Танец Хаоса. Одинокие тропы

Если было на свете что-то, что Гаярвион ненавидела больше всего, так этим чем-то было ожидание. Отвратительное чувство, будто прутья клетки, которые сдавливают со всех сторон так, что и двигаться не можешь, будто пыльные стены старой тюрьмы, через которые голыми руками ну никак не прокопать подкоп. Вольные дети ветров ненавидели то, что могло их сдерживать, как ненавидели дикие звери неволю. Сама кровь Гаярвион, ее ясноглазые гордые предки в ее жилах, бурлили, заставляя ее действовать, заставляя ее двигаться вперед, бороться, не тратить ни единой секунды понапрасну. И она рада была бы прямо сейчас все силы свои бросить в бой, послужить уже наконец своей стране так, как от нее ждали, как могла лишь одна она – рожденная, чтобы вести за собой, чтобы своим примером показывать другим, что такое доблесть, сила, выдержка, смелость. Да вот только отец не дозволил ей того. Насколько это уязвило Гаярвион, она бы и сама сказать не могла – от ярости аж зубы во рту дробь выстукивали. Она всегда преклонялась перед его выбором и его решениями, потому что он был лучшим и достойнейшим среди всех людей, кого она знала. Всю жизнь Бернард провел в седле, довольствуясь совсем малым, его тело, словно подушечку для булавок, испещряли десятки шрамов, полученных в сражениях с дермаками, его дубленая кожа была покрыта загаром, который, почитай, и не сходил с нее ни на день за последние сорок лет. Гаярвион слышала, что на западе, в мирных землях, загар на лице считался чем-то грязным, присущим простолюдинам, всю жизнь вынужденным проводить по локоть в грязи. В Бреготте загар означал иное – доблесть. Потому что сыны и дочери Бреготта смотрели только на восток, подставляя свои лица солнцу, а свои сердца – вражеским стрелам. Потому что они стояли тогда, когда все другие уже падали без сил. Девятнадцатый носитель древнего имени был именно таким – несгибаемым и твердым, надежным, как скала, неумолимым, как само время. И Гаярвион привыкла к тому, что он всегда судил справедливо. Какое угодно давление могло оказываться на него, какие угодно обстоятельства могли кипеть вокруг, какая угодно беда могла стучаться в его двери – все это не значило ничего для короля, прошедшего через саму смерть и далеко не единожды. Он знал, нутром чуял, как волки – добычу, что справедливо, а что нет, и всегда, чего бы это ему ни стоило, шел в правильную сторону. То же касалось и его военной смекалки, решений, которые со стороны могли выглядеть абсурдными и совершенно бессмысленными. Как, например, тот случай в Вернон Валитэ четверть вековой давности. Войска Бреготта с боем прорывались к крепости на протяжении долгих трех недель, окруженные со всех сторон наседающими дермаками. И когда до крепости оставалось не более полукилометра, а разведка принесла данные о движении большого корпуса дермаков с востока, самым логичным выводом было бы укрыться на развалинах Вернон Валитэ и держать оборону среди них. Но Бернард по одному ему известной причине отказался это делать и даже приказал отступить назад, под прикрытие Нового рукава. Его военачальники тогда были против, войско чудом не взбунтовалась, желая лишь одного – как можно скорее захватить желанную крепость, штурм которой обошелся столь дорогой ценой. А на утро по тому самому Новому рукаву пришел огромный отряд дермаков в несколько десятков тысяч тварей. Им удалось вырезать патрули бернардинцев и провести своих солдат прямо по дну рва так, что их не увидели со смотровых башен. И если бы Бернард не отступил ко рву, они ударили бы ему в тыл с запада в то время, как еще один кулак обрушился бы с востока, буквально раздавив армию Бреготта между ними. Тогда отец вовремя почуял сердцем угрозу, и его люди управились сначала с теми дермаками, что лезли вверх по стенам рва, а потом и с подступающими с востока. Тогда его сердце спасло Бреготт. Но у Гаяры тоже было сердце, умеющее чуять беду, - этому научил ее отец, - и сейчас оно подсказывало ей, что отец ошибся. В первый и последний раз в своей жизни совершил смертельную ошибку, и исправить ее было уже никак невозможно. И пусть его военачальники поддерживали его решение, пусть считали его правым и совершенно логичным, но Гаярвион не соглашалась с этим. Это несогласие далось ей очень нелегко, много ночей она провела в молчании ума, пытаясь объяснить себе самой, что же ей так не понравилось в решении короля. Она привыкла целиком и полностью доверять отцу и поддерживать каждое его решение безоговорочно просто потому, что он всегда чуял истину. Но теперь все ее существо восставало против его образа мыслей, сопротивлялось и не желало принимать и поддерживать