Танец Хаоса. Одинокие тропы

Ночь вокруг нее была такой черной, словно в мире просто не осталось света. Будто кто-то сгреб жадной когтистой лапой солнце и луну, звезды и зори с неба и воровато упрятал их за пазуху, не позволив им больше являть свои лики миру. И сквозь толстую ткань облаков выглянуть вниз они больше не могли. А вместо них на мир таращилась темнота, густая, словно чернила, медленно перетекающая из более светлых оттенков в более темные, будто и самого дня здесь просто не существовало. Кажется, так оно и было на самом деле. Потому что в светлую половину суток было лишь немногим светлее, чем в темную, как бывает в густых зимних сумерках, когда непонятно: то ли солнце закатывается за горизонт, то ли поднимается из-за него. И чем дальше на восток они шли, тем быстрее день терял остатки своей власти, становясь все слабее, все истощеннее, все короче. Медленно впадая в отчаянье, Гаярвион наблюдала за тем, как меркнет последний свет ее надежды, и остается лишь тьма, в которой она могла с трудом различить лишь звериные морды, острые зубы, жилистые сухие руки ее пленителей. В этой тьме единственным светящимся пятном были их глаза – фосфорицирующие зеленым выпуклые камешки, слишком безумные даже для зверей, слишком странно выглядящие на фоне почти человеческих черт их лиц. Будто кто-то специально исказил человеческую природу, извратил ее, огрубив и искорежив черепа, изломав и выкрутив тела. Это были бардуги – самые быстрые из всех дермаков, самые выносливые. Высокие, с непропорционально длинными конечностями, иссушенные, похожие то ли на богомолов, то ли на ходячие скелеты уродливых великанов, они были способны преодолевать огромные расстояния за короткое время, не нуждаясь в отдыхе и пище. Способны тащить ее, будто мешок с ветошью, будто бесполезный балласт или вещь, удачно выторгованную на рынке. С одной лишь разницей – она сама по собственной глупости попала в их руки и не имела ни единой возможности сопротивляться. Никакого шанса сбежать. Ночь вокруг была жуткой, леденящей кровь, полной бродящих в отдалении кошмаров, которые таращили на Гаярвион свои слепые глаза, которые шептали и шептали в ее голове, сводя с ума не утихающим ни на миг шелестом едва различимых голосов. Она то вслушивалась, силясь разобрать хоть слово, чтобы не было так страшно наедине с этим тревожащим морем звуков, то гнала их от себя прочь, принимаясь молиться Кану Защитнице и Единоглазым Марнам, то сосредотачивалась на построении плана побега, заглушая таким образом проклятые голоса. Но только шепоты эти никуда не исчезали, как бы она ни старалась, будто в своей собственной голове она больше не была хозяйкой. Они смеялись и плакали, они выли, шептали и выкрикивали что-то – далеко-далеко, на грани слуха, не исчезая полностью, но и не позволяя ей расслышать четко и ясно, но неизменно присутствуя с ней, будто чей-то ледяной взгляд в затылок. И это сводило с ума. Сводила с ума и боль в выкрученных руках, связанных за спиной кусачей сухой веревкой, которую она все пыталась перетереть, хоть как-то ослабить, да все тщетно. Только кожа на запястьях слезла, и веревки огрубели еще сильнее, размокнув от крови. Сводили с ума головная боль и головокружение, возникающие из-за того, что бардуги несли ее головой вниз, несли так часами, и к концу дня, если его вообще можно было назвать таким словом, у Гаярвион из носа уже едва кровь не хлестала. Сводили с ума сны, похожие на один непрекращающийся даже наяву кошмар, в котором то возникали, то растворялись жуткие твари, глядя на нее жадными злыми глазами, разрывая ее тело острыми стальными когтями, вырывая из нее душу и пожирая ее мокрыми красными ртами, внутри которых была черная бездна. Она слышала от ветеранов рассказы о том, как плохо людям делалось по ту сторону Черной Стены, но никогда не думала, что эти рассказы могут быть настолько правдивы. В Гиблых Землях сам воздух был отравлен прикосновением скверны, и, дыша им, Гаярвион чувствовала себя загрязненной со всех сторон: и снаружи, и изнутри. Это не говоря уже о том, что приходилось пить безвкусную выдохшуюся воду, которую, давя на горло, заливали в нее бардуги раз в несколько часов, глотать заскорузлый черствый крупнозернистый хлеб, горький и пересоленный на вкус. Дурнота и мрак проникали в нее снаружи и изнутри, и Гаярвион оставалось только стискивать зубы и терпеть, изо всех сил держаться за саму себя, за свое упрямство, за свою гордость, за свою землю в собственных костях, чтобы не сойти с ума. Отец называл ее хаянэ, а раз так, она не могла сдаться. Она была орудием, она принадлежала своей стране, она была наследницей Бреготта и его будущим, а значит, она просто не имела права отчаиваться и прекращать борьбу. Какой бы эта борьба ни была. Потому она рвала руки