Танец Хаоса. Одинокие тропы

Они не успевали. Она. Не. Успевала. Хэлла Натиф чувствовала это каждой порой своего горящего от напряжения тела, каждой его мышцей, истощенной бегом и выжатой до предела. Раскаленные мгновения, которые каплями плавленого металла капали с ее пальцев вниз, обжигая и причиняя боль, и она не успевала их перехватить до того, как они исчезнут в равнодушной пустоте где-то под ее ногами. Они бежали вперед по узкому тесному тоннелю, спотыкаясь и падая, подхватывая друг друга, поддерживая и помогая идти. Они спешили как только могли со всех ног следом за бардугами, что волокли лорда Гведара где-то впереди, даже и не подозревая, что за ними идет погоня. Но дело было не в нем, и не в бардугах, и не в том, что стахи могли унести их за Черную Стену. Дело было в Милане, которой жить осталось совсем чуть-чуть – Хэлла знала это так четко, как ничто в своей жизни. Она не совсем понимала, что происходит, да и не хотела этого понимать сейчас. Вот только после того, как она попыталась привязать своего защитника к сердечному узлу, что-то изменилось в них обоих. Потому что теперь Хэлла Натиф пребывала одновременно в двух телах, которые хаотично сменяли друг друга, чередуясь без предупреждения и объяснения, примерно с той же скоростью, с которой она моргала. Один раз она смаргивала и оказывалась в золотой бесконечности среди бескрайних облаков, другой – в узком пыльном коридоре в усталом и протестующее горящем теле, которое упрямо ползло вперед, кашляя, задыхаясь и то и дело оскальзываясь на мелких камнях. Как такое могло быть? Что это вообще было? Один взмах ресниц, и золотая нить выстраивалась перед ее глазами из крохотных осколков мгновений, каждое из которых занимало свое место в цепи, образуя мозаику. Эта мозаика оживала и раскрывалась перед ее глазами в странном овальном окне с неровным краем, что без конца шел волнами и дрожал, как танцующий на ветру дым, когда само пространство расплывалось из-за искаженного контакта со временем. Другой взмах ресниц, и тяжелое дыхание, изгвазданный кожаный плащ на спине Ниити впереди нее, ощущение Колокольчика, что метался где-то впереди, возбужденный и перепуганный происходящим, возможность обдумать, что она только что видела, и понять, что происходит. Каждый раз эта мозаика была иной. В первый раз Хэлла Натиф видела образ троих пленников, которых уносят на восток стахи. Он держался примерно четверть часа, если время вообще текло сейчас как обычно, потому что Хэлла Натиф очень сильно в этом сомневалась. Сама она то оказывалась вне его, то в самом что ни на есть нутре, потому ее постоянно дергало, будто рыбу на леске, то таща вперед, то ослабляя хватку и позволяя на мгновение выдохнуть. Каждый миг между взмахами ресниц она молила только об одном – чтобы Вседержитель дал им время. Ведь он мог все, умел все, творил чудеса. Ведь время подчинялось лишь ему, и он мог перекроить и переделать его по собственному усмотрению, как ему только вздумывалось в этот самый момент. Так почему бы ему не вздумать сейчас, что Хэлла Натиф и ее друзья бегут быстрее времени? Почему бы не переделать ему саму реальность для них? Ведь показал же он ей зачем-то эти золотые искры мгновений, складывающихся в будущее, что ждало Милану и Гаярвион? Зачем-то ведь показал, а боги никогда не делали ничего просто так. У каждого их поступка была цель. И Хэлла Натиф изо всех сил сосредоточилась на своем самом нижнем узле, на удане, что лежал в основании позвоночника и хранил в себе Энергию Змеи. Он ведь тоже был Вседержителем, временем ее собственного тела, что спало в ней, заставляя ее подчиняться слепому закону развертывания вперед, как и всего остального мира. И раз он был заперт внутри нее самой, то почему сейчас невозможно было бы освободить его и попросить помочь? Ведь ради этого не было нужды без конца кричать в небо, надрывая глотку. Достаточно было заглянуть в себя. Дорогу она сейчас едва замечала, слишком погруженная в собственные переживания, чтобы реагировать на окружающие их тоннели. То и дело они раздваивались, путь преграждали осыпи, обвалы, под ноги подворачивались камни, и она давным-давно уже заплутала бы, если бы вперед их не вел Ньяван Шифу. Он шел по следу, будто собака, едва ли не носом вынюхивая, куда сворачивали тащившие лорда Гренела бардуги. Благо их тяжелые, подкованные сталью сапоги крошили рыхлую породу песчаника, оставляя хорошо читаемый след. А руки Айрена, пыхтящего за ее спиной, готовы были подхватить ее в любой миг, когда бы ни подкосились ноги. Взмах ресниц, и черные руки стахов хватают бездыханную Милану, Гаярвион и лорда Гренела, несут их на восток, навстречу Черной Стене, из-за которой нет возврата. Взмах ресниц и отчаянная мольба, отчаянное усилие, с которым Хэлла Натиф взмолилась Вседержителю внутри самой себя, прося его о помощи. Прося о помощи для Миланы. Ей нужно было очнуться. Нужно было открыть глаза. Быть может, тогда она сумеет набраться сил, чтобы сбросить с себя дурацкую железную сеть, что держала ее, и попытаться атаковать пленителей. Это выиграет немного времени, совсем немного времени, чтобы, быть может, успеть удрать до прихода бардугов. У Миланы есть крылья, она сумеет унести Гаярвион прочь, она ведь уже сумела это сделать, раз они с наследницей каким-то образом оказались здесь, в совершенно противоположной стороне от той, куда утащили Гаярвион. А коли она перебьет стахов и уведет за собой погоню, бардуги не