его решения. И Гаярвион, как бы ни старалась, а все никак не могла перебороть это ощущение. Сердце шептало ей: отец потерял удачу богов, отец сошел с верной тропы, отца обманули его инстинкты. И сколько бы раз она ни пыталась ему это доказать, а все было напрасно. План его был как всегда изящен и прост, и с ним Гаярвион нисколько не спорила. Захват Остол Минтиль они планировали уже долгие пятнадцать лет, и подготовка к нему велась планомерно и продуманно на протяжении последнего десятилетия. Да, возможно, Бернард чуть сдвинул сроки: до объявления о начале Танца кампания намечалась на следующее лето. Но сейчас Гаяра соглашалась с отцом: ждать они больше не могли. Бреготт был силен, силен как никогда, но даже при всей своей мощи вряд ли потянул бы войну на два фронта. А потому логично было укрепить восточную границу до того, как нагрянут Аватары или Рабы Хозяина, до того, как начнется все это брожение и бессмысленные метания в войсках. Отец всегда учил ее: только когда в голове у человека имеется ясная цель и понимание того, как этой цели добиться, он может это сделать. Но когда в этой же голове присутствуют и другие мысли, страхи, желания, колебания, все, что отвлекает его от его цели – пиши пропало, дело не будет сделано никогда. Боги благоволили тем, кто становился орудием в их руках, стрелой, пущенной в цель, вознесенным мечом, который обязан упасть. Целую вереницу их имен хранила память Бреготта, и среди них были и предки самой Гаярвион. Здесь их называли эльфийским словом хаянэ, которое дословно так и переводилось – Орудие. Но на самом деле этот термин нес в себе больше, гораздо больше этого поверхностного значения. Хаянэ становился тот, кто отрицал самого себя ради высшей цели, кто отдавал самого себя служению ее осуществлению. И перед ним Марны сами раздвигали все стены, выплетая его нить таким образом, чтобы она не встречала преград. Таким все было по плечу, и невозможное для них становилось обыденным, самым рутинным делом. Отец и ее саму когда-то тоже называл хаянэ, посмеиваясь, конечно, но все же называл. Говорил, что жара ее сердца достаточно для того, чтобы вытопить в нем все лишнее, все мешающее. Учил, что настоящий правитель должен быть именно таким – пылающим огнем, что ведет за собой своих людей сквозь непроглядную ночь, первым среди первых, готовым жертвовать собой во имя интересов своей страны. И Гаярвион верила ему всем сердцем, ощущая счастье от его слов, ощущая его правоту всем своим существом. И что же теперь? Отец сам привел Танец Хаоса в их земли раньше того срока, когда он должен был начаться здесь – это и стало его самой большой ошибкой. Он несомненно был хаянэ, но перестал им быть, потерял эту силу, как только в его собственной голове началось брожение. Остол Минтиль нужно было брать до того, как приглашать сюда Аватар или их Спутниц, пока мысли бернардинцев были направлены лишь на достижение этой цели, самой желанной цели. Впервые за последние тысячи лет у них был шанс вернуть славу своих предков, отбросить границу Бреготта к тому пределу, по которому она проходила до Второго Восстания Сети’Агона. И сами дермаки тому способствовали, буквально откатившись под защиту стен Страны Мрака. Это походило на страшную морскую волну Убийцу, что иногда обрушивалась на побережье Южного Моря. Сначала вода убегала назад, все быстрее и быстрее, в зловещей тишине стремительно оголяя прибрежную полосу. А потом с невероятной мощью обрушивалась обратно на берег, смывая и круша все на своем пути. Вот так и дермаки отступали обратно в Гиблую Землю, но отступали зачем? Сердце Гаярвион шептало ей: чтобы потом обрушиться на Бреготт всей своей мощью как раз в то самое время, когда вокруг будет бушевать Танец Хаоса. Когда они станут уязвимы. Вот и сейчас тревога эта стала такой сильной, что ни на чем невозможно было сосредоточиться. Гаярвион поняла, что просто сидит за своим столом, замерев с пером в руке, так и не донесенным до чернильницы, и просто смотрит в чистый белый лист под ним. А ведь она собиралась набросать свои соображения касательно улучшений в области содержания лошадей. Отец всегда учил ее, что дельную идею не стоит откладывать в долгий ящик, а лучше всего сразу же предложить на обсуждение людей, которые разбираются в этом деле. Так и себе время сократишь, и возможно, сделаешь что-то хорошее миру. Во всем был великий обмен – шатара – как называли его эльфы. Ты подносишь миру, мир подносит тебе, на этом правиле держалась сама жизнь. Но даже так – дописать проклятый лист сейчас Гаяра просто не могла. Со вздохом она отложила перо в сторону и устало потерла пальцами глаза. В Хмурых Землях всегда было