And he'll race for miles through the night Он пробежит мили сквозь ночь, He runs because he knows he cannot hide Ведь он бежит, потому что знает, что ему не спрятаться Outrunning Karma — Alec Benjamin
— Как ты себя чувствуешь? — Униженно. Монома невесело усмехнулся, приглаживая складки белых медицинских простыней. Незамысловатые движения вызывали зарождающуюся тревогу за состояние друга. Нет, вовсе не физического. Ничто не могло сокрушить Моному, кроме стыдливого проигрыша в битве разумов. Так считал Нейто, возмещая засевшую в горле тупую обиду на ни в чём не повинной простыни. Потуги парня разровнять неглаженые складки разрушил Мидория, приседая на разровненное место. — Скажу отдельное спасибо своему медицинскому полису за доступ к одноместной и невероятно комфортной палате, — в своей занудской манере протянул Монома, не горя желанием отвечать на поставленный зеленоволосым вопрос. — Хотя я вдоволь не насытился прелестями одиночной палаты, но успел вкусить больничной еды. И за что мы налоги платим? — Вижу, с тобой действительно все в порядке, — хмыкнул Изуку, обводя взглядом перебинтованную голову, пластыри на месте крупных царапин, желтоватые синяки у подбородка и шеи, и такие же наложенные бинты на руках и части торса. Монома проследил за ним, флегматично осматривая своё потрёпанное тело. — Больше похож на мумию, чем на человека, слетевшего с лестницы, не так ли? — спокойно произнёс он, проверяя руку на способность безболезненного движения. — Вполне приемлемо. Особо не чувствую боль, только голова слегка кружится. Видимо, мне назначили обезболивающее. Хотя я не давал согласия на приём медикаментозных препаратов. — Ты был без сознания. Как тебя могли спросить об этом? — расслабился Изуку, по привычке прижимая ногу к телу. Его совершенно не заботил тот факт, что его пыльный от улицы кроссовок жесточайшим образом портит чистейшее постельное бельё. Но Моному это заботило ещё меньше. — Это не позволяло им делать то, что вздумается. Их действия противоречили моим правам на жизнь и здоровье. — И первое, о чём ты подумал, когда проснулся — какого чёрта они накормили меня обезболивающими, чтобы я не ощущал слишком острую боль во всём теле после неудачного распахивания своим носом ступеней лестницы? — Мидория не смог сдержать мимолётную усмешку. Как ни крути, в этом весь Монома: для него Женевская Конвенция по защите прав человека дороже собственной матери. — Первое, о чём я подумал — что от меня хотели избавиться. И как можно скорее. Улыбка исчезла с лица Мидории. Он серьёзным взглядом посмотрел на Моному, повернувшемуся к зашторенному окну. На его умиротворённом лице не пробежала ни единая эмоция, взгляд и мимика были такими же холодными, как морская вода в середине декабря. Но под этим равнодушным и спокойным лицом бурлило колоссальное количество мыслей, и они были отчётливо осязаемы. — Ты заметил, кто это был? — Нет, но одно я заметить смог, — Нейто прищурился, будто разговаривая с больничными шторами, нежели с Мидорией. Но блондин наконец удосужился обратить своё внимание на задумавшегося друга. — Руки были мягкие, небольшие. — Женские? — Или просто парень регулярно пользуется кремом. Всё может быть. Но я больше склоняюсь к тому, что это были именно женские руки. — Ты имеешь представление, кто конкретно это может быть? — Хорошенько проанализировав происходящее, я пришёл к тому выводу, что это могла быть Урарака, — сказал Монома, пытаясь привстать с места и по понятным только для него причинам приблизиться к окну. Мидория вовсе не сдерживал его, просто помог подняться на ноги. — Я же смог почти поймать её в тот вечер на матче. А потом, спустя некоторое время, как раз тогда, когда мы заинтересовались её действиями, я был сброшен с лестницы. Преступник явно был полон решимости отнять мою жизнь, ведь на лестнице можно без труда свернуть себе шею. Так этот неизвестный избавился бы от самого умственно сильного и затруднительного оппонента в виде меня. А может, это была вовсе не Урарака, — неожиданно заявил Монома, медленно выдыхая. — Может, это была Эшли, которая то и дело хочет моей смерти из-за моей измены ей. Или же её подруга, которая сходила от меня с ума и решившая таким образом разрушить мою жизнь в связи со своей ревущей ревностью. Всё может быть. Я не могу ничего с уверенностью умозаключить. — Похоже, ты действительно получил сотрясение мозга, — отметил Мидория, с некоторой обеспокоенностью смотря на спину парня, но не сдерживая едких насмешливых ноток в голосе. Помогало успокоиться и настроиться в нужное русло. — Где же твоя решительность узнать правду? Как же сухие факты? Причинно-следственные связи? Ты ведь просто обожаешь находить причины практически