бросятся сразу же по земле на восток, и Копатели сумеют догнать их и отбить лорда Гренела. Пока это был единственный план, что сложился в ее голове, пока она, задыхаясь от раскаленного воздуха и ломоты во всем теле, отчаянно неслась по темным коридорам следом за Ниити, надеясь обогнать само время. И возможно, этот самый план мог осуществиться, нужно было лишь привести Милану в себя. Сделать что-то, чтобы она очнулась, чтобы открыла глаза и сумела отбиться от стахов. Хэлла Натиф не знала никакого способа передать человеку на расстоянии силы, для этого всегда требовался физический контакт. А между ними контакта сейчас… Есть! Она едва не вскрикнула, внезапно осознав, что контакт-то между ними как раз есть, и что он сильный, как никогда. Недаром с самого утра в ее груди плескалось золото, опьяняя ее, подкатывая к самому горлу и не давая покоя ни на миг. Это была Милана, это совершенно точно была она, может, оттого контакт был так силен, что ей нужна была помощь Хэллы Натиф? Может, она звала ее, потому Хэлла Натиф так захлебывалась этим ощущением? Не отвлекайся! Все это может подождать. Сейчас надо помочь ей. Глубоко вздохнув, она сосредоточилась на связи между собой и Миланой, ощущая ее в своей груди смутным биением, тенью эмоции. Может, она и придумывала себе все это прямо сейчас, но наставник Нгуен часто повторял, что достаточно мысли о человеке, чтобы он услышал тебя. Так работали сны, в которых можно было призвать друг друга с помощью имени, так работали заговоры, когда достаточно было тени ощущения от человека, чтобы на расстоянии от него как-то ему помочь или наоборот навредить. С кровью бы вышло лучше, конечно, но крови Миланы у Хэллы Натиф не было. Потому она изо всех сил погрузилась в связь, представляя внутренним зрением Милану и изо всех сил желая ей сил. Она собрала всю мощь, что сейчас плескалась в ее груди и теле, всю витальную силу, что циркулировала между четырьмя развязанными узлами и пятым, над которым она только-только начала работать. И всю эту силу отправила Милане, моля ее об одном: Очнись! Очнись же! Открой глаза! Пожалуйста, только не умирай! *** Они лежали рядом во тьме, так близко друг к другу, что Гаярвион слышала ее дыхание, чувствовала его на своем лице. Оно пахло кровью. А еще оно было теплым. И слишком частым, неровным, лихорадочным. Гаярвион прислушивалась к нему, боясь, что в любой момент оно может оборваться, молясь, чтобы оно не оборвалось. Милана была сильной, как зверь, и она должна была справиться с этим, должна была выдюжить. Должна. Иногда Милана приоткрывала глаза, затянутые поволокой страдания, и тогда Гаярвион чувствовала на себе ее взгляд, ничего не видящий, неосмысленный. И видела два едва заметно светящихся зрачка, будто у зверя, что крадется в темноте где-то среди густых лесов на мягких лапах. Так и должно было быть. Они обе должны были быть сейчас где-то очень далеко отсюда, дома, там, где им были рады, где всегда горел огонь в очаге и пахло хлебом. Все должно было быть иначе. А еще иногда она слышала тихое позвякивание. Когда Милана делала какое-нибудь движение, сеть, которую на нее набросили стахи, сдвигалась и гремела по камню под ними. Это тоже напоминало Гаярвион о том, что Волчица еще жива. Но и о том, что вряд ли теперь они сумеют уйти. Тело скрутило от боли в выкрученных за спину запястьях и лодыжках, которые стянули толстыми кожаными ремнями. На этот раз вязали ее гораздо крепче, чем в первый, и путы, которыми ее сдерживали бардуги, казались Гаярвион едва ли не игрой. Дермаков не слишком беспокоила она сама, они были слишком тупы, чтобы думать, и слишком запуганы своим хозяином, чтобы рискнуть нарушить его приказ не трогать ее. А вот стахи смотрели уже совершенно иначе, улыбались ей совершенно иначе и совершенно четко осознавали пределы своих возможностей. Один из них особенно сильно пугал ее. Он ничего не делал, он просто смотрел. Сидел и смотрел, пока его не отправили в разведку, не сводя с нее черных узких глаз, и улыбался каждый раз, когда она смотрела в ответ. И горячий липкий страх медленно расползался по телу вместе с четким осознанием: рано или поздно он перестанет смотреть и перейдет к действиям. И вот тогда… Изо всех сил зажмурившись, она непроизвольно задышала, пытаясь справиться с болью в разбитом теле, пытаясь справиться с приступами паники, что нахлестывали на нее с каждым разом все сильнее. Особенно пугала неторопливость в действиях стахов, которые разместились на обломках старого форта, где поймали их с Миланой, разожгли костер, приготовили пищу и теперь ждали чего-то, переговариваясь между собой низкими рычащими голосами. Они чувствовали себя здесь совершенно спокойно и комфортно, будто Хмурые Земли уже принадлежали им, будто и не лежал в каких-то нескольких километрах к западу ров, удерживаемый бернардинцами. Почему? Потому что этот ров уже пал? Потому что обороны уже не осталось? Как могла внимательно Гаярвион вслушивалась в их речь, пытаясь понять, о чем они говорят. Ее с детства обучали черному наречию, потому что дермаки очень редко говорили на общем языке, и для допросов требовалось знать, как правильно задать вопрос. Но стахи использовали не совсем тот вариант, к которому привыкла Гаярвион, а какой-то свой диалект, сильно отличающийся от обычного. К тому же, голоса у них были низкими и рычащими, и она с трудом могла разобрать слова. Поняла она одно: они ждали кого-то, кого должны были притащить