пасмурно, что уж тут поделать? Света не хватало, сколько свечей ни зажигай, особенно при том, что доставлять в Вернон Валитэ грузы с внутренних территорий было делом не легким, потому Гаярвион никогда не шиковала. Сейчас на столе у нее стояла всего пара свечей с рассеивающими свет зеркалами, и с учетом серого дневного света за окном она, в общем-то, достаточно сносно видела написанное на листе. Но никто не отменял проклятую бурую пыль, которая все равно проникала в помещения, как бы плотно ни прилаживали окна в рамах. Ее тонкий слой лежал повсюду, нарастая буквально за одну ночь, и неудивительно, что глаза от этого слезились так, что мочи не было. Поднявшись, Гаярвион обошла простой деревянный стол, покрытый сдержанной резьбой в виде геометрических фигур, и тщательно промыла глаза над маленьким керамическим умывальником в углу, ощутив хоть небольшое, но все же облегчение. Ее рабочая комната была строгой и лаконичной, совсем не похожей на шикарные покои во дворце Озерстража, и на это она пошла сама с полным пониманием, что делает. Времена праздности приносят сердцу слабость, времена действия – силу. Такой была старая бреготтская поговорка, которую часто любил повторять отец, и Гаярвион понимала ее буквально, предпочтя разделить свою жизнь на две половины. В Озерстраже она могла посвящать часть своего времени развлечениям, но здесь она становилась хаянэ, орудием и ничем иным. Здесь – она принадлежала лишь своим богам и своей стране. В помещении было несколько просторных шкафов с картами местности, рабочий стол, умывальник, кое-какие личные вещи. В качестве единственного украшения – катана Праматери Навайин – жены Брайгаля Эрахира, основателя их рода, что служил когда-то Хаадану Галуину, Звездному Страннику, тому самому, что заложил в верхнем течении Малавана Остол Минтиль. Катана эта была очень старой, по преданиям – в два раза старше самого Озерстража, передавалась в роду Эрахиров по женской линии и использовалась в бою только в самые страшные моменты в истории Бреготта. Отец рассказывал Гаяре, что в последний раз в руки ее брала ее прапрабабка – Маилла Эрахир, жена Бернарда Тринадцатого во время предпринятого дермаками штурма Тобольдграда. По легенде тогда все ее предки поднялись из своих склепов и вошли в ее сердце, наполнив его силой. И она сумела переломить ход битвы, зажгла пламенной речью сердца защитников крепости и повела их в бой против превосходящих сил противника. И город был освобожден от захватчиков. Гаярвион пробежалась глазами по темному лезвию, почти черному, хищно поблескивающему неровной линией закалки по краю. Отец учил ее полировать эту катану так, чтобы на металле проступал узор закалочных структур, делающий ее уникальной, единственной в своем роде. И когда на душе было совсем тяжело, когда черное отчаянье накрывало ее своей волной, Гаярвион обычно откладывала все дела в сторону, клала на колени длинное изогнутое лезвие и целиком и полностью уходила в работу, выглаживая и выглаживая его полировальными камнями до тех пор, пока поверхность не становилась зеркальной, и ее собственное лицо не проступало с той стороны, глядя на нее из спаянных самой энергией Источников металлических структур. Потому что катану Праматери Навайин ковали именно при помощи энергии, создающей само мироздание. Возможно, следовало бы заняться этим и сейчас? Когда ей так нужно было хорошенько все обдумать. Когда на сердце скребли кошки, и она все никак не могла успокоить своих мечущихся, будто птицы по осени, чувств. Гаярвион оглянулась на заваленный бумагами стол, на мрачное небо и бурые ветра за окном. Но взгляд вновь вернулся к катане, а руки уже потянулись к волосам, чтобы распустить скрепляющие их узлы. Древнее поверье гласило: волосы в узле во время полировки меча – к битве, а распущенные – к миру. Гаярвион сейчас молила о мире в своей душе, потому распустила пшеничные локоны, позволив им свободно растечься по плечам. Набор полировальных камней лежал в верхнем ящике стола – ровно там, где она и оставила его в прошлый раз, пять лет тому назад, когда последний раз бралась за катану Праматери. В маленьком бархатном мешочке глухо стукнуло, когда Гаяра извлекла его наружу и на вытянутых руках поднесла катане, показывая ей, знакомя ее с тем, что сейчас будет взаимодействовать с ее структурами. Для обычного оружия это не было необходимостью, но в этом клинке была заключена сила ее рода, сила ее предков, и он требовал к себе особого отношения. - Праматерь Навайин, я, кровь крови твоей, прошу тебя о милости, защите и помощи. Прошу о совете. Орлы в небе забирают жизнь, орлицы на земле даруют. Приди ко мне, Орлица земная, подари мир и