во всех событиях и действиях. Лучше тебе отлежаться как следует. — Доброта. Как её мало на свете, верно? — туманно заговорил Монома, оборачиваясь на Изуку. Его губы растеклись в полуулыбке, светлые волосы кое-где проступали через слои бинта на голове. Взгляд его был расслаблен, словно не он несколько часов назад чуть не умер. — Если бы мы дорожили ею, словно деньгами, эта валюта давно бы стала ценнее всех ценных бумаг. — Доброта? Она слишком редка. — Я о том и говорю. В большинстве случаев люди руководствуются собственной выгодой, благородно запечатывая поступки в красивую упаковку под названием «добро во имя других». Но я не соглашусь с тобой — добро отнюдь не редкое явление. Его так же много, как и бесконечного потока звёзд на ночном небе. Я говорю о чистой доброте. — Почему ты ни с того ни с сего начал говорить о доброте? — просто поинтересовался Изуку. — Ведь за тобой лежит огромный грешок: ты ничего не делаешь без выгоды для себя. — А с чего ты решил, что я говорю о себе? — тонкие нити солнечных лучей, бросающиеся на лицо блондина через жалюзи, открыли вид на болезненный блеск его кожи. Серые глаза выдали грустный и чуточку меланхоличный оттенок, как будто в голове проносились ностальгические воспоминания, теплые, оттого и печальные. — Один человек сказал мне, что доброта является единственным показателем бессмертия всего сущего. Изуку не требовалось и секунды времени, чтобы понять, что это за человек. Этот факт лежал на подкорке сознания, рядом с командой, отвечающей за инстинкты. Мидория молча дал согласие на дальнейший монолог Мономы, удобнее устраиваясь на больничной койке. — Бред расслабленного мечтаниями и грёзами мозга, — тупая боль в затылке и ноющая в районе висков не сдвинула Нейто с места. Он продолжал стоять на своих двоих, упрямо твердя о том, что без всякого труда выдержит маленькое испытание. — Она говорила мне, что добро, так же как и любовь, нельзя измерить. Это понятно всем. Но то, что мы должны использовать эти показатели как одни из главных систем измерения, говорило лишь о её крайней наивности и непонимании законов жизни. Люди пытаются творить добро, чтобы достичь той точки максимума, которая привела бы их к бессмертию. Тогда я не понял, какую точку максимума она имела в виду, — Монома давно не показывал на своём лице столько человечности. Повседневное напыщенное и спесивое выражение, наконец, стало более мягким, податливым, простым. — И только сейчас я осознал, что точка максимума — это наши воспоминания. Последнюю фразу блондин проговорил в быстром темпе, хриплым словно ото сна голосом, без растягивания слов в приторной и противной манере. Изуку понял, что Моному просто задело. И в этом нет ничего неправильного. — И эта чистейшая доброта была посрамлена нашей слепой глупостью и равнодушием. Взаимная отдача тоже важна. — И поэтому нам нельзя забывать, для чего мы это делаем, — Изуку решил прервать его трогательную речь. — Зачем рискуем жизнями. Не хотим казаться жалкими, жалеющими о том, что сделали. — Я никогда не буду жалеть о своих действиях, — твёрдо сказал Монома, избавляясь от хриплости в голосе. — Не буду сожалеть о том, чего не смог сделать. Буду только жалеть о том потраченном времени, бесследно ушедшем у меня на то, чтобы увидеть истину. Хотя она и лежала на поверхности, я упрямо не желал её признавать. — Забавно, что Сецуна ещё при жизни подкидывала нам столько своих мыслей, смысл в которых мы нашли только сейчас, — Мидория заглянул в телефон. Разговор с Мономой растянулся на короткие одиннадцать минут, не считая времени ожидания его пробуждения. Но так как время близилось к вечеру и график посещения больных вот-вот должен быть закончен, у Изуку оставалось не так много времени на долгие рефлексивные раздумья. — Мне всё чаще начинает казаться, что я знал совершенно другую девушку по имени Сецуна Токаге. — В тот момент, — Нейто сделал паузу для того, чтобы Мидория обратил на него внимание. И продолжил, не сводя глаз с окна, открывающего вид на занимательную кирпичную стену другого корпуса, но Монома, видимо, счёл данный пейзаж как нечто увлекательное, — когда Сецуна нашла тебя на той наркоманской свалке и принесла к себе домой… Ты проходил её «лечение» около трёх месяцев, если я правильно помню. Скажи мне, что ты чувствовал в тот момент, всё то время, находясь в её доме? Считаешь ли ты её поступок проявлением некоего сострадания? — Я не хочу говорить об этом, — низко ответил Мидория, угрюмо хмуря брови. — Давай сменим тему. — Как думаешь, если бы я не сказал ей, где ты проводишь свой занимательный досуг, если бы не сказал о том, сколько ты задолжал мафии за несколько порций наркотиков, стала бы она над тобой