могла этого сделать. Она стояла и смотрела в глаза собственной мани, которая убила и ее саму, и свою жену, и весь свой клан, свой народ. Которая могла быть совершенно другой, могла ведь и была для всех, кроме Эней! – но не стала. Горячие яростные слезы потекли по щекам, и Эней всхлипнула, презирая себя до глубины души. - Не плачь, моя маленькая, - слабым голосом проговорила Держащая Щит, вглядываясь ей в глаза. Но там, за ее глазами, там не было мани Эней, там была лишь бесконечность и пустота, огромная, как весь небосвод, и такая же чужая. – Не плачь, моя дорогая девочка, - приговаривала мани, и ее слова казались насмешкой, ложью, чем угодно, только бы не правдой, потому что правду Эней выдержать просто не могла. – Она не умирает, доченька. Она сражается за всех нас, понимаешь? Она побеждает ради всех нас, ради всего мира. Лучше бы она не говорила этого. Лучше бы она никогда ничего подобного не говорила. Тогда и ману бы не умерла. - Это бред, мани, - жестко проговорила Эней, прихватывая ее сухие ладони и отнимая их от своего лица. Ее жгло изнутри, жгло безжалостно, и каждый вздох причинял невыносимую муку. – Вы придумали себе какую-то глупость и поверили в нее вместо того, чтобы жить в реальности. И вот, к чему это привело. Ману умирает, хоть и могла бы прожить еще три сотни лет. - Она не умирает, - тихо и как-то совсем слабо, будто у нее больше не было сил сопротивляться, прошептала Держащая Щит. - Она умирает! – закричала ей в лицо Эней, ощущая, как из груди вырывается отчаянье вместе со злостью и болью, которую так много лет она носила под ребрами. – Она умирает и умрет! И это факт, потому что все вокруг умирает! Так было, так есть и так будет всегда, это закон, который невозможно изменить! А вы – глупцы, что верили в это и убили сами себя! Вот и вся правда, мани, вот и все! - Нет, - замотала головой Держащая Щит, отступая на шаг назад и качаясь, словно подрубленное дерево. Руки ее дрожали, когда она закрывала ими лицо, тряслись, будто две ветки на сильном ветру. Эней вновь ощутила жалость, стыд, невыносимую ненависть к ней, к себе, к ману, ко всему, что окружало ее здесь. Не стоило ей кричать, не стоило ей говорить все это сейчас. Ее мани сошла с ума от горя, а может, и гораздо раньше рехнулась, еще много лет назад, там, на полях сражений Великой Войны. После ее окончания много было таких, много их приходило в Рощу, чтобы обрести покой. Эней видела не единожды сестер с безумными глазами, в которых тоски и страха было поровну до края, которые скитались среди криптомерий, не находя себе места, не находя угла, где можно было спрятаться от самих себя. Держащая Щит подолгу говорила с ними, и некоторые из них затихали потом, переставали кричать по ночам, смотреть дикими зверями, даже порой уходили домой, чтобы вернуться к нормальной жизни. Но были и те, кто убивал себя после таких разговоров, и их было гораздо больше. Эней слышала об этом из разговоров разведчиц, не предназначавшихся для ее ушей. Они говорили, что сила Великой Мани противоположна лжи и безумию, что она в любом случае переможет сумрак в душах и головах тех, кто так и не пришел с войны, хоть она давно закончилась. Но почему-то многие все равно убивали себя, хоть год от года их становилось все меньше. И теперь Эней понимала, почему. Возможно, они с ману тоже не вернулись с той войны, хоть и думали, что перемогли все. Возможно, Сет коснулся их тогда, когда само небо рухнуло на землю посреди Роура, и земля разверзлась, изрыгая огонь глубин. Возможно, тогда-то они и решили, что теперь бессмертны, и что им по плечу уничтожить саму смерть, и мысли эти им нашептала вовсе не Великая Мани, а кто-то другой. И вот теперь этот кто-то добился своей цели и убил Великую Царицу. Да и Держащей Щит осталось не так уж и много. Слезы вновь стиснули горло Эней, и она шагнула к мани, протягивая ей руки. - Тебе нужно отдохнуть. Пойдем, я усажу тебя в тепле и на свету, дам напиться, помогу. - Я должна быть с ней, когда она родится, маленькая моя, - покачала головой Держащая Щит, подступая к топчану и поглаживая одеяло на нем