жизнь своей дочери. Низко поклонившись катане, Гаяра сняла ее со стены двумя руками. Во дворцах внутренних земель вокруг Озерстража старинное оружие по традиции вешалось высоко, чтобы снять его со стены было проблематично, - как символ мира в доме и процветания его обитателей. А вот в военных фортах даже оружие, что не использовалось по прямому назначению, всегда висело на уровне груди обладателя, - для защиты его жизни и угрозы врагам. Усевшись на пол лицом на восток, навстречу солнцу и древнему Врагу, Гаярвион положила катану к себе на колени лезвием наружу и принялась аккуратно раскладывать перед собой полировочные камни. Этот набор принадлежал еще ее бабке и включал в себя камни разной зернистости от самых грубых, до мягчайших, будто масло. Вообще-то клинку, выполненному при помощи энергии Источников, заточка и полировка не так уж и требовались, но здесь, в самом сердце Хмурых Земель, проклятый бурый песок нарастал на всем, даже на сильной, древней стали. И хоть слуги и обмахивали его каждый день специальными пыльниками, а все равно налет со времен въедался в сталь, и она тускнела, становясь все темнее, будто напитываясь ночью. Руки сами по привычке взяли камень малой жесткости, и Гаярвион, еще раз испросив дозволения у клинка, начала полировку ровными размеренными движениями от рукоятки к клинку, раз за разом. А сама погрузилась в сосредоточенность, надеясь, что Праматерь услышит ее и нашепчет решение. Итак, проблема ее была проста. План отца включал три стратегические точки: Вернон Валитэ, который держал ущелье Кьяр Гивир, Остол Офаль, который держал русло Дионина, и Остол Минтиль на берегу Малавана. Всего три места, через которые могли пройти дермаки из Страны Мрака наружу, и три крепости, перекрывающие им эти пути. За ними уже лежали рвы и смотровые башни, но это все понадобится, если падут крепости, а для того, чтобы их обрушить, нужна поистине невероятная сила, которая вряд ли существовала в мире. Посему на первый взгляд все в плане отца было бы хорошо, если бы о нем сразу же не поставили в известность Спутницу Аватар. Она-то и являлась основной проблемой Бреготта на данный момент. Основной трудностью на пути Гаярвион, решить которую она и просила свою Праматерь. Эта женщина вызывала у Гаярвион отторжение, глубокое и огромное, как океан. Некрасивая, совершенно лишенная каких-либо женских черт, огромная, как мужчина, с этим ужасным шрамом через все лицо и разноцветными глазами она была существом, противным природе самой Гаярвион. Прежде всего, потому что отрицала свою женскую сущность. И не тем, что сражалась, – женщины Бреготта никогда не были всего лишь дополнениями к своим мужьям, все они умели пользоваться оружием и могли при случае защитить свой дом и свою землю. И не тем, что спала с другими женщинами, - такое тоже встречалось в землях свободных людей, где любовь была чистым порывом души и изъявлением добровольной радости жизни, ее движущей силой, а не рабской неволей. Но чем-то иным, чего Гаярвион никак не могла объяснить себе. Она была иной. Она была… твердой? Жесткой? Несгибаемой? Разве такой должна была быть женщина? Конечно же, нет, жесткость была уделом мужчин. И их огромной глупостью, потому что там, где жесткость ломалась и разваливалась на куски, гибкость позволяла двигаться дальше и доделывать то, что без нее было бы безвозвратно потеряно. Ее всегда учили, что женщина с самого своего рождения и до самой смерти была олицетворением свободы. Потому что мир представлял собой добровольный союз мужского и женского – союз железной несгибаемой воли, задающей направление, и мягкой гибкой силы, претворяющей эту волю в жизнь. И несомненно, что обе стороны были равнозначны в этом процессе, и обе стороны не могли существовать друг без друга. Но ровно так же они были свободны в своем выборе, и выбор женщины всегда вел к силе, бесконечной, вечно преображающейся, вечно изменчивой, мягкой и перетекающей силе, неконтролируемой стихии, которой она и была сама по себе. Женщина была степным пожаром и танцующими пылевыми вихрями, женщина была весенним дождем и оживающей землей, непобедимой в своем стремлении. Мужчина же являл собой неприступные скалы, нерушимые стены, которые не поддавались ни одному врагу. Мужчина был молнией, что разила точно в цель, лавиной, которой ничто не могло преградить путь. Так они и танцевали вместе на протяжении тысяч лет, противоположные, разные, совершенно чуждые друг другу и оттого – притягивающиеся, неспособные существовать друг без друга. И Гаяра привыкла к тому, что женщина – всегда свободна, как танцующий на приволье огонь. Женщину не может сдерживать чувство долга, данное