в кровь, пытаясь вывернуть их из пут, потому в первые же сумерки, в которые бардуги остановились на отдых, попыталась вырвать плечи из суставов, используя для этого валявшийся на земле камень, чтобы протащить через путы ноги и попытаться сбежать. К сожалению, она не удержалась от крика боли и привлекла внимание бардугов, после чего они растянули ее, накрепко примотав ее руки и ноги к копью, и теперь несли ее вперед по двое, будто свинью с охоты. Потому она пыталась вырваться, когда ее развязывали, чтобы сходить по нужде, и один из пленителей отбил ей ноги ударами тяжеленных подбитых железом сапог, чтобы она не могла без посторонней помощи сделать ни шага. Бил он сильно, и икры воспалились так, что Гаярвион впала в беспамятство на долгие часы, сжигаемая жаром, вырванная из самой себя болью, переполненная чужими шепотами. А когда очнулась – смирилась с тем, что сбежать не получится. Что ж, она была дочерью своей страны и своего отца, и она прекрасно знала свой долг. И еще ярче осознавала, что все еще жива, относительно невредима и нетронута бардугами только потому, что представляла ценность для их господина. Но как только она попадет ему в руки, начнется самое страшное, то, чего она никак не могла допустить. Потому что отец слишком сильно любил ее, потому что он ни за что бы не позволил даже волоску упасть с ее головы. Потому что он согласился бы на любую сделку с Сетом, лишь бы его девочку не отдавали дермакам. А значит, оставался единственный выход – убить себя и покончить с этим. Она приняла это легко и спокойно, обдумав и взвесив все свои варианты и поняв, что их в общем-то нет. А вот осуществить задуманное оказалось гораздо сложнее. Потому что со связанными руками и ногами она могла очень мало, разве что бесить бардугов, надеясь, что они потеряют контроль над собой, как и все охочие до крови твари Сета, и разорвут ее на части задолго до приближения к Остол Горготу. Только воля господина была гораздо сильнее, и наказания они страшились куда больше, чем желали Гаярвион боли. Потому дермаки только скалились в ответ на ее неуклюжие пинки, хохотали грубыми глотками в ответ на оскорбления, лениво побивали в ответ на попытки вывернуться из пут или хотя бы помешать им себя привязывать к шесту, будто скотину какую. Она пыталась захлебнуться, вдохнув воду, которой поили ее бардуги, или крошки хлеба, когда они кормили ее. Но твари после первой же попытки, закончившейся лишь рвущим грудь кашлем, смекнули, что к чему, и теперь затыкали ей нос, давили на горло каждый раз, когда нужно было глотать, и проклятое предательское тело инстинктивно глотало скверну, которую они засовывали в него для поддержания жалкого подобия жизни. Она пыталась прокусить себе язык, чтобы захлебнуться кровью, но они и это заметили и затолкали в ее рот обрывок ее же собственного рукава, крепко-накрепко перетянув его поверх повязкой на затылке, чтобы она и шевельнуть языком не могла. Нервный горький смех застрял у нее в глотке вместе с отчаяньем, и Гаяра только и делала, что целыми днями пыталась придумать еще хоть какой-нибудь способ лишить себя жизни. Хоть какой-нибудь. Но даже это у нее не получалось. Мне очень жаль, отец. Мне так жаль. Сил плакать у нее не осталось, но глаза сами слезились все время от пыли, которая забилась под веки и теперь немилосердно жгла и резала, будто битое стекло. Перед взглядом постоянно все плыло, и порой, когда становилось совсем худо, Гаярвион и вовсе не могла различить, что происходит вокруг. Только шевелящиеся во тьме тени. То ли из ее ночных кошмаров, то ли из яви, которая была в разы хуже самой страшной иллюзии. Сколько уже длилась эта пытка, она тоже не смогла бы сказать. Во тьме сложно было определить, когда кончался день и начиналась новая ночь, да и Гаярвион была не в том состоянии, чтобы это делать. Порой она теряла сознание или засыпала, окончательно упуская связь со временем, порой изо всех сил старалась держаться и отсчитывать минуты, болтаясь вниз головой между двумя трусящими вперед дермаками, но толку от этого было мало. Скорее уж, это помогало ей не сойти с ума окончательно, продолжать поддерживать хоть какое-то ощущение самой себя. Хоть какое-то ощущение собственного существования. Вот и сейчас от боли перед глазами мутилось почти так же, как и от головокружения. Сил было ничтожно мало, а потому она просто откинулась навзничь, отстраненно ощущая, как волокутся по земле под ногами дермаков ее перепутанные в грязный колтун волосы. Бардуги бежали вперед в ногу, и каждое их движение отдавалось болью в вывернутых изодранных запястьях, в избитых распухших икрах, в налитом кровью черепе Гаярвион. От вони их тел ее тошнило, как и от нечистых продуктов, которыми они ее кормили, от грязной воды, которой поили. Грозар, просто дай