дермаки к рассвету, чтобы забрать и его тоже и отнести всех троих пленников в Остол Горгот. Значит, какое-то время у них еще было. Правда, на что ей теперь сдалось это время? Милану избили так сильно, что лицо ее стало едва узнаваемым из-за опухолей и кровавых разводов. Гаярвион поражалась тому, что она вообще еще жива. Наверное, лишь благодаря своей звериной крови, дающей выносливость, которую сейчас ко всему прочему сковала железная сеть. Почему так, она тоже не понимала. Пришли на ум какие-то старые дурацкие сказки про то, что сальваги боятся огня да железа, и что если в их сброшенную шкуру воткнуть железный нож, то они не смогут вновь накинуть ее на себя. Но это ведь было глупо. Милана вообще шкуру не сбрасывала, она и перекидываться-то не могла. Значит, существовало еще какое-то объяснение тому, почему сеть приковала ее к земле. Думать о том, что у нее не осталось никаких сил на борьбу из-за тяжести побоев, Гаярвион не желала. Если кто и мог вытащить их отсюда, так это Милана. Нельзя было сдаваться, нельзя было опускать рук, как бы страшно ни было! Они ведь почти выбрались, до рва осталось всего ничего, какие-то часы лета с ее-то крыльями. Нужно было просто придумать, как отвлечь стражей или перебить их. Сейчас за спиной Гаярвион сидело всего трое стахов, греясь вокруг маленького костерка, разведенного одним из них. Да, он был ведуном, похоже, потому что пламя танцевало на голой земле, больше-то гореть было нечему. Но Гаярвион уже видела, как Милана убивала ведунов. Видела, как она голыми руками убивала вооруженных до зубов гринальд. И их было всего трое. Не лги себе. Вам не выбраться. Глаза Миланы были закрыты, она дышала тяжело и рвано, слишком часто, слишком горячо, и пахло от нее кровью. Должно быть, они отбили ей легкие, и начался отек. Или еще что-то похожее случилось. А путы на руках Гаярвион были стальными, и как бы она ни пыталась выкрутить руки в ремешках, связали их без жалости, и ничего не получалось. Вам не выбраться. Так что лучше придумай способ себя убить, пока не вернулся тот стах из разведки. Ледяной ночной ветер задувал с востока и ерошил ее волосы, бросая их на лицо. Он нес с собой поганую бурую пыль, которая припорошила кожу Гаярвион, резала глаза, скрипела на языке. Что ж, она была далеко не первой наследницей древних королей, кого в итоге замучили в Остол Горготе. И даже хорошо вышло, что отец мертв. Потому что он стал бы торговаться за нее, а вот его преемник не станет. Мысли ее потекли дальше, и горечь разлилась еще сильнее, затопив почти все сердце. Торвин, скорее всего, откажется отдавать ее трон другому претенденту миром, а значит, начнется война за престолонаследие. Если уже не началась. Если Торвин вообще еще жив. Ох, Мать Мегара, Милостивая и Нежная, Кану Защитница, Твердая в своей вере. Уберегите его от глупости, молю вас! Удержите его от необдуманных действий! Дайте ему долгую и славную жизнь, любящую жену, ребятишек, что будут кататься на его плечах, мир его дому! Он действительно заслужил все это, как никто другой. Напротив тяжело вздохнула Милана, и глаза ее открылись, медленно возвращая себе осмысленное выражение. Это было поразительно, но на этот раз она и впрямь очнулась, и с груди как будто камень спал, позволив Гаярвион наконец-то дышать без страха. Она взглянула в глаза Миланы, будто стягивающие скудный свет пламени в свою разноцветную радужку, и вокруг них стало совсем тихо. Странно, она так ненавидела эту женщину всего какую-то неделю назад. А вот теперь даже и сама не могла бы сказать, что испытывает к ней. За эти дни, когда каждое мгновение было раскаленным, будто уголек, что ни за что не удержишь в ладонях, они очень многое узнали и друг о друге, и каждая о себе, не проронив ни одного лишнего слова вслух. И эта недосказанность, это молчаливое знание, не нуждающееся ни в каких объяснениях, связало их теперь так крепко, что ничто бы не смогло разорвать этих пут. Крепче железной сети, что придавливала Милану к земле. Гаярвион смотрела в ее глаза и видела ее сейчас. И себя видела в них. И даже ни на мгновение не попыталась спрятаться от этого взгляда, укрыться, уйти. Чего уж теперь было это делать? Какой смысл было прятаться от этого? В них обеих сейчас билась одна огромная, разделенная на двоих жизнь, опасная до остроты, болезненная до крика, обжигающая своей неумолимостью. Так что же можно было спрятать, укрыть перед ликом ее? Перед глазами, что жгли самое нутро Гаярвион, самое сердце пронзали насквозь, заставляя его сейчас так невыносимо звонко петь, как не пело оно никогда, ни единого мгновения в ее жизни. - Как ты? – одними губами спросила она. Красная опухоль на месте лица Миланы слегка дернулась, обнажая окровавленные десны и красные клыки в чем-то, что должно было сойти за усмешку. Ее черный глаз, затянутый пеленой боли, переместился с лица Гаярвион на стахов, что сидели за ее спиной, и взгляд его затвердел, будто лезвие. - Их всего трое, один – ведун, тот, что спиной к нам, - быстро зашептала Гаярвион, торопясь рассказать все, что она смогла узнать за это время. – Разведчики вернутся примерно через час или около того. Руки я освободить не могу, они связаны ремнями. Но я сумела ноги подогнуть так, что в случае чего, смогу быстро откатиться назад. Не знаю, хватит ли расстояния, чтобы ударить ведуна в спину, но попробовать можно. Взгляд Миланы вновь переместился на нее, и вдруг сквозь облако боли, что застилало его