слово, клятва или обещание – не может, потому что все они не имеют никакого отношения к ее химерической природе. Все это – вещи мужчин, имеющие первостепенное значение для них и никакое – для женщин. Просто потому, что мужскими всегда были слова, а женскими – дела, по природе их обоих. Милана же состояла из слова и упрямства, твердого, жесткого, несгибаемого. Она уперлась во что-то, что имело значение лишь для нее самой, уперлась так твердолобо, как могли только мужчины, и отказывалась быть гибкой и текучей, как женщины, отказывалась признавать, что правда может быть и иной, что никто не обязан принимать ее точку зрения, потому что смотрит на то же самое под иным углом. Самим своим существованием она буквально нарушала основной закон женской природы – гибкость, мудрость, умение добиться своего любым путем, а не только движением напролом. На взгляд Гаяры, она была мужчиной в теле женщины, а это противоречило природе. Рука с камнем соскочила с острого лезвия, и всего на один миг Гаяра ощутила ледяной ужас, буквально опрокинувшийся на нее ведром воды. Катана Навайин в ее руках была бритвенно острой, одно неверное движение – и она вполне может лишиться пальца или вовсе перерубить запястье. Это значило, что нужно успокоиться и перестать испытывать раздражение. Милана могла сколько угодно бесить ее своей твердолобой глупостью, сколько угодно, но в том, что она бесилась, виновата была как раз Гаяра. Потому что только дурак, споткнувшись о камень, винит во всем камень, так неудачно подвернувшийся под ногу, а не глаза, что заранее не разглядели его. И сейчас Гаяре нужно было стать как раз зоркими глазами, чтобы увидеть, как избавиться от этой женщины раз и навсегда. Размеренно выдохнув и вдохнув, она вновь взялась за дело, на этот раз приказав себе смотреть на лезвие под своими руками и сосредотачиваться на каждом движении, которое делала. В конце концов, она взялась полировать катану, чтобы отдать долг уважения своей Праматери Навайин и испросить у нее совета. А не для того, чтобы просто отскрести лезвие от пыли, думая при этом о том, насколько сильно раздражает ее Спутница Милана. Сердцебиение стало размеренным и спокойным, руки двигались плавно. Только убедившись, что следит за каждым своим движением, что чувствует камень в своей ладони и гладкую поверхность клинка под ним, Гаяра вновь позволила себе мысли. Итак. На данный момент ее первой проблемой была Милана, которую необходимо было убрать подальше отсюда до того, как начнется штурм Остол Минтиль. Она могла сколько угодно быть Спутницей Аватар, и Гаяра прекрасно видела, насколько чисто и глубоко она предана им. Но ровно по этой же причине она отвлекала солдат крепости от их главной задачи на данный момент – охраны крепости от врага. Бернардинцы сражались с полчищами Сети’Агона, таковой была их судьба, таковой была их роль в мироздании, определенная долгие тысячелетия тому назад. И все это время они несли эту роль с честью и именно благодаря этому, в отличие от других государств, бесконечно соперничающих друг с другом, разваливающихся и вновь образующихся, сумели сохранить территориальную целостность, единство культуры и память о своих предках. Их великий обмен – шатара - был честным и приносил им ровно столько же, сколько они и отдавали миру. И Гаярвион не намеревалась менять эту долю на какую-либо другую в угоду интересам времени. Она знала свой долг. Второй проблемой, которая тревожила ее день ото дня все сильнее, стал ее отец. И дело было даже не в том, что он бросил ее здесь, не взяв с собой на передовую, - это она еще со скрипом, но могла пережить. Проблема была в другом. Прошло уже десять дней с его отъезда из Вернон Валитэ и два дня со времени последнего письма. Обычно свои послания отец отправлял со скрупулезной аккуратностью дважды в день утром и вечером, даже когда находился на марше. И по времени он уже должен был прибыть в Остол Офаль и отправить послание, и раз его не было, значит, что-то случилось. Гаярвион совершенно не хотела думать о том, что именно могло с ним случиться. Болезнь, что так давно мучила его, в последние несколько месяцев обострилась, и отец буквально выгорал на глазах, сгибался, как неспособное больше стоять прямо дерево. Болезнь сердца – его огромного, искреннего, бесконечно справедливого и мужественного сердца, способного всю страну закрыть собой от беды. Может, оттого он так и торопился с наступлением на Остол Минтиль? Может оттого так стремился поскорее заключить союз с Аватарами? Ты стремишься защитить меня, отец, горько подумала Гаяра, вглядываясь в свое тусклое отражение на тонком лезвии клинка. Ты разрываешься между своим долгом и