мне умереть, подумала она, в безнадежной попытке напрягая все тело, каждую мышцу, чтобы усилить боль в ранах. Умирали же люди от разрыва сердца, когда не в состоянии были выносить сильную боль. Только вот, видимо, этой боли было недостаточно, чтобы убить ее, или раны ее были не настолько страшны, этого она не знала. И Грозар не слышал ее за Черной Стеной, куда даже свет его огненного скакуна не в силах был проникнуть. Грозар больше не слышал… Неожиданно откуда-то спереди раздался взвизг одного из ее пленителей, который подхватили и другие голоса. Гаярвион не успела ничего понять, когда несущие ее бардуги резко остановились, сбрасывая с плеч свою ношу, будто мешок с сеном. Она закричала, с силой врезавшись спиной в землю, на миг понадеявшись на то, что этого удара будет достаточно, чтобы добить ее. Но нет. Кровавая пелена, в первое мгновение лишившая ее зрения, медленно растягивалась перед глазами, размывалась. А потом ее буквально разорвали на части отблески огня, такие яркие, что Гаярвион с шипением зажмурилась, не в силах смотреть на них после долгих дней в кромешной тьме. Глаза слезились, болели, и она только поскуливала, беспомощно моргая и пытаясь открыть их, пытаясь понять, что происходит вокруг, но пока тщетно. Слышалось рычание, звон стали, какое-то шипение и звук рассекаемого воздуха, будто кто-то резко взмахивал огромным опахалом. Вокруг Гаярвион метались дермаки, и их черные силуэты в отблесках огня походили на взбесившихся летучих мышей, набрасывающихся на светильник, привлекающий их. Один из них споткнулся об нее, врезавшись ногой в живот, и Гаяра взвыла от боли, вновь зажмуриваясь и пытаясь сжаться в комочек, но веревки на руках и ногах не давали ей этого сделать. Как и понять, что происходит. Нападение? Но кто мог напасть на дермаков посреди Темной Страны? Только другие дермаки. Рядом со звоном упало на землю оружие. Гаярвион не видела его, но слышала характерный лязг стали, успела ощутить, в какой стороне оно упало. Ей бы только добраться до лезвия! Можно было бы попробовать перерезать об него горло, хотя бы изрезаться так, чтобы истечь кровью. Еще был шанс! Она слепо дернулась в ту сторону, откуда пришел звук, всем телом рванулась туда, надеясь подползти на шаг ближе. Только почти сразу же оружие вновь звякнуло, отскакивая прочь от тяжелого, окованного сталью сапога. Чьи-то руки грубо дернули копье, к которому она была привязана, и Гаярвион не сдержала стона. Хриплое дыхание и рычание где-то над головой подсказали ей, что это бардуг. В следующий миг лезвие чиркнуло по веревке, привязывающей ее к древку, и руки рывком освободились, выпадая из пут. На этот раз она закричала: за долгие дни в одной позе суставы затекли, и мышцы выкрутила судорога. То же случилось и с ее отбитыми ногами, но вместе с тем стало легче. Сквозь боль она поняла: теперь есть шанс! Теперь можно попытаться схватить нож и вонзить его себе в сердце. Нужно только нашарить его на поясе бардуга. Они ведь носили с собой короткие кривые кинжалы в ножнах, Гаярвион видела это в слабом свете сумрачного дня. Но сделать это она не успела. Бардуг легко подхватил ее и перебросил через плечо, отчего она вновь судорожно застонала, а потом сорвался с места и побежал, длинными ногами выталкивая себя далеко вперед. Гаярвион подпрыгивала на его спине лицом вниз, почти что врезаясь носом в его грубый кожаный ремень, и с каждым его движением волны боли прокатывались по телу, срывая стоны с ее губ. Руки двумя безвольными веревками болтались в плечевых суставах где-то в районе бедер дермака. Он убегает от кого-то! Сил у нее было совсем немного, но попробовать стоило. Обязательно нужно было попробовать! С трудом заставив шевелиться казавшиеся чужими руки, Гаяра обхватила дермака за талию, зашарив у него на поясе и почти сразу же ухватившись за рукоять ножа. С рычанием он ударил ее по руке, но было уже поздно – клинок она выхватила. Вот только ударила не себя в сердце, за долю секунды сообразив, что на это у нее сейчас просто не хватит сил, а, кое-как извернувшись, всадила ему в сухое бедро, до которого могла дотянуться. Тварь споткнулась, громко завизжав, разжала хватку, и Гаярвион, упустив рукоять ножа, кубарем скатилась на землю, больно ударившись ногами, неловко упав на бок. Дермак покатился в пыль рядом с ней, продолжая визжать. Только успев судорожно вздохнуть, она вскинула голову, пытаясь понять, что происходит, пытаясь разглядеть визжащего в кромешной тьме бардуга. Как вдруг что-то подхватило ее со спины под грудь и с силой дернуло вверх. Она вновь заорала, ощутив, как земля буквально уходит из-под ног, почему-то освещенная яркими огненными всполохами. Волокущий ее бардуг подорвался на ноги, запрокинув уродливое лицо, скаля острые желтые клыки, в его звериных