Под маской пересмешника

            Но воспоминания так и не появились.       С досадой отложив книгу в сторону, Петир долго сидел, покачиваясь на кресле и глядя в противоположную стену усталым взглядом. Он чувствовал себя бесконечно глупым, и это злило. В последний раз, когда он позволил чувствам обуздать разум, его горло рассёк кинжал. Петира сгубили спешка, неосмотрительность и желание. Ныне ему стоит об этом помнить.       Когда за окном сгустилась по-зимнему густая, непроглядная тьма, служанки не без усилий втащили в покои ванну и, застелив её белой тканью, принялись безмолвно наполнять горячей водой. Прежде бойкие и смешливые, сейчас девушки скользили тенями и, когда дышащие паром вёдра опрокинулись в последний раз, Петир спросил: — — Вы чем-то напуганы, леди? Дурные вести?       Смущённые мягкостью его тона, девушки — светленькая и тёмная, — синхронно попятились, обеими руками сжимая вёдра.       — Прискакал разведчик, — тихо пролепетала белокурая, и Петиру подумалось: она наверняка старше. — Король ночи в дневном переходе от Винтерфелла. Совсем скоро они будут здесь, милорд. — И девушки торопливо поклонились, спеша покинуть его покои. Слишком быстро распространялись слухи, слишком многие знали, что Бейлиш тоже теперь мертвец, и лишь глупец не сумел бы связать его чудесное воскрешение с исчезновением леди Сансы.       Опустившись в стремительно остывающую воду, Петир блаженно закрыл глаза. Возможно это — его последняя ночь, последний спокойный вечер для всех живых. И ему ведь тоже страшно, как и другим. Он тоже напуган неумолимо надвигающейся, никогда прежде не виденной им угрозой. Но он, как и все, скован тягучим, томительным ожиданием. Он, как и эти прежде смешливые, говорливые служанки — совсем не воин. Там, где кончается разум и начинается острый меч, от него, Петира Бейлиша, мало толку.       Лениво шевеля пальцами ног, Петир нежился в ванне. Он помнил, что будет дальше. Несколько мгновений, и щёлкнет засов, с тихим скрипом дверь откроется за спиной, и её муж, её ненавидимый, жестокий супруг бесшумной походкой войдёт в покои. Он развалится в кресле с бокалом вина и будет долго, вдумчиво наблюдать за своей женой, как будто уснувшей в ванне. Он будет почти любоваться ей, будет наслаждаться её всё ещё невинной, всё ещё нежной прелестью. А Санса будет ощущать, как остывающая вода заставляет тело дрожать от холода, как поджимаются пальцы, как кожа ладоней морщится и как стискиваются тонкой полоской губы. Скоро ей аккуратно помассируют плечи, скоро большие ладони скользнут к груди и муж, её муж…       С облаком брызг и плеском Петир почти выпрыгнул из ванны, в безмолвной ярости костяшками пальцев ударил о гладкий край. Боль отрезвила, боль возвратила сознание и рассудок. Он всё ещё чувствовал дрожь, чувствовал жар, чувствовал тяжесть, змеёй свернувшуюся внизу живота — тянущую, болезненную, не подвластную ему тяжесть.       Санса ждала его. Санса его ждала. Но была ведь замужем — он сам её отдал, сам её продал Болтонам. И первым не стал. И не стал последним.       Кресло скрипнуло. Набросив халат на всё ещё влажную кожу, Петир грузно в него упал и замер, ожидая, когда злополучную ванну вынесут вон. Пора бы.       — Принесите вина и мяса, — тихо приказал Петир, когда всё те же служанки засуетились в его покоях. Последнюю ночь он хочет провести без чужих воспоминаний, без чужих чувств и, уж тем более, без чужого супружества. Пусть будет вино. И пусть будет женщина. Какая — совсем не важно.       Вскоре темноволосая служанка возвратилась с графином и блюдом. Поставив перед ним и поклонившись, попятилась, но он окликнул, не позволив уйти:       — Останься.       — Милорд? — сложила она ладони на животе, принялась комкать подол в волнении. — Я…       Поднявшись, он налил вино в высокую чашу, протянул ей с улыбкой:       — Как тебя зовут?       — Элен. — У неё были карие глаза и высокие скулы, чуть полноватая фигура и соблазнительно пухлые губки на круглом личике.       — Раздели со мной это вино, Элен. — Он вложил чашу в её тёплые, подрагивающие пальцы, коснувшись их будто бы невзначай. — Как давно ты здесь? — спросил, подхватывая под локоть. Покорная, девушка села в кресло, опустила чашу на колени и, словно туда же, взгляд.       — Я родилась в Винтерфелле, милорд. Моя мать была прачкой, а отец — конюхом.       — Хорошо, Элен. — Наполнив вторую чашу, Петир сел напротив неё, позволил себе улыбку. — Значит ты сможешь рассказать мне кое-что.       — Спрашивайте, — кивнула она.       — Ты прислуживала при Болтонах? — молчаливый кивок опять. — Видела леди Сансу?       Судорожным, оборванным жестом Элен поднесла чашу к лицу, сделала нервный глоток и ещё раз кивнула:       — Да.       — Тогда, — жадно подался вперёд Петир, — расскажи мне всё то, что знаешь.       — Рассказать? — Уголок губ Элен задрожал, она вновь приложилась к чаше и, не дождавшись ответа, заговорила: — Я только несколько раз её видела, когда наполняла ванну. Госпоже было плохо. Очень. Вода была алой. И простыни. Они тоже. Всегда были в крови. Нам всем было жаль её. Но что мы могли сделать? Рамси бы живьём содрал с нас кожу, попытайся мы хотя бы заговорить с госпожой, хотя бы сказать ей слово. Я — снова глоток и вздох. — Я однажды ночью услышала её крики. Она ужасно кричала, милорд. Я не могла спать спокойно после, так это было страшно. Мейстер у неё часто бывал. Рамси маковое молоко ей запрещал давать, но вместе с едой всё равно иногда давали. — И вдруг она переменилась в лице — вскочила, опустевшей чашей о столешницу грохнула, всмотрелась огромными своими глазами в глаза Петира. — Это ведь вы её привезли, вы отдали. И уехали. Только за что? Зачем?       Сбитый с толку такой резкой, разительной переменой, Бейлиш успел не сразу её окликнуть. Слишком быстро захмелевшая, осмелевшая, воспылавшая праведным гневом, теперь прежде застенчивая, испуганная темноволосая служанка возвышалась над ним, и было Петиру неуютно чувствовать её более ничем не прикрытый гнев.       — Я совершил ужасную ошибку, — склонил голову он. Как в том покинутом городке, в тех запустении и пыли, когда, опустошённая, изломанная яростным льдом своей неисцелимой боли напротив него стояла, вздёрнув вверх подбородок, Санса. Она переменилась, повзрослела, стала сильнее. Почти, как он. Лучше, чем он. Она превзошла его. Но скольким ей пришлось заплатить за это… Петир сглотнул, стиснул чашу двумя руками, произнёс-приказал, страшась одиночества и тех воспоминаний, которые могут его захлестнуть этой ночью: — Элен, останься.       Она передёрнула плечами, но всё же послушалась, села опять, сама потянулась к графину — наполнить чашу. Петир в свою, даже не ополовиненную, глазами смотрел пустыми.       — А мы ведь все слышали, что вы говорили ей, госпоже нашей. Когда вернулись. Все знали. А теперь вот, как не стало её, тотчас к другим юбкам потянулись. — Отбросила упавшую прядь с лица. — Думаете, я не понимаю, зачем всё это, — рукой повела неверной: — это вино, расспросы… Имя моё даже узнать потрудились. А иные и до такого не снисходили. Стало быть, вы их лучше?       — Лучше, — откликнулся Петир эхом.       — Да не лучше, — отмахнулась Элен беспечно, и почти смущённо, робко почти улыбнулась: — это ведь я только сегодня такая смелая. Потому, что страшно мне. И вам страшно.       Петир согласно кивнул: — всем страшно, Элен, сегодня.       — Стало быть, последнюю ночь вы хотите провести под первой попавшейся юбкой, лорд? — Элен снова поднялась и спросила мягко, почти по-матерински, вовсе, как будто, трезво. Приблизившись, положила руки ему на плечи. — Не хотите. Но боитесь, что один останетесь. — Тёмные глаза смотрели с пугающим пониманием, искристой, чарующей глубиной. — Лягте сегодня, лорд Бейлиш. Лягте и ничего не бойтесь. Я посижу с вами. А, как уснёте, в богорощу пойду. Молиться.       Ведомый покрытой трудовыми мозолями, слишком сильной, но всё же не лишённой хрупкости женской ручкой, Петир медленно прошёл к постели, прижался щекой к подушке, закрыл глаза. Ему и вправду очень хотелось спать. Без сновидений, без воспоминаний, без мыслей — спать.       Лёгкие пальчики пробежали по волосам, и он отрешённо подумал, что ещё пожалеет об этой слабости, но, с тем одновременно, что прежде никто не стерёг его сон. У него никогда по-настоящему не было матери. И любви. И покоя. И простого человеческого тепла.       А у лорда, у лорда, сын —       Там, за рекою, там.       А у неба, у неба, синь —       Там, за звездою, там.       А у лорда, у лорда, дочь —       Там, за горами, там.       А у мира, у мира, ночь —       Там, за снегами, там.       А у ночи, у ночи кров —       Есть для заблудших. Есть.       А у лорда, у лорда, кровь.       Честь и свобода. Честь.       А у лорда, у лорда, сон —       Здесь, на чужбине. Здесь.       А у лорда, у лорда, стон.       Вороном чёрным весть.       А у лорда, у лорда, дочь.       Там, за рекою, есть.       А у лорда, у лорда ночь.       Он умирает здесь.       Прежде, чем погрузиться в вязкость изменчивой сонной зыбкости, Петир успел подумать, что впервые слышит эту простую, мрачную колыбельную, и что голос у Элен слишком глубокий, грудной, не по-женски низкий. Но она напевала тихо — то ли для себя, то ли для него, то ли для них обоих, а, выдохнув последние слова, действительно поднялась. Странная, чужая, порывистая, непостоянная женщина, тихой тенью выскользнула прочь, прихватив нетронутое им мясо.       Петир так и не успел сказать ей спасибо.       Но это, наверное, было лишним.