своей огромной любовью, и ты проигрываешь, как проигрывал всегда со дня смерти мамы. Ты лучший отец из всех, какие только могут быть на свете. Но как король – ты не прав. Легкий укол стыда на один единственный миг кольнул ее сердце, и Гаярвион нахмурилась, отводя глаза от своего отражения. Она, как наследница престола, тоже не слишком-то преуспела в своей правоте. И тоже проигрывала собственному сердцу, хоть и должна была бы стать только хаянэ, только Орудием и ничем больше в руках Единоглазых Марн, мечом, что защитит Бреготт и весь мир от тьмы. Если бы она согласилась принять руку Торвина и выйти за него замуж, если бы родила Бреготту наследника, отцу не пришлось бы так спешить и ошибаться, пытаясь защитить ее. Отец мог бы уверенно смотреть вперед и знать, что дело его могучих рук никогда не будет проиграно и разрушено. Но она не могла. И не потому, что не любила Торвина, нет. По чести сказать, Гаярвион и сама не знала, почему не могла того самого, что могли сделать и делали тысячи дочерей Бреготта во имя его вечной славы и силы. Только каждый раз, когда она брала в руки эту холодную тусклую сталь и гляделась в ее мрачные глубины, каждый раз, как слышала вой песчаного ветра за окнами, видела тусклый серый свет облаков над головой, что никогда не кончались, что-то в ее сердце начинало петь. Это была очень странная песня, не похожая ни на что иное в мире. Сладкая и пронзительная до того, что хотелось смеяться, отчаянная настолько, что слезы сами лились по щекам. Великая песня, перебирающая самые сокровенные струны ее души, рассказывающая о бесконечных рассветах и ветрах, о том, как рождается и умирает солнце, о том, как моря несут в своих соленых ладонях диковинные сокровища из самых глубоких бездн, и как Дракон с золотыми крыльями, закрывающими полмира, мощно выталкивает себя вперед, рассыпая вокруг золотые песчинки времени, рассекая треугольным хвостом его медленно текущую вперед гладь. Один бродячий менестрель однажды спел ей похожую песню, которую назвал «Ветра перемен» и помянул, что написала ее та самая Светозарная Лиара, что прошла вместе с Алеором Реноном и Радой Черным Ветром за Семь Преград. Эта песня очень взволновала Гаяру, растревожила что-то в груди, что-то очень знакомое, что все никак не желало успокаиваться и затихать. Зов, который шептал ей, тысячи раз шептал, вновь и вновь, который она пыталась упрятать глубоко под ребрами и забить иными вещами, но который все равно упорно пробирался наружу и тревожил ее своим шепотом, своими загадками и тайнами. Она не могла понять, что он означает, но почему-то знала, что не должна привязываться. Поразительно – она, будущая королева, единственная наследница престола Бреготта не могла привязываться ни к чему! Ведь это-то и было ее основным долгом, ее единственным долгом, который она обязана была отдать своей стране. Но безымянный бессловесный зов невозможно было пересилить, и потому она все еще медлила. Она все еще отказывала Торвину и все еще не рожала наследника для своей земли. Прости меня, Праматерь Навайин. Гаяра во вздохом склонилась над лезвием, поднося его ко лбу, словно кланялась ногам всех своих предков. Наверное, я не самая удачная из твоих дочерей. И, наверное, я недостойна твоего совета и внимания. Что ж, я в любом случае благодарю тебя за то, что выслушала. И просто буду делать то, что должна. Как и всегда. Правда, мысли сами собой как-то ушли прочь, сменившись все той же исподволь высасывающей силы тревогой. Гаярвион закончила полировку меча по всем правилам, посвятила несколько минут медитации над узором его структур, вознесла еще одну молитву своим предкам с благодарностью за все. Катана заняла свое место на стене, тускло поблескивая и переливаясь под светом свечей, отчего казалось, будто по ее лезвию пробегают огненные всполохи. И когда Гаярвион принялась заплетать обратно свои распущенные перед полировкой волосы, в дверь постучали, и громкий мужской голос произнес: - Донесение для наследницы Гаярвион! - Войдите, - разрешила она, ощущая, как в груди всколыхнулся тонкий лучик надежды. Возможно, это были вести от отца, которых она так ждала? Хоть что-то хорошее, чтобы немного успокоить разбереженную тревогой душу. Дверь отворилась, мелькнула в проходе белая форма на широких плечах с символом наложенных друг на друга черных треугольников и каким-то цветком в их центре. Мазнул по этим плечам тонкий черный хвостик волос, когда Милана вполоборота обернулась к ней, не глядя прямо, но кося своим ярко-голубым, звериным глазом. Профиль у нее тоже был каменным, словно его из скалы топором вырубали. Совсем не мягким, каким должен быть профиль женщины, а твердым