глазах отражалось пламя. Он с противным визгом выпрыгнул высоко вверх, благодаря своему почти двухсполовиной метровому росту, вскинув костистую руку и пытаясь достать ей Гаярвион, но та была уже вне зоны его досягаемости и с каждым движением поднималась все выше и выше. Бардуг заметался по земле, отрывисто крича и не сводя с нее зеленых глаз, стремительно уменьшаясь в размерах по мере того, как она отдалялась от него. Все еще не до конца понимая, что происходит, Гаярвион всем своим существом внезапно осознала высоту, на которую кто-то поднимал ее, и лихорадочно вцепилась в руку, пережавшую ребра под грудью и держащую ее. Удивительно, но рука оказалась человеческой, теплой и гладкой, покрытой сверху самой обычной тканью одежды. Окончательно перестав понимать, что происходит, она вывернула голову в попытке увидеть, кто спас ее. И едва не вскрикнула, на этот раз от удивления, узнав проклятую Милану, за спиной которой раскрылись огромные огненные крылья, почти как у бабочки, только с перетекающим жидким краем, меняющим очертания каждый миг. Только сейчас глаза Миланы в отсветах лежащей на лице тени от крыльев горели почти так же яростно, как у бардугов, лицо исказилось, черты его заострились, верхняя губа приподнялась, обнажив длинные белоснежные клыки. И шрам через все лицо натянулся, только подчеркивая присутствие зверя в ней. Гаяра успела разглядеть еще вздувшиеся черными узлами вены на торчащей из воротника шее и содрогнуться от омерзения. А в следующий миг что-то мокрое и холодное обхватило ее со всех сторон, забив возглас удивления обратно в глотку. Ощущение было таким, словно ее рывком всем телом макнули прямо в туман. Мелкие водяные капли моментально промочили насквозь одежду и волосы, ледяные порывы ветра от крыльев Миланы выстудили тело, и это притупило боль в отбитых ногах. Гаярвион инстинктивно поджала ноги, чувствуя, как высота неудержимо тянет ее вниз, ощущая вес собственного тела как-то особенно остро сейчас. Она попыталась что-то сказать, но проклятый кляп во рту не давал этого сделать. Разжать пальцы на запястье Миланы было почти невмоготу, но она заставила себя сделать это и сорвала с губ противную, пропитавшуюся потом и кровью грязную повязку. Прокушенный язык во рту сразу же отозвался болью, но все это было ничтожной мелочью по сравнению с тем, что только что произошло. - Откуда ты? – невнятно выпалила Гаяра, впервые за долгие дни плена слыша хоть какой-то голос, кроме наполняющих голову шепотов. – Как ты здесь оказалась? В ответ ей не раздалось ни звука, только сосредоточенное сопение, и она вновь вывернула голову, пытаясь увидеть лицо своей спасительницы. Казалось, что они летят сквозь холодное облако водяной взвеси, которая оседала на коже, смывала с ее лица пыль, грязь и кровь, скатываясь вниз по щекам ледяными дорожками. Вода брызнула и в глаза, и Гаярвион вновь заморгала, пытаясь восстановить зрение, как вдруг морось прекратилась, и они вырвались в огромное бесконечное пространство, принадлежащее безраздельно лишь звездному свету. Ничто в жизни не подготовило ее к этому, и несмотря на боль и полубезумное состояние после всего пережитого, а может, и благодаря этому, она ахнула, оглядываясь по сторонам, задыхаясь от открывшейся глазам красоты. Бархатное синее небо раскинулось над ними, бесконечное и огромное, растянутое куполом из конца в конец зримого мира, и все его усыпали звезды, такие близкие, яркие и многочисленные, словно кто-то сыпал их прямо за воротник Гаярвион. Никогда еще она не видела их так ясно и так много, словно в этом лишенном света краю они как будто специально наперекор всему из последних сил светили ярче. Небесный Охотник натягивал лук, целясь в Змея, у его ног застыли два его Пса. Звездная Тропа пересекала небосвод пополам, и в ней горели миллионы таинственно мерцающих светлячков, что освещали Грозару путь к его возлюбленной Мегаре через вечность Ничто во чреве его Отца. Серебристый свет струился, мягко и бесшумно опадал вниз, на белую подушку под ними… Облака! Гаяра всхлипнула, выдохнула и вдруг засмеялась, засмеялась во весь голос, восторженными глазами ребенка глядя вниз. Облака, вот, сквозь что они пролетели! Вот, почему на лице осталось влажное и холодное прикосновение воды! И сверху эти облака выглядели серебряной пряжей, мягчайшей и нежнейшей шерстяной куделью, присыпанной серебром звезд, каждая нить которой светилась так ярко, так ослепительно красиво. - Громовержец!.. – в восторге выдохнула она, чувствуя, как по щекам все-таки льются слезы. И, поразительно, но сейчас это были слезы восхищения и молчаливого преклонения перед величественностью этого мгновения, перед разлившейся вечностью звездной тишины, в самом сердце которой застыла она, широко распахнутыми глазами наблюдая