своей костлявой рукой. И видеть это было невыносимо. – Ты иди, дитя, а я побуду с ней. - Может, ты побудешь со мной, мани? – превозмогая горечь и собственную гордость, все-таки спросила Эней. – Может, мы наконец-то побудем вдвоем после стольких лет? - Я должна проводить ее душу и взять всю силу, что есть в ее теле, чтобы ни крупицы ее не было потеряно, - сосредоточенно отозвалась мани, не сводя глаз с тела на кровати. – Слишком дорого это далось ей, слишком большой ценой было куплено, чтобы просто пропасть, понимаешь? Потом, после я побуду с тобой, но сейчас я должна быть здесь. Эней не хотела этого понимать, потому что это было выше ее понимания. Одержимость не могла быть ничем иным, кроме влияния врага, как не могла быть ничем иным, кроме смерти, смерть. И раз мани не хотела ничего слышать, то и говорить ничего не имело смысла. Потому она только сдержанно поклонилась им обеим и покинула маленькую комнату, подталкиваемая в спину тоскливым взглядом мани. Он жег ее, словно головня, воткнутая прямо в открытую рану. Он гнал ее прочь, но даже сейчас она не могла уйти. Не могла, хоть и очень хотела. Все случилось глубокой ночью на самой окраине утра, когда до солнца было уже совсем рукой подать, но тьма сгустилась так плотно, что, казалось, Роксана никогда уже не поднимется на небо. И Эней, сидящая в пустой чистой комнате маленького бревенчатого домика, ждущая, будто собака, под дверью своих родителей, как ждала она всю свою жизнь хоть минуты для самой себя, внезапно ощутила себя наполовину свободной. Будто ноги ее, вмерзшие до самых коленей в лед, не давали ей двигаться много лет, и будто вокруг одной из них образовалась полынья, разомкнув оковы, и теперь она могла шевелиться, могла ступить туда, куда хотела. Только вот вторая так и оставалась в тисках, пусть и ненадолго. Как у зверя, сидящего в клетке, которому внезапно показали свободу, которого вынесли в этой клетке на самую окраину леса. И лес этот был так близко, но сквозь прутья все еще не пробиться: всей душой уже там, а проклятым телом все еще здесь, за непреодолимой решеткой. Пришло серое утро, полное холодного ветра и дождя, полное заунывного плача, а это чувство все не отпускало ее. Не уходило оно и позже, когда жрицы вынесли на руках ослепительно белый паланкин, в котором лежало тело Великой Царицы, и понесли его, стеная и плача, к храму Великой Мани, а следом за ним похромала и Держащая Щит народа анай, которую с двух сторон поддерживали под руки Морико и Раена. И шаг в шаг за ними ступала еще одна жрица, разбрасывая по земле пригоршни пепла, то ли воя, то ли выкрикивая в исступлении мантры. Эней тоже пошла, прямо за жрицей, перед всеми остальными обитателями Рощи, потянувшимися попятам. Как и всегда, застрявшая где-то посередине: и не рядом с родителями, отделенными от нее своей вечностью, и не со своим народом, который боялся приблизиться к ней. То ли живое божество, то ли простая разведчица, слишком посредственная для божества, слишком выделяющаяся для разведчицы. Не то, не се, единственная дочь тех, чьими дочерьми был весь народ. Что она делала здесь? Она без конца думала об этом, стоя под сводами храма Великой Мани между рядов белоснежных колонн, глядя на алтарь всех четырех Небесных Сестер, на тело ману, лежащее на нем, к которому по очереди подходили поклониться рыдающие анай. Что она делала? Зачем она находилась здесь? Для того, чтобы попрощаться? Но разве не попрощалась она уже давным-давно, когда поняла, что жизни в племени для нее никогда не будет, одна мука? Последние годы Эней провела далеко отсюда, прилетая лишь один-два раза в год, чтобы просто напомнить родителям о том, что она существует. Поразительно, ей-то не давали об этом забыть ни на минуту, но она вынуждена была напоминать о том своим собственным ману и мани, не чувствуя при этом ничего, кроме унижения. И только потому, что так требовала первая Натар, немногословная сдержанная Орлиная Дочь, в отряд которой Эней попросилась сразу же после прохождения последней инициации. Натар возглавляла рудознатцев, тех из них, кто занимался разведкой