и костистым, почти как у мужчины. Раздражение вновь всколыхнулось внутри, и Гаярвион отвела от нее глаза, сосредоточившись на солдате, что принес донесения. Это был молодой симпатичный паренек с открытым лицом и светлыми глазами, одетый в обычную бордовую тунику, из-под которой виднелись кривые ноги кавалериста. На Гаяру он смотрел, как и все остальные впрочем, влюбленным взглядом и едва в пол носом не ткнулся, склоняя перед ней голову по обычаю. - Донесения, наследница Гаярвион! – выдохнул он, разглядывая ее во все глаза и протягивая два цилиндрика из сухой глины. – Прибыли одновременно. - Благодарю, - кивнула она, наградив его милостивой улыбкой, и солдат выпрямился, вытянулся перед ней, едва спину не ломая от рвения. Забрав из его ладони цилиндрики, она рассеяно проговорила: - Подожди здесь. Я прикажу отнести ответ. Почти сразу же все мысли о солдате выскользнули из ее головы, сменившись одновременно удивлением и сожалением. Послания от отца не было, вести пришли совсем с другой стороны, откуда Гаярвион и не ожидала. Зеленая полоска краски на первом цилиндрике означала форт Кьяр Гивир, две голубых полоски на другом – Озерный Монастырь. Она вернулась к столу и уселась за него, одновременно с этим разламывая сначала зеленый цилиндрик. В конце концов, донесения из пограничного форта были гораздо важнее новостей из монастыря на озере Плакучих Ив, где вряд ли случилось что-то уж слишком выдающееся. Внутри хрупкой глиняной оболочки нашлась свернутая в трубочку бумажка, исписанная мелкими закорючками букв. Этот шифр Гаярвион знала с раннего детства, отец много внимания уделял ее обучению и частично вел его сам. Например, эльфийским языком она овладела как раз под его руководством, а следом за тем освоила и все шифры для него, которые использовались союзными Бреготту войсками Лесного Дома. Послание действительно было важным, и оно встревожило Гаяру. Не таких новостей она ожидала со стороны Кьяр Гивира, где в последние годы было относительно спокойно. А все благодаря Мембране, которой эльфы запечатали ущелье еще в конце первого Восстания Сети’Агона, перекрыв таким образом дермакам удобный открытый путь прочь из кольца Островерхих гор. После того, как Бернард отбил Вернон Валитэ, эльфы предложили свою помощь в наблюдении за Мембраной и зачистке прилегающих к ней территорий. И такое предложение пришлось как нельзя кстати: кто-то должен был оттянуть на себя внимание врага, пока бернардинцы восстанавливали крепость Вернон Валитэ, чтобы закончить работы в рекордные сроки. А после того, как крепость была восстановлена, Алеор Ренон предложил сделать присутствие отряда эльфов подле Мембраны постоянным. Гаярвион подозревала, что в долгосрочной перспективе неуемный Тваугебир надеялся продвинуться еще дальше и создать человеческий оплот под самым боком у Сети’Агона, чтобы с него начать продвижение внутрь Гиблой Земли и в конце концов ударить по его столице – Остол Горготу. Но для начала людям нужно было вернуть себе Остол Минтиль, стабилизировав границу и создав надежные укрепления по всей длине рва. У Кьяр Гивира же дежурила небольшая группа разведчиков, состоящая из эльфов. Поначалу Бернард настаивал и на представительстве людей в этом отряде, но потом признал нецелесообразность этой идеи. Эльфы были гораздо выносливее смертных, умели перемещаться быстро, становиться невидимыми, взаимодействовать с окружающим миром на гораздо более глубоком уровне, чем люди. Гаяра слышала байки солдат, что они якобы даже птиц заставляют шпионить для себя и потому всегда узнают о передвижениях врага первыми. И с тех пор, как Хрустальный Король, как прозвали их предводителя Мивадана Надира, появился в ущелье неподалеку от Кьяр Гивира вместе со своими Лесными Братьями, в крепости Вернон Валитэ всегда знали о готовящихся нападениях дермаков. Никто не мог проползти, проскочить или пролететь мимо Хрустального Короля незамеченным, именно потому Бернард был твердо уверен в том, что Сети’Агон намерен нанести следующий удар в районе крепости Остол Офаль. За последние пять лет у Кьяр Гивира не было замечено никакой подозрительной активности, а это означало, что подготовка удара на этом направлении врагом не ведется. Донесение Хрустального Короля было коротким. «В последние дни Мембрана нестабильна. Ищем причину. Пришлите жрецов, дело может быть в Источнике. Жду ответа». Гаярвион перечитала его несколько раз, чтобы уложить в голове, ощущая при этом, как продолжает неумолимо нарастать тревога в груди. Мембрана нестабильна? Но разве же жрецы могли бы что-то с этим сделать? Ведь Мембрану создавали эльфы, и только они знали, как с ней обращаться, потому как она