неторопливую поступь ночи. А еще Гаярвион отстраненно осознала, что исчезли бесконечные шепоты в голове, осознала это как-то запоздало, не сразу, подивившись разлившемуся внутри облегчению от того, что собственный череп вновь принадлежал лишь ей одной. Прикрыв глаза, она просто несколько раз вдохнула и выдохнула, наслаждаясь чувством полной гармоничной тишины, обволакивающей все ее существо, прикосновением ледяного ветра к лицу, отступившей болью. Все происходящее казалось ирреальным, каким-то ненастоящим, волшебным на контрасте с тем, что происходило с ней на протяжении долгих мучительных дней плена. Она уже смирилась с тем, что придется умереть, что нужно это сделать как можно скорее, любыми средствами изыскать способ, и теперь неожиданное спасение буквально оглушило ее, заставив все мысли повылетать из головы, наполнив грудь переживанием ослепительной остроты момента. Впрочем, расслабляться сейчас было совершенно не время. Силой заставив себя оторвать взгляд от облаков внизу, Гаярвион вывернула голову, продолжая цепляться за железную руку Миланы, держащую ее под грудью. - Я спрашиваю тебя, откуда ты здесь взялась? Как нашла меня? – требовательно спросила она, нет-нет, да и поглядывая на серебристое туманное море внизу. Милана не ответила. Только засопела как-то странно, а потом ее руки потянули Гаярвион в сторону и вверх, и на один короткий миг она потеряла равновесие, зависнув в воздухе между небом и землей и не сдержав громкого вскрика. Но упасть ей никто не дал. Руки Миланы подхватили ее под плечи и под колени, проклятая женщина еще и слегка подбросила ее во второй раз, устраивая поудобнее, отчего Гаяра вновь взвизгнула, клацнула зубами и инстинктивно обвила ее шею руками, цепляясь за нее, как перепуганный котенок за ветку дерева, с которой начал сползать вниз. Теперь лицо Миланы было совсем рядом, как и ее разноцветные, светящиеся во тьме глаза. В ярости отдернувшись от нее как можно дальше, хоть это и было практически невозможно, учитывая обстоятельства, Гаярвион вновь обрушила на нее разъяренный поток вопросов: - Почему ты молчишь? Ответь мне! Я хочу знать, как ты нашла меня! Ответом ей был насмешливый взгляд Миланы, презрительно искривленные в улыбке губы, из-под которых явственно торчали вполне себе звериные клыки. Волчья форма делала ее только страшнее, еще сильнее подчеркивала ее инаковость, чуждость народу Бреготта, делала чем-то похожей на бардугов. Судя по виду, отвечать она не собиралась, и Гаярвион запоздало припомнила, что упрямая женщина не разговаривает с ней, дав обет молчания. От этого возмущение вновь взметнулось внутри нее, заставив ее вспыхнуть: - Ты серьезно? Ты и сейчас собираешься молчать? Боги, мы же в Стране Мрака! Вдвоем, посреди владений Врага! И ты даже сейчас собираешься соблюдать свой дурацкий обет? Милана в ответ взглянула на нее, скаля клыки, и под взглядом ее фосфорицирующих глаз Гаярвион стало неуютно. Крылья за ее спиной мерно бились, выталкивая их вперед, и впрямь как будто из самого пламени созданные. Видеть это было чудно, хоть Гаяра и слышала, как об анай говорили, что они крылаты. Впрочем, что еще сейчас могло удивить ее сильнее того, что уже случилось? Судя по нахальному виду женщины, она твердо решила молчать. И как можно было оставаться такой дурой? Гаяра только вздернула бровь, всем своим видом демонстрируя ей свое отношение к подобным играм. Впрочем, наверное, не меньшей глупостью было дуться на нее, сидя у нее на руках и обнимая ее за шею. Это сердило Гаярвион, но отпустить ее она не могла – слишком боялась упасть. Да еще и прижаться к ней поближе пришлось, все-таки встречный ветер от движения мешал держаться прямо, да и так надежнее было, равновесие лучше сохранялось. Милана держала ее крепко, но все-таки предосторожности никогда не были лишними. Внизу под ними тянулось серебристое марево облаков, и от его красоты дыхание и впрямь захватывало. Украдкой, так, чтобы Милана не видела этого, Гаяра оглядывалась по сторонам, любуясь и поражаясь тому, что в ней после всех этих жутких дней в плену еще остались силы переживать красоту и наслаждаться ею. А может, дело было просто в нервном истощении, которое теперь заставляло ее остро воспринимать все происходящее. В голову полезли совсем уж лишние в такой момент мысли, но это были ее собственные мысли, а не чужие голоса, и она не стала их прогонять. Когда-то давно, страшно подумать, двенадцать лет назад, Торвин увез ее на лето на южное побережье Ильтонии, заручившись разрешением отца и воспользовавшись передышкой в сражениях на восточной границе. Там, неподалеку от портового города Мереса, селились дворяне со всего мира – живописные предгорья и мягкий климат только способствовали тому, что берег, будто ракушками, оброс имениями и дворцами. В