новых месторождений среди диких и неприступных замерзших пиков Данарских гор. Все они были из касты Воинов, но в качестве ремесленной профессии выбрали себе когда-то требующее смекалки, терпения, внимательности и твердой руки ремесло работы с горными породами. Эней всегда нравилось работать с камнем, потому что он был самым надежным из всего, что только можно было отыскать в этом мире. И она стала бы Ремесленницей, если бы не бесконечное внимание к ней со стороны всех окружающих. Если бы не наставница Гутур, которая еще с детства своим бесстрастным голосом пророчила ей великое будущее с ее прекрасным зрением и меткостью. Если бы не ману, которая хвалила ее успехи в учебе. Если бы не тетка, царица Каэрос, словно из горной породы вырубленная и несгибаемая, как скала, которая одобрительно кивала и желала ей борьбы и битв. Конечно, Эней следовало думать собственной головой, когда она выбирала касту. Но тогда она еще верила во что-то, надеялась на что-то, считала, что сможет выбраться из тени своих родителей и стать кем-то без приставки к ее имени фразы «дочь Эрис из Рощи Великой Мани». И ничего из этого не получилось. Потому после окончания обучения у нее было два варианта: остаться торчать в Роще на виду у всех или улететь с Натар к диким хребтам и холодным скалам, к тяжелой простой жизни, в которой не оставалось места для лишних раздумий и терзаний. Первая разведчица становища Мераше, неразговорчивая, угрюмая, нелюдимая Натар и товарищей себе подбирала под стать. В их отряд помимо Эней входили еще три сестры, и все они чурались общества себе подобных, предпочитая держаться от других анай как можно дальше. Афаль дель Лаэрт, задиристая и резкая, как обнаженная сталь, с недобрым взглядом черных, будто у ворона, глаз носила за плечами какую-то темную историю с женщиной, не пожелавшей разделить с ней жизнь, и ее суженной, о подробностях которой распространяться отказывалась. Но ее исполосованная шрамами от плети спина говорила сама за себя. Литаб дель Раэрн не переставала молиться, без конца читая и читая катехизис и перебирая гранатовые четки, похожие на брызги крови на ее руках. Она почти не разговаривала с остальными членами отряда, но по ночам часто бормотала и стонала, шептала что-то об умершем ребенке и женщине по имени Сатих. И наконец, Ваэн дель Каэрос, седовласая женщина с лицом, похожим на пересохшую бычью шкуру, которая вообще на памяти Эней не произнесла ни слова, зато взглядом вполне могла камни дробить. Судя по количеству шрамов, Ваэн, как и Натар, пережила Великую Войну. А еще в некоторые моменты взгляд у них становился совершенно одинаково бешеным, полным какого-то звериного голода, от которого Эней мороз пробирал. Особенно в те моменты, когда они охотились или разделывали добычу. Как-то хорошенько набравшись во время одной из стоянок, Афаль рассказала ей о том, о чем предпочитали не распространяться старшие разведчицы, не спешили упоминать во время своих пламенных речений о героизме и подвиге наставницы на уроках в Доме Дочерей. О жажде, которая появлялась после того, как хотя бы единожды отнималась жизнь, жажде, которую не могло заполнить больше ничто в этом мире. Сама Афаль тоже застала сражения Великой Войны, потому знала, о чем говорила. Хоть и клялась, что ее обошел стороной этот недуг, божилась и творила охранные знаки. Но Эней и в ее глазах несколько раз видела этот огонек, пусть он и горел там слабо-слабо, едва заметно. Потому предпочитала не расспрашивать об этом больше. Но даже несмотря на столь мрачных спутниц, годы в горах были гораздо предпочтительнее тех же самых лет в Роще Великой Мани посреди того мира, который пытались выстроить Великая Царица и Держащая Щит. В горах она хотя бы могла просто молчать и знать, что никто не ходит за ней попятам, не протирает любопытным взглядом ее спину, не чешет без конца языком, сплетничая о каждом ее шаге. Потому, когда пришло время сбора войск, выступающих на Танец Хаоса, Эней отказалась возвращаться в Рощу и присоединяться к отправляющейся на восток коалиции кланов во главе с собственной теткой царицей