имела совершенно иную природу, нежели та же энергия Источников. Взгляд ее сам собой обратился к окну, выходящему на восток, туда, где из бескрайней бурой пустоши дули и дули ветра, неся с собой лишь смерть. Пылевое марево сокращало обзор, и отсюда она не видела силуэтов Островерхих гор далеко на востоке, кольцом окружающих Страну Мрака. И тревога в груди росла с каждой секундой. Почему именно сейчас начались проблемы с Мембраной? Сейчас, когда Бернард уехал на север, штурмовать Остол Минтиль, когда в течение пяти лет в окрестностях Кьяр Гивира царила полная тишина? После зимы, во время которой набегов дермаков почти что и не было, словно Хмурые Земли уснули, впав в долгую мрачную спячку. Гаярвион не верила в такие совпадения, никогда не верила, потому что доверяла своему сердцу. Что-то готовилось там, враг делал ответный ход, раз они начали свою игру. Глупо было полагать, что Сети’Агону ничего не известно об их планах, глупо было надеяться, что он ничего не предпримет. Что ж, вполне возможно он готовил удар не только со стороны Остол Офаль, но и со стороны Кьяр Гивира. И встречать этот удар предстояло Гаяре. Она мрачно улыбнулась висящему на стене клинку Праматери Навайин. Возможно, это и был ответ на ее вопрос, на просьбу ее души. Предки всегда отвечали, потому что прекрасно слышали ее – ведь она была кровью их крови и костью их костей, как же иначе? А еще все это означало, что у Сети’Агона были информаторы в ближайшем окружении Бернарда. Князь Ренон предупреждал их о попытках Эвилид влиять на события непосредственно, о том, что Высшие могут попробовать проникнуть в их ряды, приняв личину того или иного человека из их окружения. И Гаяре очень бы хотелось поверить в то, что похожую функцию выполняла Спутница Милана, но скрепя сердце, она вынуждена была признать, что вряд ли дела обстоят именно таким образом. Какой бы занозой под ногтем эта женщина ни была, а Гаяра видела, что она не служит Врагу, чувствовала это. Впрочем, никто не отменял и другого варианта. Этой пресловутой связи между Аватарами и их Спутниками, о которой так много и так неосторожно болтала молодая ведьма Хэлла Натиф, тоже принесшая присягу Спутницы. Могла ли эта связь работать не только между Аватарами и Спутниками, но и в среде самих Спутников между друг другом? И можно ли было с уверенностью утверждать, что намерения всех без исключения Спутников так же чисты, как у этой Миланы? Пока Гаяра не знала ответа на этот вопрос, она предпочитала не доверять никому ни единого слова, и особенно – этой женщине, что круглыми сутками стояла под дверями ее комнаты. Лучше было бы и вовсе убрать ее отсюда. Отослать куда-нибудь, где от нее будет больше толку, но так, чтобы задание выглядело действительно важным. Потому что вряд ли она, так носящаяся со своим словом и присягой, согласилась бы без веского повода покинуть Гаяру, которую поклялась охранять. Оставалось только придумать этот самый повод. Отложив в сторону первое послание и уже прикидывая варианты ответа на него, Гаярвион взялась за второй цилиндрик и легко разломила его пополам. Мелким убористым почерком был исписан весь маленький листок с двух сторон, послание оказалось гораздо длиннее новостей Хрустального Короля. Внизу Гаяра разглядела корявую подпись Первого Жреца Велегара, а содержание письма едва не заставило ее расхохотаться во всю глотку. На фоне новостей эльфа оно и впрямь было распоследней глупостью и ерундой, но при этом удивительным образом играло на руку Гаярвион. Велегар сообщал, что на заставе Каинов Ключ неподалеку от Озерного Монастыря был замечен какой-то чужак, судя по всему отбившийся от торгового каравана охранник или беглый наемник, который вел себя неадекватно и очень напугал местных жителей. Учитывая разлетевшиеся с молниеносной скоростью по дороге новости об убийстве Раба в Беловодье, солдаты приняли его за ходячего трупа и зарубили, а тело сожгли. Но распространение слухов и общей тревожности это не остановило, и теперь Велегар слезно умолял ее прислать к нему кого-нибудь из Спутников для успокоения разгоряченных голов. Гаярвион ощутила, как губы сами собой растягиваются в улыбку. Вознеся мысленную хвалу Праматери Навайин, она только головой покачала и взялась за перо, которое так и не дождалось возможности зафиксировать ее мысли по поводу конюшен. Зато теперь это перышко откроет ей дорогу к душевному равновесию и позволит выполнить свой долг, не отвлекаясь на мелочи. В конце концов, она ведь была хаянэ, а раз так, обязана была делать то, что требовали от нее боги. И боги вместе с предками однозначно явили ей свою волю только что, так что сомневаться больше не имело смысла.