основном, конечно, участки на побережье принадлежали мелонцам, кто еще в Этлане Срединном мог позволить себе подобную роскошь? Но и семья Торвина владела небольшим летним домом с собственной пристанью и несколькими прогулочными шхунами. На одной из них они как раз и вышли в море в туманную ночь, когда Гаярвион в первый и единственный раз в своей жизни видела что-то, подобное тому, что наблюдала прямо сейчас вокруг себя. Она до сих пор помнила резкий запах соли и покачивающуюся под ногами палубу, помнила мягкие перекаты волн, укрытые белым маревом тумана, помнила щедрые звездные поля над своей головой, которым не было ни конца, ни края. То, как Торвин учил ее управлять маленьким треугольным парусом, как смеялся, путая пальцы в ее волосах. Тогда они были совсем одни, раздетые донага, танцующие под звуки тишины, ныряющие в бездонные океанские воды, беззастенчиво даря свои тела ласковым прохладным объятиям океана. Тогда они впервые любили друг друга прямо под этими звездами, и им казалось, что в мире не осталось больше ни единого человека. Что-то похожее Гаярвион ощущала и сейчас, пусть Милана и не вызывала в ней никаких чувств, кроме раздражения, но под раскинувшимся над ними куполом неба сложно было испытывать что-то, кроме благоговения. Мысль о Торвине горечью отозвалась в груди, болью прокатилась по напряженным струнам ее сердца. Сейчас, когда Гаярвион оказалась на самом краю смерти, когда с трудом, буквально чудом ускользнула от ее когтистой хватки, ей отчаянно захотелось в его руки. Все вдруг стало таким смешным, таким глупым. И почему она отказывала ему все эти годы? Почему не соглашалась стать его женой? Ведь жизнь на поверку оказалась тонкой хрупкой ниточкой, одним единственным бледным росчерком на бескрайнем черном небе вечности, отблеском света, что так легко мог затеряться в этом беспросветном мраке. И нужно было отчаянно хвататься за нее, нужно было использовать каждый миг, каждый вздох, каждую подвернувшуюся возможность, которую предоставляла Царица Судьба, чтобы просто быть счастливым. Ведь так легко было не успеть это сделать. Вернусь и приму его предложение, - твердо решила Гаярвион, сквозь полуопущенные веки наблюдая за тем, как скользит внизу под ней мягкая перина серебра. Пора заканчивать с глупостями. Мне дали второй шанс, вправили мозги, и теперь-то я осознаю свой долг. Хватит бегать от своей судьбы. Наверное, она все-таки задремала, пригревшись на теплых руках этой неприятной женщины, впервые за много дней избавившись от назойливого шепота и кошмаров, от острой боли в измученном теле. И поняла это, только когда век коснулся свет, разгораясь с каждой минутой все ярче и ярче. Гаярвион так отвыкла от этого, что даже во сне ощутила странность происходящего и зашевелилась, не сразу осознавая, где находится. А осознав, вновь судорожно вцепилась в Милану и огляделась, тараща глаза. За их спинами поднималось из-за края облаков солнце, и это было так ослепительно красиво, что все слова вновь мигом вылетели из ее головы. Мягкая молочная рябь облаков бугрилась, пушистая и кучерявая, так и просящаяся под руку, будто нежнейшее руно на овечьей спине, и по ней щедро разливало сверкающее золото огромное солнце, такое яркое, что смотреть на него было больно. Гаярвион зажмурилась, чувствуя, как согревает оно своими прикосновениями кожу. Никогда она еще не видела его так близко и таким огромным, никогда так не нуждалась в его свете. Всей грудью вдыхая прохладный рассветный воздух, она подставляла лицо теплым лучам, остро и болезненно ощущая это новое утро своей жизни. Утро, которое она уже отчаялась встретить, от которого отказалась, как от невозможной милости, с которым простилась раз и навсегда. Но Грозар все же слышал мольбы своих детей и протягивал им руку помощи, как бы дети ни ругали своего отца, как бы ни кляли его. Пусть даже этой рукой стала Милана, чего Гаярвион уж точно не ожидала, но разве так уж это было важно? Ей дали второй шанс на то, чтобы все исправить, чтобы успеть сделать все правильно, и на этот раз она не собиралась этот шанс упускать. Пролетев еще немного прочь от солнца, Милана начала медленно, но неуклонно снижаться. Вообще-то, это было даже здорово, и Гаярвион поняла, что искренне наслаждается полетом в руках анай, хоть никогда бы и не признала этого вслух. Облака двинулись им навстречу, неторопливо приближаясь, раскрывая свои белоснежные объятия, полные утренней прохлады. На этот раз она даже не вскрикнула, когда водяные капли коснулись лица, моментально осели на одежде, впитываясь в нее, покрывая мурашками кожу. Солнце померкло, оставшись где-то позади и сверху, а их окружила золотая дымка, пропитанная его последней нежностью. Не в силах оторваться, Гаяра, будто завороженная, с чувством затаенной горечи