Каэрос. И удрала в очередную экспедицию вглубь нехоженых гор за границей земель Раэрн в надежде вернуться к тому времени, как все это уже закончится, или не вернуться вовсе. Всегда оставались горные обвалы и лавины, дикие звери на слишком мягких лапах, холода, такие лютые, что ни одно сердце не выдержало бы. Она не думала о том слишком много, но мысли время от времени сами забирались в голову, словно тараканы в щели меж досками стен. Только вот, в конце концов, даже там ее отыскали гонцы из Рощи, принесшие весть о том, что Великая Царица уходит к прародительницам и Трону Огненной. И с того самого мига Эней накрыло это невыносимое ощущение бесконечной растянутости времени, в которое она влипла, как оса в смолу, чтобы навсегда застыть в нем вечным напоминанием о неудаче, о том, как неаккуратно и криво ткалось полотно, когда Милосердная отвлекалась на что-то или просто пребывала в дурном расположении духа. - Эней дель анай, - высокий голос за спиной разрушил тягостную тишину раздумий внутри, заставил ее вздрогнуть и прийти в себя рывком. Ноги на миг подкосились, и она едва устояла, ухватившись рукой за колонну. Наверное, все дело было и в том, что она не спала… какие уже сутки подряд? Эней не помнила. Может, и сейчас она задремала, потому что обнаружила себя привалившейся к колонне напротив алтаря, на котором в свете огня в чаше Роксаны лежало тело Великой Царицы, укрытое белым саваном. Заунывные мантры жриц продолжали звучать вокруг, словно гудение пчел, от которого у Эней стреляло в висках, словно бесконечный вой оголодавшей волчьей стаи. Рыжие отсветы плясали на стенах, пятнали фигуру ее ману танцем теней, гоняющихся друг за другом. А может, все дело было просто в густом дыме дурманящих трав, который наполнял помещение и делал ее тело тяжелым, неповоротливым, тупым, словно деревянная чушка. Часто моргая, она огляделась по сторонам и вздрогнула. Вокруг нее безмолвно стояли анай в белых балахонах, не сводя глаз с тела Великой Царицы. Они стояли плотными рядами, обратив лица к алтарю, обступив со всех сторон исхудавшую фигурку Держащей Щит, которая единственная осталась стоять подле тела ману. Лбы их пересекали белые повязки с символом ока в центре, и на всех лицах было написано одно и то же выражение молчаливой решимости, будто у людей, идущих на смерть. Эней попыталась поверх их голов оглядеться и увидеть других анай, но как-то так странно получилось, что сейчас ее окружали лишь Дочери Мани, оттеснив остальных соплеменниц далеко назад. А к ней самой обращалась женщина, стоящая прямо у нее за плечом, едва не тыкающаяся лбом ей в спину. Эней знала эту женщину, видела несколько раз, да и слышала о ней от других, хоть и не так много времени проводила в Роще в последние годы. Ее звали Нэруб дель Раэрн, и она была первой, кто назвал себя собственностью Великой Царицы и Держащей Щит, с кого и началось все это движение. Лицо ее было иссечено морщинами, иссушено до предела, но при этом в нем не было немощности Держащей Щит, нет. Темно-зеленые глаза Нэруб горели, будто два костра, и вся она казалась какой-то взвинченной, едва удерживающей внутри огромную силу, готовую в любой миг взорваться действием. Вообще-то сама Эней была не слишком высокого мнения об этих Дочерях Мани. Очередные безумцы, присягнувшие Великой Царице и Держащей Щит, готовые идти за ними следом в огонь и воду. Но эти хотя бы не трепали без конца о бессмертии, вечной благости и гармонии, от которых Эней с души воротило. И они чтили древние законы анай, те законы, которые с такой легкостью отменила Великая Царица после своего вступления в должность. Иногда Эней очень жалела о том, что этих законов больше нет. Тогда и в Роще не было бы столько народу, праздно шатающегося и глазеющего по сторонам. А она сама стала бы жрицей, лишенной имени и памяти, переданной на воспитание другим родителям так, чтобы никто не знал тайны ее происхождения. И тогда она была бы самой обычной, такой же, как и все остальные, и даже, возможно, счастливой простым человеческим счастьем. - Приношу тебе свои соболезнования, Эней дель