Под маской пересмешника

             Он больше не ощущал свободы, и страшнее этого было лишь отсутствие воли, выбора, возможности тасовать события и людей сообразно своим желаниям, сообразно своим неизменным целям. Цели теперь обесценились, обратились прахом. Более не было смысла грезить железным троном. И Сансой подле себя смысла не было грезить тоже. Волею случая каждый его шаг зависел от Старков, каждый новый день зависел от Старков, и Петир чувствовал бесконечное, непреодолимое бессилие. Бездействие и бессилие, но, что хуже, в нём не осталось желания менять что-либо. Осознание скорой конечности его затянувшегося посмертия сковывало руки и разум предопределённостью неминуемого финала. Факт свершившейся смерти Петиру пришлось принимать сознательно. Он больше не мог позволить себе игры длиною в жизнь. И лет у него не осталось тоже. Только дни. И ночи. И разум — самое ценное достояние, — медленно разваливающийся на части.       Несмотря на все заверения, драконы поднимались в небо ещё три раза прежде, чем стало ясно: ещё один полёт, и они не успеют оправиться перед битвой. Последнее возвращение ящеров Петир наблюдал, стоя в богороще и сквозь кроваво-красную листву чар-древ их рваный, стремительный полёт казался особенно завораживающим, устрашающе мощным, неукротимым. Петир невольно проникся неоспоримым уважением к двум крошечным, неразличимым фигуркам, замершим в опасном единении с этой первобытной силой, ветром и небесами. Драконьи наездники были просто маленькими людьми, но внутренний их стержень, их уверенность во много превосходила непокорных, своевольных, свободных ящеров. Люди, перед которыми чешуйчатые головы опускались, которым было дозволено взмывать ввысь на драконьих спинах, были исключительными личностями, достойными железного трона, достойными победы, достойными восхищения. И мнение это, отношение это впервые со времени возвращения Петир сформировал всецело самостоятельно, чему был несказанно рад.       В богороще царили уединение и покой. Он никогда не верил в богов. Он никогда и не о чём не просил их, но помнил в тоже время, как истовым шёпотом с губ слетали вереницы горячих слов. Можно было долго-долго стоять на коленях и просить, проговаривать, представлять, складывая у груди ладони одна к одной. Замерев, она порой не сразу замечала, как, погрузившись в мечты, опускала голову, как дремала, убаюканная алыми глазами чар-древа, его по-отечески внимательным, добрым, но с тем одновременно тяжёлым, пронизывающим взглядом. Глаза эти, казалось, заглядывали в самую душу, выворачивали наизнанку, и всё потаённое становилось достоянием целого мира, уносясь с ветром, пропетое лиственным тихим шелестом.       Петир никогда и не о чём не просил богов.       — О чём вы молитесь? — прозвучало со скрипом свежего наста под сапогами, и, миновав замерших поодаль Безупречных, к нему приблизился привычно усталый, привычно помятый Джон.       — Я не молюсь, — опустил отчего-то глаза Петир. — Слабые люди просят и умоляют, сильные идут и берут сами.       — Значит я слаб. — Запрокинув голову, Джон проследил глазами за птицей, скользящей в небе. — И Санса была слаба.       — Не говорите в прошедшем времени. — Джон в ответ безразлично пожал плечами и в повисшей неловкости их непринятой, до конца не понятой, не прочувствованной потери Петир спросил: — зачем вы сюда пришли?       — Не поверите, Бейлиш. Помолиться. — Он позволил себе скупую, кривую улыбку, прикрыл глаза. — Отец приводил нас сюда, сколько я себя помню. Отец рассказывал о Старых и Новых богах, учил почитать их, учил просить у них заступничества, поддержки и прощения за наши человеческие слабости: жестокость, гордыню, гнев.       — Вы пришли просить заступничества или прощения? — проговорил Петир, и впервые в их общении с этим порывистым, благородным, неразумным бастардом скользнула тень некого приятия, слабого понимания. Что-то личное сейчас открывал Джон Сноу не потому, что хотел довериться, но потому что Бейлиш находился в нужное время и в нужном месте. Петиру думалось, что, окажись здесь Варис, Тирион или Серый Червь, Джон говорил бы о том же самом. В Богороще он становился человечнее и, глядя на него, Петир хотел ощутить себя живым человеком тоже.       — Сил, лорд Бейлиш. Хотя бы сил. И понимания, как быть дальше. — Он вдруг как будто проснулся — встрепенулся, нахохлился чёрным вороном. — Вам не понять. В вас нет веры.       Сделав несколько бесцельных шагов, Бейлиш развёл руками.       — Не будьте так категоричны. Я не сторонник слепой веры. Однако же, это не мешает мне здраво оценивать вероятность существования богов. Старых, новых — велика ли разница? — пальцы сплелись на животе, хрустнула ветка под каблуком. — В конце концов, с дня на день к нашим стенам подойдёт армия мертвецов, Джон Сноу. А это ведь тоже сказки. Если воплотилась одна, как я могу с уверенностью заявить, что другие когда-нибудь точно так же не воплотятся. Я верю, но не молюсь. Мне это не нужно.       Меряя шагами нетронутый ещё снег, Петир оказался за спиной Джона и, будто в готовности прямо сейчас отражать атаки, он с резкой хищностью обернулся.       — В таком случае зачем вы здесь, лорд Бейлиш?       — Я чувствую здесь покой. Здесь меня не донимают дурные воспоминания. — И примиряюще поднял руки. — Откровенность за откровенность. А теперь я оставлю вас наедине с молитвой. Мертвецы близко. Лишним не будет сейчас ничто.       Он уже успел почти скрыться из виду, когда голос Джона его настиг:       — Скоро мы избавим вас от всего этого.       Что-то тёмное всколыхнулось внутри едким вопросом: — Сансу от меня или меня от Сансы? — сократил расстояние снова Бейлиш.       — Вы говорите, что любили её. — Джон глядел сверху вниз с тоскливым презрением, и от былой доверительной хрупкости не осталось даже воспоминаний. — Будьте честны перед самим собой, и в первую очередь себе на этот вопрос ответьте.       — Я люблю Сансу, — горячо зашептал Петир, не желая доносить свои слова даже до всевидящего, всеслышащего чар-древа. — И я люблю жизнь, но…       — Больше кого и чего-либо, — перебил, недослушав, Джон, — вы любите лишь себя, Бейлиш. И пока у меня нет резонов думать о вас иначе.       В покои Петир возвращался с непонятными усталостью и смятением. Одобрение бастарда ему не требовалось, Не хотел он и его уважения, однако же правдивые, истинные слова заставили снова переосмыслить всё произошедшее. Петир ведь действительно хочет жить. Жить, невзирая на презрение, невзирая на бесконечное одиночество — он просто хочет и дальше жить. Вопрос лишь в том, какие ради этой жизни жертвы готов принять. И на вопрос этот у Петира ответа нет.       Невзначай испытывая границы своей свободы, Петир изменил маршрут. Прежде он никогда не пользовался библиотекой Старков, но сегодня внезапно для себя провёл в ней немало времени, переходя от стеллажа к стеллажу и вчитываясь в пыльные корешки десятков покинутых ныне книг. Когда на Север пришла война, единственно слышимым оказался лишь перезвон клинков, и тихое шуршание страниц окунулось в забвение, затихло, до поры объятое мраком и тишиной. Если живые проиграют в последней битве, библиотека больше не будет востребована, книги исчезнут вслед за людьми, поддавшись неизбежной, неотвратимой ветхости.       Выбрав несколько томов, у самого выхода Петир вдруг протянул руку и вытащил из невысокой стопки небольшой томик в кричаще розовом переплёте. Будто устыдившись неподобающего выбора, тотчас спрятал под плащ и прикрыл рукой с остальными книгами. Он уже понял, что воспоминания не возвращаются без причины — их нужно подталкивать, провоцировать, направлять — словом ли, мыслью, случайно возникшим образом — это уже не важно.       Словно неразумный безусый юнец, проносил Петир глупую, неправильную, почти что запретную для него, опального лорда, книгу. Чувствуя неловкость, опускался в глубокое, истёртое кресло между окном и камином, шуршал страницами.       Девочка-Санса любила рыцарские романы.       Мальчик-Петир прежде никогда к ним даже не прикасался.       Закинув ноги на подлокотник, лорд Бейлиш переводил взгляд от слова к слову, погружаясь в незатейливую, пафосную историю.       Нет, ему вовсе не было интересно, но очень хотелось вспомнить девочку-Сансу такой, какой она была до того, как её хрупкие крылья сломала Гавань; девочку-Сансу, которая никого не боялась, не ненавидела.       И уж точно не умела ещё казнить.