наблюдала, как эта дымка сменяется сначала белым рассеянным светом, потом все быстрее сгущающейся серостью, переходящей в мрачные сумерки по мере того, как они опускались все ниже к земле. Этот переход оставил внутри смутное ощущение потери, сквозь которое проросли ненавистные шепоты, и она едва не застонала, вновь осознав их в своей голове. Голоса, что шептали и хихикали, что кричали и стенали, что так и норовили свести ее с ума. После подаренного солнцем и небом короткого облегчения вновь переживать все это было дважды тяжело. А потом они вынырнули из облаков, и глаза Гаяры разглядели внизу безжизненную серую пустошь, тянущуюся во все стороны, насколько хватало глаз. Земля здесь шла волнами, собравшись в гармошку острых невысоких скальных гряд, перемежающихся глубокими мрачными теснинами, в которых лежала совсем уж непроглядная тень. Свет крыльев за спиной Миланы, померкнувший было наверху, под лучами солнца, вспыхнул ярче яркого, и Гаярвион вдруг всем своим телом осознала, как хорошо их сейчас видно на фоне темных облаков. - Возвращайся обратно, - приказала она Милане, указывая наверх. – Здесь небезопасно, нас могут увидеть. Женщина никак не прореагировала на ее слова, даже бровью не повела. Гаярвион уставилась на нее, уже собираясь начать обличительную речь, да прикусила язык. Милана хмурилась, стиснув зубы, сведя тонкие губы в нить, дыша тяжело и шумно. Руки у нее подрагивали. Раньше Гаярвион этого не замечала, слишком занятая красотой вокруг и собственными переживаниями, но теперь беспокойство кольнуло внутри, принеся с собой уж совсем нежданное чувство стыда. Милане требовался отдых. Видимо, даже она не была двужильной, хоть изо всех сил и делала вид, что это так. Впрочем, стыд быстро сменился все нарастающей тревогой, пока они опускались на плоскую равнину, покрытую толстым слоем пыли. Насколько видели глаза Гаяры, вокруг ничто не двигалось, но это еще не означало, что их не заметили. Пусть даже сейчас там, наверху, за облаками стоял день, дермаки все равно могли передвигаться в таких густых сумерках, да и огненные крылья Миланы обязательно привлекли бы внимание любого, кто глядел на небо. А это значит, что погоня может выйти на их след в любой момент. И на то, чтобы уйти от нее, у Миланы уже сил не будет. От нее самой было бы еще меньше толка, это Гаярвион, скрепя сердце, признавала. Стоять на распухших отбитых ногах она просто не могла, сил в теле было слишком мало, чтобы нанести даже один точный удар ножом. Да и оружия у нее тоже не было; ее собственное отобрали крылатые люди, украденный у бардуга кинжал так и остался торчать в его ноге. Так что приходилось вновь полагаться во всем на Милану, что не слишком-то ее радовало. Гаярвион украдкой взглянула на ее изуродованное шрамом лицо. Тени залегли под глазами женщины, ноздри ее раздувались, шумно втягивая воздух и ловя одной ей слышные запахи. Может, благодаря всем этим звериным повадкам, им и удастся уйти от погони? Гаяра очень на это надеялась, хоть и настойчиво приказывала самой себе не питать иллюзий. Нюх у бардугов был почище звериного, их специально выводили для того, чтобы выслеживать, преследовать, быстро доносить вести. Понятное дело, что Милана сильно опережала их, двигаясь по небу, но они даже издали могли разглядеть отблески ее крыльев. Женщина в последний раз ударила крыльями по воздуху и тяжело приземлилась в глубокой теснине, закрывая их и взметая тучу пыли, от которой Гаярвион сразу же закашлялась. Свою вахра она потеряла давным-давно, а может, те крылатые ее содрали, когда только захватили ее – этого она не помнила. Тогда один из них ударил ее по голове, оглушил, чтобы не сопротивлялась, и следующие часы прошли как в тумане. Гаярвион помнила, как ее тащили куда-то, как воздух развевал ее волосы – скорее всего, тогда ее тоже несли по воздуху, но этот полет она не запомнила. И кем были захватившие ее крылатые люди, чем-то отдаленно смахивающие на эльфов, она тоже так и не поняла. Милана осторожно опустила ее ноги на землю, и Гаярвион, не удержавшись, застонала, когда колени под ней все-таки подломились. Анай напряженно выдохнула, перехватив ее за руку и не дав упасть, усадила ее на землю, тревожно хмуря брови и пытаясь рассмотреть ее ноги. Под ободранным краем туники виднелись лиловые синяки и горячая, пульсирующая болью опухоль. Гаяра зажмурилась, давясь слезами и собственной гордостью, когда женщина присела возле нее и принялась ощупывать опухшую икру правой ноги. По ней бардуг бил со всей силы, и на коже остались кровоточащие ссадины от его сапог, мясо вокруг которых было красным и горячим на ощупь. Сейчас нога Гаяры распухла так, будто кости в ней были сломаны. Но стоять она могла, пусть и с трудом, да и хромать тоже, так что надежда на то, что кости