анай, - проговорила скрипучим высоким голосом Нэруб, не сводя с нее своего странного горящего взгляда. – Должно быть, ты скорбишь по этой утрате больше всех нас вместе взятых. - Да, конечно, старшая, - рассеяно кивнула Эней, замявшись на титуле, но все-таки припомнив, как они называли друг друга. Самой себе она не могла бы ответить на этот вопрос: грустит ли она сейчас? О, она оплакивала собственную ману, горячо любимую и недостижимую, такую нужную и такую далекую при этом. Но она и ощущала трусливое счастье внутри оттого, что теперь стала наполовину свободна. Будто человек, выдравший одну ногу из трясины, но все еще глубоко увязнувший второй в тянущей вниз бездне. Прости меня, Мани Небесная, за такие мысли. Негоже мне думать так, укорила она себя. Но мысли-то от этого никуда не пропали. - Великая Ману Небесная на Земле оставила нас сиротами, - проговорила напряженным голосом Нэруб, не сводя глаз с лица Эней и не мигая. Странная у нее была привычка, не слишком приятная, но Эней видела и не менее странные вещи за свою жизнь, так что отторжения не чувствовала. – И для нас это такая же сильная боль, как и для тебя, Эней дель анай. Но и красота в этой боли тоже есть, и ее величие. Не так ли? - Что? – Эней нахмурилась, глядя на Дочь Мани и не понимая смысла ее слов. - Сейчас нам дано наблюдать обновление Великой Мани собственными глазами, - Нэруб повела рукой, указывая на укрытое простыней тело на алтаре. – Сегодня Великая Ману уходит, как и положено, как и предрешено Мудрой Небесной Пряхой. Завтра она придет вновь во всей своей силе и красоте, чтобы возглавить нас и повести вперед. Это просто осень, Эней дель анай, преддверие холодной зимы. Но за каждой зимой приходит весна, каждую ночь сменяет рассвет. И сегодня мы должны воспеть и счастье нового прихода Великой Ману Небесной на Земле, которое совсем скоро случится. - Ты про выборы, старшая? Но мани еще жива, - сорвалось с губ, и Эней вновь ощутила боль внутри, раскаленной кочергой ковыряющую нутро. Ты ведь все видела, ей недолго осталось. Да и не может быть Держащей Щит без Великой Царицы, как и наоборот. Никогда такого не было, чтобы одна правила после ухода другой. - Великая Ману Небесная на Земле сегодня уходит, а значит, Великая Мани Небесная на Земле не может остаться, таков закон, - неотрывно глядя ей в лицо, ответила Нэруб. – Когда одна нога шагает в пропасть, другая не удержится на ее краю, и человек упадет вниз. Не может весна прийти, пока снег не растаял, не может солнце подняться, не уничтожив тьму. Но также и весна не может отказаться сменить зиму, а солнце не может остаться за краем мира, и коли так, после этой боли и грусти нас ждет радость, дитя мое. Нас ждут новый рассвет и новые времена. - Наверное, старшая, - кивнула Эней, не совсем вдумываясь в то, что говорила эта женщина. Она слишком устала для этого, слишком вымоталась, и запах дурманящих трав переполнял ее, мешая думать. Нэруб сделала шаг вперед и почти вплотную прижалась к Эней, отчего та ощутила дискомфорт и попыталась отшатнуться, но сзади была колонна, а вокруг – плотные ряды Дочерей Мани. На миг страх уколол нутро Эней, липкий неприятный страх от столь близкого контакта с этой женщиной. Она вообще не любила, когда кто-то касался ее тела, стараясь свести такие контакты на нет. Но Нэруб не сделала ничего, только тихо проговорила, настойчиво глядя ей в глаза: - Они попытаются сохранить то, что должно быть отпущено, удержать то, что уже ушло, вознести мертвое над живыми, доказывая вопреки здравому смыслу и чистому взгляду, что оно все еще живо. Потому что они слабы духом и боятся потерять свою власть. Когда тебе наскучит все это, когда тебе захочется иного, приходи ко мне, и мы будем говорить о новом рассвете. Мы будем говорить о новом рождении Великой Мани и счастье, что оно принесет всем нам. Эней не совсем поняла, что ей сказала эта женщина, слишком уж путались мысли. Но что-то в ее словах задело струны ее души, мягко, но уверенно тронув их, пробежав по ним узловатыми пальцами. А в следующий миг Нэруб отступила назад, в ряды своих сестер и скрылась