мутной пеленой, сверкнуло ослепительное солнце гордости. Она улыбалась, хоть лицо ее было так сильно отбито, что эту гримасу скорее можно было принять за оскал боли. Она смотрела с гордостью и нежностью, такой удивительно мягкой, какую Гаярвион просто не ожидала увидеть в этих глазах. - Орлица… - едва слышно прошептали ее губы, лопаясь и окрашиваясь алыми струйками крови, и в голосе Миланы звучало удовлетворение. - Волчица, - тихо ответила Гаярвион, улыбаясь ей в ответ и ощущая, как сердце в ее груди неудержимо поет. Будто соловей, которому обрыдло сидеть в одиночестве и тишине ночи, и он начинает звать, звать так громко, так сладко, что не ответить на его песню может лишь самое черствое и самое жестокое сердце. Никогда Гаярвион не испытывала ничего подобного тому, что уже не единожды ощущала рядом с этой женщиной. Невыносимая мощь жизни подкатывала к самому горлу и опьяняла ее, заливала всю ее с головой, сбивала с ног, волокла следом. И чудовищная безымянная сила распахивала створки сердца обессилевшей Гаярвион, заставляя солнце хлестать из него наружу. Заставляя ее обнимать этим самым сердцем сердце Миланы и почти что ощущать ее внутри себя. Чувствовать всю ее: ее гордость, ее нежность, ее сладость и ее боль, ее ужасную боль, невыносимо терзающую сейчас ее тело. Гаярвион отчего-то в этот самый момент ощущала ее, как свою собственную, как эхо внутри своего тела, сжавшегося в напряженную струну и резонирующего на одной единственной ноте вместе с телом лежащий напротив нее Миланы. - Ты можешь выпустить зверя? – одними губами прошептала она, глядя в глаза Миланы. Странно она сейчас смотрела: вот с этой опьяняющей гордостью и нежностью, которые буквально обволакивали все тело жизнью. Никто и никогда не смотрел так на Гаярвион. - Нет, - ровно ответила Милана. – Сеть из железа. Она держит меня. Может, некоторые старые сказки были не такими уж глупыми, какими их считала Гаярвион. Во всяком случае, в чем-то они не врали. Гаярвион приняла это, как приняла все, что сейчас происходило с ней, впервые в жизни больше не бунтуя и не протестуя против этого. Если Милана не могла двигаться, они и впрямь пропали. Значит, оставалось только умереть вместе. И почему-то сейчас, глядя прямо в ее глаза, Гаярвион совсем не боялась этого. Она ощущала лишь горечь оттого, что не успела пережить это безумное биение жизни вместе с ней сполна, напиться этим допьяна, омыться в нем, теряя голову и забывая обо всем, тая и растворяясь в нем и в ней без остатка. Как-то совершенно трезво и ясно поняла она это и внезапно стала легкой, будто перышко, которое мог поднять и унести прочь ветер. Милана смотрела ей в глаза, требовательно, сильно, властно и нежно, и Гаярвион не осмелилась бы сейчас отвести взгляд, да и не хотела того. Ей было плевать на смерть, потому что жизнь прямо сейчас взорвалась в полной тишине во всполохах ослепительных искр прямо внутри ее существа, выбив все двери, выломав все окна, разрушив барьеры и стены, разбив цепи. И осталась лишь обнаженная и задыхающаяся от восторга душа Гаярвион, которая плавилась и дрожала в двух разноцветных волчьих глазах, что держали ее с превеликой бережностью и подчиняющей себе звериной силой. Эти глаза мигнули во тьме сквозь ячейки железной сети, глядя на нее с жадностью и голодом, с пронзительной чистотой открытия. - Ты зубами стащишь с меня сеть. Я брошусь на них, а тебе кину нож. Перережешь ремни и побежишь ко рву. - Думаешь, выгорит? – моргнула Гаярвион, ощущая, как колотится сердце в ее груди. Кажется, оно стало огромным, заполнило изнутри все ее тело, разлилось в нем. - Выгорит, - согласно моргнули глаза Миланы. – У меня хватит сил на один удар. Я постараюсь убить всех троих, раскрыв крылья. Твоя задача – бежать. - Я тебя не брошу здесь, - покачала головой Гаярвион, отметая это предположение сразу же. - Бросишь, - так же твердо отозвалась Милана, настойчиво глядя ей в глаза. – Потому что ты – наследница трона. Ты должна выжить. Горечь разлилась внутри Гаярвион, а еще – пронзительная нежность, буквально переполняющая ее сердце. И обида, и смущение, и странное желание… чего? Чувства сменяли друг друга слишком быстро, сталкивались, наслаивались, будто часть из них была не ее собственными. Да еще и боль эта ужасная во всем теле, будто это Гаярвион избили, а не Милану. Слишком много было этих эмоций, да и не имело сейчас никакого смысла уже что-либо таить от себя или от нее. - Я не смогу жить без тебя, - улыбнулась Гаярвион, разом сбрасывая с себя всю свою кожу и оставаясь перед ней совершенно обнаженной и беззащитной, будто бутон лотоса, поднявшийся из донного ила и темной толщи воды, разжавший все свои лепестки и подставивший самое свое сердце солнцу в надежде получить от него ответную нежность. Слезы сами потекли из глаз, обжигая кожу и даря ощущение абсолютной чистоты, неуязвимости и столь же огромной хрупкости. – И поэтому никуда не уйду. Глаза Миланы вновь изменились, и на этот раз в них появилась жажда, и боль, и ласка, и обида, и еще множество вещей. Все это Гаярвион, задыхаясь, чувствовала и в своем сердце, которое обливалось ослепительной… жизнью, о, несомненно это была жизнь, такая горячая, такая огненная, такая сладкая, непобедимая, золотая жизнь. Жизнь к этой женщине, что лежала перед ней и смотрела в глаза. Что дарила ей самое острое ощущение самости и единства, которое Гаярвион когда-либо переживала. - Глупая девочка, - пробормотала Милана, и