все-таки целы, еще оставалась. Левая нога выглядела чуть лучше, во всяком случае, не так сильно опухла, да и уже потихоньку начала синеть, что означало конец воспаления. - Так и будешь молчать? – с трудом выдавив кривую усмешку, спросила Гаярвион, следя за Миланой. Легче было отвлекаться на собственный голос, чем пережевывать мрачные мысли о том, что ее ждет, если кости все-таки сломаны. Анай в ответ бросила на нее быстрый взгляд и вновь принялась ощупывать колено. Пальцы ее двигались удивительно осторожно, но уверенно, будто женщине не впервой было диагностировать переломы. - Тебе не кажется, что сейчас идти на принцип довольно глупо? Вместо ответа Милана вновь глянула на нее и повела плечами, сбрасывая со спины небольшой вещмешок. Порывшись в нем, она выудила на свет какую-то флягу, вытащила из нее пробку и вытрясла несколько капель содержимого на ладонь. В воздухе резко запахло алкоголем, и Гаярвион прикрыла глаза, пережидая боль в ноге, которую мозолистая ладонь Миланы принялась натирать жидкостью. Судя по запаху, это был бренди. - Вряд ли мне это поможет, - проворчала она сквозь зубы. – Лучше бы шину наложить. Но тут нет ни травинки, не то, что дерева. Милана не ответила, только растерла ее ногу мягкими осторожными движениями, а потом аккуратно подхватила Гаяру под плечи и помогла улечься на землю. Той оставалось лишь вздохнуть, глядя на совершенно спокойное, почти равнодушное лицо женщины. Начинать разговор она, похоже, не собиралась, упрямо вцепившись в свое дурацкое слово. И надо ведь было быть такой упертой! Хуже самого распоследнего бестолкового конюха, свято верящего в то, что одному ему во всей вселенной открыта истина небес. Раздражение придавало сил, и Гаяра сверлила ее взглядом, пока Милана осматривала ее тело, пока аккуратно промывала бренди ссадины на ее запястьях, заставляя ее кривиться от боли, но молчать. Что ж, если она хочет идти на принцип, то и Гаярвион собиралась поступить также. Какой смысл было рассказывать ей что-то, обсуждать какие-то вещи, если она не снисходила до ответа? Дорогу она нашла, скорее всего, по запаху, раз уж только и делала, что принюхивалась к окружающему воздуху, будто зверь. А значит, на месте нападения побывала и о существовании тех крылатых тоже знала. Что ж, тем лучше для нее. Во всяком случае, при перелете через горы будет осторожнее. Но до гор для начала нужно было добраться живыми. А для этого их не должны были заметить. Взгляд Гаярвион прошелся по маленькому вещмешку Миланы. Уж наверное, еды-то в нем было всего ничего, да и то, скорее всего, сухари одни. И как они протянут на этом до Вернон Валитэ? Хватит ли Милане сил и дальше нести ее весь день напролет на руках? Анай наконец удовлетворилась осмотром окружающей местности и спустилась к ней в теснину, сразу же направившись к своему вещмешку. Гаярвион молча наблюдала за тем, как она закапывается в него, как достает оттуда еще одну флягу, поменьше той, в которой обнаружился бренди, еще что-то, завернутое в тряпицу. Каково же было ее удивление, когда из этой самой тряпицы Милана извлекла литхай – эльфийский хлеб, долго остающийся свежим и прекрасно восстанавливающий силы. И после горьких прогорклых лепешек дермаков на вкус он показался просто божественным. Гаяра и сама не заметила, как буквально смела полторы лепешки, жадно запив их напитком из протянутой фляги, которым оказался, к еще большему ее удивлению, яхиль – тоже эльфийский тонизирующий напиток, который практически невозможно было достать за границами Лесного Дома. Впрочем, ответ напрашивался сам. Волчица ведь побывала на месте битвы Хрустального Короля и крылатых захватчиков Гаяры, должно быть, обобрала трупы. Можно было бы, конечно, скривиться и продемонстрировать ей свое презрение к мародерству, которое в Бреготте жестко порицалось, но Гаярвион остановила себя. Эта пища спасла ей жизнь сейчас, вряд ли стоило жаловаться. Холодный ветер бродил по безжизненной пустоши вокруг них, срывал с острых пиков холмов длинные шлейфы пылевой пороши. Гаярвион долго таращилась на них, изо всех сил пытаясь удержать глаза открытыми, но измождение давало о себе знать. Впервые за много дней она сытно и вкусно поела, впервые ее не мучили болезненные раздумья о том, как поскорее лишить себя жизни. Да и боль в ногах унялась, но вовсе не благодаря дурацкому бренди Миланы, а потому, что сейчас она лежала и не двигалась с места. Она поняла, что засыпает, медленно сползает в густые мягкие объятия дремы, что подкрадывались откуда-то со спины, обхватывая ее своими настойчивыми пальцами. Последним, что она видела перед тем, как отключиться, была Милана, сидящая напротив нее на склоне теснины, положив руку на колено и уставившись светящимися глазами в одну точку перед собой. Молча охраняющая ее сон.