от глаз Эней, словно ее и не было, словно она была лишь одной из танцующих на стенах теней, которые в своем калейдоскопе кружили усталую голову Эней, мешая реальность и вымысел, правду и ложь. Наверное, от нее ждали, что она будет стоять здесь всю ночь, но ей было трудно, так трудно, что терпеть мочи уже не осталось. Потому она развернулась и зашагала в сторону выхода из храма Великой Мани и всех Небесных Сестер. Дочери Мани расступались перед ней в стороны, глядя на нее своими странными решительными глазами, многие из них кланялись ей, но сейчас это уже не могло раздражать Эней. Сейчас что-то, что еще могло чувствовать внутри нее, переполнилось до предела и теперь просто больше не могло вместить в себя переживаний, эмоций, тревог. Она просто не могла больше. Вскоре плотные ряды Дочерей Мани закончились, а следом за ними пошли ряды обитателей Рощи. Беременные анай, Воины Великой Царицы с мрачными лицами, Ремесленницы и паломницы, все они смотрели на Эней с жалостью, все тянулись к ней, чтобы погладить ее, обнять, поделиться с ней своим теплом. И даже не понимали, какую невыносимую боль ей это причиняло, будто каждое касание выпивало из нее жизненные силы, высасывало последние оставшиеся в ней стремления, что еще держали прямой ее спину, позволяли передвигать ноги. В какой-то момент калейдоскоп из этих лиц закружил мир перед ее глазами, и Эней поняла, что падает, опрокидывается назад, теряя сознание от духоты и измождения, от непосильной ноши безжалостного времени, которое безмолвно лежало на ее плечах и наблюдало за каждым ее жестом, каждой мыслью, каждым побуждением. Чьи-то руки подхватили ее, но в забытьи она не сразу поняла, чьи они. Чей-то голос негромко зашептал о том, что все будет хорошо, принялся подбадривать ее. Потом Эней поняла, что ее несут на руках, но уже не могла как-то отреагировать на это, лишь вяло приоткрыв слипающиеся глаза и разглядев золотые огоньки во тьме, странно размазанные и вытянутые, оставляющие после себя длинный неприятно яркий след. А потом целиком провалилась во тьму. *** Морико бережно прижимала к груди дочь Великой Царицы и Держащей Щит, неся ее в сторону собственного дома, расположенного поблизости от жилища первых. Эней была не слишком высокой и достаточно изящной, но все же тяжелой даже для ее рук, привыкших к тяжести катан и ежедневным тренировкам с Великой Царицей. Прошли те времена, когда Морико могла поднять ее одной рукой, хохочущую и дрыгающую ногами, извивающуюся под ее ладонью, будто червяк какой. Воспоминания вызвали улыбку, которая почти сразу же растаяла на ее губах, смытая холодными каплями ночного дождя. Девочка выросла, став замкнутой и мрачной, и сейчас ей было больно, так больно, как никогда. Жена торопливо шагала впереди Морико, закутавшись в шаль и выпростав одно белоснежное крыло, чтобы осветить ей дорогу во тьме осенней ночи. Дождь лил уже несколько дней с переменным успехом, и под ногами растекались лужи. Следовало шагать осторожно, чтобы не уронить Эней. Становище вокруг них стояло пустым и тихим. Ветер стих, и дождь теперь падал вертикально вниз в задумчивой и мягкой тишине. Светились отдаленные точки разноцветных фонариков вдалеке, размытые, рассеченные струями льющегося с неба дождя. Все обитатели Рощи сейчас собрались в храме Великой Мани и вокруг него, все вышли на ночную молитву, чтобы проводить к Трону Огненной Великую Царицу, и они с Раеной и Эней были единственными, кто двигался в противоположную сторону. Нет, не единственными. Мелькнул какой-то силуэт во тьме возле крыльца их дома, до которого оставалось не более пары десятков шагов, и Морико прищурилась, пытаясь понять, кто это. Приглушенные отсветы крыльев Раены легли на лужи под ногами, вырвали из тьмы два поблескивающих глаза, серебристый мех. Огромный старый сальваг остановился в паре шагов от их крыльца, внимательно глядя на них такими странно сознательными, почти человеческими глазами на волчьей морде. Его молодые сородичи ушли на восток вместе с армией царицы Лэйк, но старики и только что народившиеся щенята приняли решение остаться