нежность хлынула из ее глаз, вытапливая из Гаярвион все слезы, что только были в ней. Потому что никто и никогда ее так не называл. Потому что никто не осмелился бы, а она, невыносимая, необъяснимая, невероятная, даже не подумала о том, что нельзя так обращаться к наследнице Бреготта. А потом Гаярвион ощутила, как она напрягается, будто эхо собственного тела ощутила, как боль сразу же острыми иглами прошивает все внутри нее. Милана не издала ни звука, подбираясь, будто зверь, продолжая собирать всю свою силу по крупице для одного броска. С молчаливым ужасом Гаярвион ощущала, как трещат ее измотанные воспалившиеся мышцы под кожей, отказываясь подчиняться, отказываясь работать, но все же сдаваясь под натиском ее железной воли и начиная сокращаться, возвращая ей способность управлять телом. Откуда она это знала, Гаярвион понятия не имела, но только всей собой вдруг пережила правоту слов Миланы. Ей и впрямь хватит сил на один единственный удар. А потом тело не выдержит. Слезы вновь побежали по щекам, обжигая ее, заставляя ее задыхаться от боли в развороченной груди. Это было неправильно, так не должно было быть! Такого просто не должно было случиться. Но оно уже происходило с неумолимым равнодушием, и дела всему миру не было до того, чего хотела или не хотела одна единственная и впрямь глупая девочка, так не вовремя позволившая себе ощутить любовь. Потому что даже на такое крохотное притворство, - отрицать то, что она и так уже давно поняла и узнала, - у этой девочки сил больше не было. - Давай, - Милана вновь взглянула ей в глаза, и на этот раз в ней не осталось ничего больше, кроме решимости. И время застыло вокруг них. *** Взмах ресниц…. Картинка изменилась так резко, что Хэлла Натиф сразу же выпала наружу из переживания, охнув и не понимая, что увидела. И вновь нырнула обратно, пытаясь ухватить детали. Искорки мгновений перестроились, образовав другую картину. Хэлла Натиф даже и не поняла, как они поменялись местами, где именно и каким образом произошло изменение, но теперь картинка была другой. Глаза Миланы открываются, она больше не лежит безвольной сломанной куклой на земле. Она приходит в себя, у нее есть силы, чтобы оглядеться, чтобы что-то сказать Гаярвион. Взмах ресниц, и золото в груди Хэллы Натиф полыхнуло ослепительной нитью, которая отпечаталась на внутренней стороне ее век, как бывает, когда смотришь на прорезавшую небо молнию. Сейчас эта нить вела вперед, и Хэлла Натиф чувствовала, как ее тащит туда же, как ее сердце едва ли не летит туда же, перевязываясь с сердцем Миланы, передавая ей сил, поддержки, всего того хорошего, что ей так желала Хэлла Натиф. Она не умерла и не осталась бездыханной к тому моменту, как бардуги приволокут на поверхность Гведара, а значит, их троих уже не унесут за Черную Стену! Хэлла Натиф не понимала, что именно изменилось и почему, но теперь то будущее, которое она видела мгновения назад, уже не могло осуществиться. - Получилось! – выдохнула она, широко открытыми глазами глядя прямо сквозь спину Ниити, сквозь которую проходила эта нить, сама не понимая до конца, что именно у нее получилось. - Что получилось? – эхом вторя ее мыслям, воскликнула сестра, но Хэлла Натиф уже не слышала ее, проваливаясь обратно в мир облаков и образов, в мозаику, которой было будущее Гаярвион и Миланы, складывающееся прямо сейчас. Мозаика сложилась резко, и Хэлла Натиф увидела еще один вариант, тот, что следовал за первым, ощущающийся уже как-то прочнее, как-то надежнее. Милана была накрыта железной сетью, и Гаярвион подалась вперед, хватая ее зубами. Королевна дернулась вбок, пытаясь стащить эту самую сеть, но сделала это не до конца, сдвинув ее до середины тела Миланы. На грохот обернулись сидящие возле костра стахи, и один из них поднялся, сжимая в руке меч. Хэллу Натиф выбросило обратно, и она вскрикнула, хватаясь двумя руками за сердце, в котором осталась тень боли так и не случившегося кошмара. Это было даже хуже, гораздо хуже того, первого варианта! И это нужно было изменить как можно быстрее, прямо сейчас, пока еще было время. Хэлла Натиф откуда-то знала: время еще было, остались еще мгновения для того, чтобы все исправить, исправить собственную ошибку, которая в любой миг из будущего могла обратиться прошлым, и тогда уже все будет безвозвратно потеряно. Но как, как это можно было исправить?! Что она сделала в первый раз, чтобы все изменилось? Она передала силы Милане по связи между ними, чтобы Милана очнулась. Но Гаярвион не присягала Аватарам, и связи с ней в Хэллы Натиф не было. Потому она не смогла бы передать королевне силы, чтобы целиком сдвинуть сеть. А значит, этот вариант не подходил. Не нужно было ей трогать эту проклятую сеть! Нужно было как-то остановить это. - Хэлла! – тревожно позвал ее из-за спины Айрен, но она не стала ничего отвечать ему, просто изо всех сил зажмурилась, пытаясь ворваться назад, в это странное место, в это странное золотое окно. …Королевна дернулась вбок, пытаясь стащить эту самую сеть, но сделала это не до конца, сдвинув ее до середины тела Миланы. На грохот обернулись сидящие возле костра стахи… Хэллу Натиф вновь выбросило назад, и она почти что зарычала от разочарования, всем своим существом вцепляясь в мозаичную картинку будущего, которое разворачивалось перед ее глазами. Нужно было понять, что делать дальше. Что сделать, чтобы изменить… … не до конца, сдвинув ее до середины тела… Мгновения ускользали прочь, и ей нужно было как можно быстрее понять, в чем она ошиблась. Вариант с вливанием сил в Милану больше не помогал, но ведь он был не единственным. Что она делала до того, как додумалась влить в нее силы? Просила Вседержителя о помощи? В отчаянье сжав кулаки, Хэлла Натиф изо всех сил сосредоточилась на образе Вседержителя, что правил этим временем, что управлял мгновениями, тасовал их по своей воле. Он знал, что делать, потому и показывал все это ей, он ведь мог помочь, научить ее, показать ей, как сделать так, чтобы Милана не погибла! Он мог помочь! Взмах ресниц, и золотые клубы света, медленно складывающаяся перед глазами мозаика. … мог помочь! … помочь! Что-то сдвинулось в мире, изменив плоскость, и Хэлла Натиф шумно вздохнула, набирая полную грудь воздуха. Потому что тишина пала на все вокруг нее, облепив ее и ее спутников пузырем, в центре которого они отчаянно спешили, рвались вперед по темному коридору, а весь мир вокруг них замер, и время замедлило свой ход. Золотые сполохи перед ее глазами расплывались, и она видела мозаику, которая медленно-медленно складывалась вновь, в последний раз. Лицо Миланы, избитое так, что Хэлла Натиф узнала ее лишь по разноцветным глазам, виднеющимся сквозь ячейку сети. Гаярвион, что подавалась вперед по волоску, по миллиметру, открывая рот, чтобы захватить зубами стальное звено. И одновременно с этим она видела спину Ниити, которая, шумно сопя, пригнув голову, неслась вперед по коридору со всей скоростью, с какой только могла, едва не наступая на пятки Ньявану Шифу, что неровными прыжками бежал самым первым, держа над головой фонарь. Нужно было найти, нужно было найти что-то в этой системе, что смогло бы изменить расклад, поменять местами мгновения, перетасовать их. А для этого нужно было как-то изменить поведение всех игроков, что были задействованы в этом спектакле. Картинка внезапно отдалилась от Хэллы Натиф, и она взмыла вверх, глядя на все это оттуда, сквозь золотое окно в вечности. И на Милану, готовящуюся к рывку, и на Гаярвион, тянущуюся к сети, и на саму себя, мчащуюся со всех ног по коридору среди Копателей. И на бардугов, которые впереди, очень-очень далеко впереди, почти что у самого выхода из тоннеля, волокли за собой по полу бесчувственное тело лорда Гренела. И раз она не могла никак пока изменить то, что происходило с ней самой и Копателями, или то, что происходило с Миланой и Гаярвион, то оставались только бардуги. Она прищурилась, внимательно вглядываясь в двух тварей, что неторопливо двигались вперед по тоннелю, находясь примерно метрах в пятистах от того места, где их ждали пленившие королевну и Милану стахи. Прямо на ее глазах образ, который она видела, медленно изменился. Теперь бардуги тоже были обрамлены неровным золотым краем колеблющегося пространства, будто та же мозаика мгновений, что она видела до того. И от этой мозаики прямо к ней тянулась еще одна золотая нить из искорок секунд. Совершенно не понимая, как и что делает, Хэлла Натиф схватилась за нее и ощутила, как напряглась эта нить, будто вожжи, подрагивая в ее руках. Несколько мгновений она просто бездумно смотрела, а затем хлестнула этой нитью мозаику, погоняя ее вперед, будто лошадь, что двигалась слишком медленно. Ослепительно сверкнуло в беззвучии вокруг нее, и мозаика из бардугов разбилась на крохотные осколки мгновений, ворох которых закружился, стремительно перестраиваясь, и сложился в новую картинку. Бардуги выбирались из тоннеля, деловито вытаскивая наверх бездыханного лорда Гренела. Ошеломленная и ничего не понимающая Хэлла Натиф смотрела на то, как поднимаются им навстречу стахи, а Милана и Гаярвион на заднем плане все так же спокойно лежат на земле. Но как это вышло? Она что… погнала время вперед, будто коня?! Ее проморозило через все тело, и Хэлла Натиф выпала обратно в собственные кости, что изо всех сил тащились вперед по тоннелю, едва не забыв, как вообще передвигать ноги. Айрен что-то воскликнул, подхватывая ее под руки, но она даже не слышала его слов. Она ускорила время для бардугов. ОНА УСКОРИЛА ВРЕМЯ! *** Гаярвион, потянувшаяся было вперед, чтобы схватить железную сеть, вздрогнула всем телом, когда за ее спиной вдруг грохнула крышка тяжелого дубового люка, врезавшись железным кольцом в каменные плиты мощения под ними. Резко пахнуло вонью немытого тела, послышалось тяжелое дыхание, перемежающееся с гортанным рычанием, слишком знакомое ей. Кое-как вывернув голову, она скосила глаза и на самом краю зрения углядела до боли знакомую угловатую тощую фигуру, что выбиралась из люка в полу, рыча что-то на темном наречии. Стахи зашевелились, двое из них поднялись на ноги, подступая к люку и наблюдая за тем, что делает бардуг, третий остался сидеть у огня. Его кожистые крылья глянцево поблескивали в отблесках пламени. Сердце в груди колотилось, будто безумное, и острое ощущение схлынувшего напряжения от так и не совершенного рывка разбежалось иголочками озноба по всему телу. Гаярвион обернулась к Милане, лежащей напротив под тяжеленной сетью. Она хмурилась, и внутри своего существа Гаярвион поразительным образом ощущала ее недовольство. - Не шевелись, - едва слышно приказала ей Милана, наблюдая слегка мерцающим взглядом над ее плечом за бардугами и стахами. Гаярвион обратилась в слух, пытаясь краем глаза высмотреть что-нибудь, что дало бы ей хоть какое-то представление о происходящем. Стахи заговорили с дермаками, те принялись отвечать, и