здесь. - Смотри, Морико, - тихо проговорила Раена, указав головой куда-то в сторону. В голосе ее звучало глубокое удивление. Морико посмотрела туда, куда она указывала, и лишилась дара речи. Сальваг пришел сюда не один, просто вышел ближе всех, вышел им навстречу из-под сводов огромных криптомерий, закрывающих все небо над их головами и подступающих вплотную к становищу. А в тени гигантских деревьев ждали и другие. Сотни светящихся глаз, больших и маленьких, следили за приближением Морико с Раеной, - это оставшиеся в Роще сальваги поджидали их. Между ними во тьме бледно светились золотые пятна, словно далекие-далекие звезды на небе, которые уже и не видишь глазом, только отблеск сияния ловишь. Или бледный глаз луны, которую укрывают облака, но она все еще едва заметным отпечатком проглядывает сквозь них вниз. Так светились и эти существа, чуть ниже людей, тонкие и изящные, из самого света сотканные, которые стояли между сальвагов и тоже глядели на приближающихся анай. И молчали, ожидая их слова. Чудное что-то творилось сейчас, и Морико ощутила, как сжалось сердце в груди от сокровенной нежности и тихой правильности происходящего. Играющие-со-Светом, нойя, как называла их Держащая Щит, показывались только жрицам и Поющим Песнь Земли, но никогда не контактировали с другими обитателями Рощи. Морико знала, что они живут здесь, но никогда еще не видела их собственными глазами, только слышала со слов других. Сколько еще чудес я увижу сегодня? Сколько этой странной, невероятной красоты в руках Твоих, Великая Мани? Это волшебная и безумная ночь Великого Чуда. Ночь Излома. Морико только улыбнулась, ощущая бесконечную тишину и нежность, текущие по ее венам вместо крови сейчас. Сальваг пошевелился, когда они приблизились, будто ждал их слов. Остальные его соплеменники и нойя тоже придвинулись, подступая поближе, чтобы слышать. Морико остановилась, держа на руках откинувшуюся навзничь Эней, остановилась и Раена, глядя на нее с молчаливым одобрением и ожиданием. - Сегодня она сотворила великое чудо, - дрожащим от накатывающих на нее чувств голосом проговорила Морико, оглядывая всех этих чудных созданий, которые тоже были частью Рощи, частью мира, который Держащая Щит и Великая Царица создавали вдвоем. И никому в эту ночь не стоило плакать от горя, разве что от счастья того, что сейчас произошло. Слезы вновь стояли в глазах Морико, но только грудь ее переполняла огромная гордость, благодарность, преданность и чистота, какой доселе она и не ощущала вовсе. И слезы эти были слезами очищения и радости, а не слезами отчаянья. – Сегодня она создала для нас всех Новый Мир. Сегодня она принесла последнюю жертву ради всех нас. Славьте ее и пойте ей, той, что ради мира всего совершила невозможное, той, что осмелилась победить смерть. Сальваги вскинули вверх головы и завыли, наполнив тишину Рощи хриплым надрывным плачем, неистовой песней, от которой все нутро внутри Морико содрогнулось, и ее перетрясло всем телом. К ним присоединились и нойя, только они не издали ни звука, вместо этого засветившись, засияв, будто диковинные ночные цветки. Золотые бутоны распускались один за другим вдоль всей кромки леса, разбрасывая вокруг себя медленные крупные искры-снежинки, которые таяли во тьме, не долетая до земли. И это было торжественно и таинственно, это было невероятно. - Жаль, ты не видишь этого, девочка, - всхлипывая, проговорила Раена, и ее рука нежно отвела светлые пряди со лба откинувшейся в забытьи Эней на руках Морико. – Весь мир славит твою ману за то, что она явила ему, за то, что выборола у него! Весь мир поет о ее подвиге и славе! Морико глубоко вздохнула, не позволяя слезам пролиться по щекам и ощущая бесконечное, переполняющее все ее существо ликование. У этой девочки теперь будет будущее, как и у всего мира. У нее будет Чудо, невозможное и такое долгожданное, выстраданное и выборонное такой дорогой ценой. И пусть пока еще она и грустит по уходящей ману, но со временем она поймет, что это вовсе не смерть. Что это – великое рождение, самое первое и самое неотвратимое. Что это – рождение надежды.