диалог их сейчас больше напоминал угрожающе перерыкивающихся в ночной тьме зверей. Гаярвион сумела ухватить не слишком много, но одно слово твари повторили несколько раз подряд. Хадга – оно обозначало «пленник». А потом ответ пришел сам собой, когда рядом простучали грубые сапоги, подбитые железом, и справа от Миланы тяжело упало чье-то тело, приглушенно лязгнув сталью по камням. Поверх плеча Миланы Гаярвион попыталась разглядеть, кто это был. Отсюда ей было видно лишь плечо мужчины – массивное, кое-как прикрытое остатками изодранного бордового рукава туники. Поблескивала во тьме кольчуга из мелких, плотно пригнанных друг к другу колец, даже не звеневшая, пока его вытаскивали наружу. Такие хорошие кольчуги были только у командующих, а значит, бардуги захватили одного из лордов. Одно было хорошо: плечо явно не принадлежало Торвину. Если бы и он оказался здесь, с ними, это совершенно точно означало бы, что Бреготт обречен. Человек не издал ни звука, упав на камень, даже не застонал, но прислушавшись, Гаярвион уловила его едва слышное дыхание. Он был еще жив. - Лорд Гренел, - одними губами сообщила ей Милана, несколько раз втянув воздух носом, и Гаярвион удивленно вытаращилась на нее. Откуда здесь было взяться лорду Гренелу? Он ведь уехал вместе с отцом, а отец погиб во время нападения дермаков… Бардуги о чем-то заговорили со стахами, но глотки у них были настолько не приспособлены для выговаривания слов, что Гаярвион не понимала почти ни слова. Гораздо больше в их речи было угрожающего звериного рычания, на которое одинаково срывались то и дело и те, и другие. Да в общем-то, сейчас уже все было и так понятно, без слов. С пятерыми соперниками никто из них справиться уже не смог бы, даже если бы Милану не сковывала железная сеть. И голос внутри Гаярвион тихо шепнул ей, что нет больше никакого смысла противиться неизбежному, потому что это неизбежное уже случилось с ней. Она отстраненно осознала поразительную наполненность мгновений в эти короткие последние минуты их жизней, будто само время растянулось для них, щедро позволяя каждую секунду прожить полно и всем телом, прожить сладко и по-настоящему. Сколько раз за эти минуты она успела потерять надежду и вновь разгореться ею? Сколько раз она захотела умереть, а в следующий миг точно так же невыносимо сильно захотела жить? Милана взглянула на нее, и на этот раз в ее глазах было сожаление. Тихое принятие судьбы, которая ждала их обеих и прямо сейчас стала неотвратимой. И Гаярвион, отчаянно вглядываясь в ее лицо, очень четко и ясно осознала, что ни с кем другим не хотела бы делить этого мига. Он принадлежал им двоим раз и навсегда, как и они сами принадлежали ему и друг другу целиком и полностью, перевитые железными цепями, имя которым было жизнь, смерть и любовь. И раз так, Гаярвион окончательно и бесповоротно отдалась этому мгновению, принимая его без остатка. Она умела проигрывать и знала, как признавать поражение. Рядом прогромыхали тяжелые сапоги, а затем Гаярвион вскрикнула, когда руки выкрутило из суставов, а глаза Миланы ухнули вниз, пока ее саму что-то тащило вверх. Стах с противной легкостью вскинул ее себе на плечо, будто мешок, и она больно ткнулась носом в кожистое основание его крыла на спине. Кровь сразу же прилила к голове, помутив взгляд, и она едва не потеряла сознание. Впрочем, отключиться ей никто не дал. Потому что во всем теле внезапно вспыхнула ослепительная боль, и следом за ней послышалось низкое утробное рычание и звон сети. Гаярвион знала этот голос и почти чувствовала, как чужие грубые руки хватают ее, как жжет сеть, соприкасаясь с кожей. Стах, что держал ее, что-то сказал, обернувшись к своим товарищам. Гаярвион не разобрала слов, но по его тону все было понятно и так. По телу его прошла судорога, с громким хлопком раскрылись за плечами кожистые крылья. Как только взлетит повыше, вывернусь из его рук и разобьюсь об землю. Мне жаль, что у нас было так мало времени, моя волчица. Мне так жаль!.. *** Хэлла Натиф взвизгнула, выкатывая глаза и понимая, что она наделала. Да, никто не погиб, Милану не забили мечами стахи, но теперь бардуги достигли цели своего передвижения, и стахи поднимали пленниц, чтобы унести их. И она опять не успевала! Но зато теперь она кое-что умела, да-да! Теперь она умела такое, могла сделать, чего никто не мог – это Хэлла Натиф знала очень четко. Нужно было только это что-то применить прямо сейчас для самой себя. Если она сумела ускорить время для бардугов, то почему бы не ускорить это самое время для Копателей? - Готовьтесь! – крикнула она во всю глотку, чувствуя, как давится собственным сердцем, что едва не вылетало из глотки наружу. – Сейчас будет драка! - Что?! – рявкнула в ответ Ниити, оборачиваясь к ней. И время замедлилось. Хэлла Натиф видела удивленный красный глаз сестры, что косил, пока она медленно-медленно поворачивала голову назад, чтобы увидеть Хэллу Натиф. Видела стаха, который замер, раскрывая кожистые крылья и слегка сгибая ноги в коленях перед тем, как оттолкнуться от земли и взлететь, придерживая рукой на собственном плече тело Гаярвион. И еще двух стахов, что нагибались, поднимая с каменных плит обернутую в железную сеть Милану и бесчувственного лорда Гренела. Видела саму себя, несущуюся по темному тоннелю вперед, и Копателей, что двигались на восток с двух сторон от нее. Она заставила себя сконцентрироваться на этом образе, ухватившись за него со всей возможной силой. Знакомая рябь побежала по самой его границе, золотая рябь, медленно превращающаяся в нить из искорок-мгновений, вожжи, которые Хэлла Натиф крепко держала в руках. Чувство было очень странным и пугающим – будто ее же собственная ледяная рука сомкнулась на ее горле, медленно сдавливая его, мешая дышать, мешая… Я должна спасти их! Хэлла Натиф не позволила страху даже родиться внутри себя и изо всех сил хлестнула золотую вожжу времени, погоняя саму себя вперед. Мир треснул вокруг нее зеркалом, в самый центр которого кто-то безжалостно швырнул здоровенный камень, и все рассыпалось прочь, исчезая в непроглядном мраке. *** Стах, что держал ее, вдруг рыкнул и подломился, припадая на одно колено, и Гаярвион здорово тряхнуло, а в следующий миг тело больно врезалось в камень. Из груди выбило весь воздух, и она хрипло вскрикнула, переживая ослепительную вспышку боли в вывернутых до предела руках. Мгновение ей понадобилось для того, чтобы справиться с мукой, а затем она пришла в себя и распахнула глаза, пытаясь понять, что происходит вокруг. Во тьме метались чьи-то силуэты, слышалось громогласное рычание, тяжелое дыхание, грохот стали. Потом резко полыхнула белоснежная вспышка, и Гаярвион зажмурилась, закричав от боли в обожженных глазах. Теперь она и вовсе ничего не видела, слезы хлынули по щекам, туманя зрение, на роговице отпечатались две белоснежные полосы, что с каждым мгновением меркли, становясь все темнее. Резко и кисло завоняло селитрой. Какие-то силуэты метались вокруг, свистело оружие. Один из стахов попытался взлететь, Гаярвион слышала, как забили по воздуху огромные крылья. В следующий миг громкий крик разрезал ночную тьму: - Бреготт! – кричал мужской голос. – Меч и Лавр! Бреготт! Все мысли моментально вылетели из головы Гаярвион, и она вскрикнула еще раз, от изумления и невыносимо яркой вспышки надежды, в одно мгновение заразившей своим пожаром все ее существо. Кто-то пришел к ним на помощь! Кто-то из дома Гведар, судя по лозунгу, и он спасал их прямо сейчас. - Бреготт! – крикнула она в ответ срывающимся голосом, в котором звенели душащие ее слезы отчаянной радости. – Степной орел! Честь и слава! В следующий миг цепкие злые руки схватили ее под плечи, выворачивая руки из суставов, и Гаярвион вскрикнула от боли, чувствуя, как ее поднимают в воздух. Резкий порыв ветра рванул ее волосы, тело отяжелело, отрываясь от земли. Вдруг стах, что держал ее, содрогнулся всем телом, и хватка его разжалась. Гаярвион вновь упала на камень, на этот раз ударившись лбом о плиты. Боль вспыхнула перед глазами алой пеленой, она поняла, что ускользает, уплывает куда-то во тьму, тяжелая, словно камень, который тянет к самому дну глубокого стоячего озера. Звуки ушли прочь, как и вспышки, что продолжали сверкать где-то далеко-далеко. А затем свет и вовсе померк, погрузив ее в тишину. Сколько времени миновало, никто бы не сказал, но в этой самой тишине забрезжил свет. Крохотный огонек заплясал среди бескрайнего мрака, волнующий, упорный, настойчивый, разгораясь все сильнее и сильнее с каждым мгновением. Он тянул ее и звал, он подталкивал ее и тащил, он беспокоил, наполняя всю ее каким-то тревожащим неумолимым стремлением. Гаярвион забеспокоилась, чувствуя в собственной груди чужое присутствие, будто чьи-то ладони обхватили ее сердце с двух сторон, чьи-то губы целовали его горячо и требовательно, и от этого сладость расползлась по всему ее телу. Она вздохнула, удивленная, непонимающая, совершенно ошеломленная этим ощущением, и потянулась к нему навстречу, всплывая из темноты наверх. И вдруг распахнула глаза, глядя прямо в глаза Миланы, что склонялась над ней, держа ее на руках. Где-то сбоку горело пламя, подсвечивая правый ее глаз, голубой, будто зимнее небо, и оставляя в тени левый, черный, будто ночь. Разводы грязи и крови покрывали все ее лицо, но опухоли на нем больше не было, как и ран. Только черные непослушные космы склонялись над Гаярвион, только пытливые глаза вглядывались в самую ее душу, а теплые руки поддерживали под плечи. - Она очнулась! – хрипло бросила Милана куда-то в сторону, а затем вновь заглянула в глаза Гаярвион. – Как ты, королевна? То ли от того, что с трудом вернулась в себя из забытья, то ли от сильного удара по голове, то ли вообще от всего пережитого, Гаярвион все еще продолжала ощущать себя странно. Как-то непонятно. Будто что-то соединило ее с Миланой, протянувшись от сердца к сердцу золотым мостом, по которому между ними перетекали волны пьянящей и невыразимой нежности, такой чистой и полной, какой она никогда не испытывала в своей жизни. И в этой нежности было и отчаянье, и страх, и восторг, и спокойная тихая радость, и желание, такое сильное желание, что воздух внезапно показался Гаярвион раскаленным, будто жерло доменной печи. - Почему я чувствую тебя в себе? – едва слышно спросила она первое, что подвернулось на язык, плавясь и тая в ощущении этой раскаленной полноты, что спаяла их обеих и никуда не желала отступать. Невозможной, невиданной полноты, но при этом столь невозмутимо существующей, что хотелось улыбаться и хохотать во всю глотку, захлебываясь ей. Милана в ответ хмыкнула, и шрам на ее лице натянулся, оттягивая уголок ее рта вместе с улыбкой. Гаярвион ощутила внутри себя странное смиренное принятие, докатившееся по этому золотому мосту от Миланы и наполнившее всю ее изнутри. - Потому что Грозная любит шутить, королевна. О, как Она любит шутить!