кичиться? — Ты… — Мидория словно онемел, не в состоянии произнести и звука. Он поднялся с места, обескураженный и растерянный от преподнесённой Мономой информации. Тот отлично различил смесь недоумения на лице друга, посылая ему успокаивающую улыбку, мол, он не подразумевал угрожать или как-то морально унижать его. — Я знаю, что звание мерзкого подонка года мне гарантировано, поэтому и не собираюсь оправдываться, — объяснился Нейто, медленно шаркая к койке. — Признаюсь честно: мечта Сецуны о спасении мира меня знатно развеселила. Я всячески старался поддеть её этим, поиздеваться, но колкости не брали её внушительную и несокрушимую гордость. Да, я накопал много чего на тебя, это правда, но только потому, что ты отлично подходил на роль жертвы. Точнее, ты был тем, кому нужна была помощь; тот типаж, который Сецуна обожала больше всего остального сброда. Потому что нашей бравой спасительнице были по душе такие же тихие, маленькие и покинутые всем миром индивиды, как ты, — в словах Мономы не было ни капли язвительности или кислого привкуса презрения. Он словно давно прошёл откровенные разговоры со святым отцом, и сейчас просто сухо декларировал о тех вещах, которые уже потеряли всяческий окрас его вины. — Я подтолкнул её на первый шаг. И, как видишь, она не медлила со своим решением. Правильно ли я поступил? Мне не важно. Меня притягивал лишь интерес, как ты верно подметил пару минут назад. Я хотел лишь взглянуть, до чего могут довести мечты. И удостоверился, что в мечтах нет правды. Они даже не успокаивают. Мидория потупил потухший взгляд, без энтузиазма разглядывая носки запыленных кроссовок с присохшей грязью на белом, а точнее жухло-сером, ободке. Все эти разговоры. Может, они помогали Мономе разобраться в себе, расставить точки над границей апатии и хладнокровной расчетливости, поверить в собственную правоту, если она могла бы быть простым утешением. Но разговоры вовсе не помогали Мидории. А раз уж всё дело обстояло на тему Сецуны, то здесь Изуку и вовсе не хотел ничего говорить. Он старался забыть, старается и сейчас. Попытки не увенчались огромным успехом. Выковыривание давно запечатанных воспоминаний противно резало со внутренней стороны грудной клетки. В закромах подсознания Мидория усмехнулся самому себе. На очередной срыв ему просто может не хватить нервных клеток. — Если ты хочешь, чтобы я извинился перед тобой за это, то скажи открыто, — Монома приземлился на койку, возобновляя своё занятие в целях сглаживания въевшихся в простынь складок. Но лишь сильнее сминал постельное бельё. — Мне не нужны твои извинения, — прокашлявшись, сказал Изуку. Его взгляд зацепил заманчивый выход из палаты. — Это в прошлом. В проницательности Мономе не занимать. Он снисходительно пожал плечами и сложил руки на животе. — Если ты куда-то торопишься, то я тебя не держу. Но спасибо, что посетил больного меня. — Хорошо, извини, что ухожу так внезапно… — Извинения ни к чему. Мы можем спокойно забыть о том, о чём разговаривали, если тебе так проще. Но не думай, что я стану здесь прохлаждаться: я продолжу дистанционно добывать дальнейшую информацию, полезную для нашего расследования. А также я буду контролировать вас и раздавать приказы, что делать дальше. И передай это Бакуго в особенности. Он не должен своевольничать. — Ты просишь невозможного, — хмыкнул Мидория, приводя себя в прежнее расслабленное состояние. — Но насчёт твоего руководства я подумаю. По-моему, мы не захотим подчиняться твоему диктаторству. — Диктатор? У меня нет слов. Это честное распределение наших обязанностей. — Это называется не демократия, а социальное неравенство. — Ты не забыл, что ты живешь в Соединённых Штатах? Здесь на каждом углу неравноправие. — Выздоравливай, — напоследок произнёс Мидория, закрывая за собой дверь. У него сложилось двоякое впечатление после разговора с Мономой: Изуку одновременно хотел ударить его по голове за чрезмерную пафосность даже тогда, когда нужно проявить обычное человеческое сочувствие, но в некоторой степени был благодарен за правду. Теперь, зная, что Сецуна не имела понятия о его пристрастиях к нелегальщине, почувствовал ли он себя лучше? Он не думает, что когда-нибудь сможет успокоиться. По пути в их с Катсуки дом он не приметил никаких подозрительных личностей и не услышал взвизг покрышек мотоциклов, так что его коротенькое путешествие, подошедшее к своему завершению, прошло странным образом спокойно. Бакуго мог и не переживать настолько сильно. Но невольно от этого на лице Изуку растеклась смущённая улыбка. Он не готов привыкать к такой заботе со стороны Катсуки. Однако неоднозначно завуалированное беспокойство было гораздо милее, чем простое внимание к его персоне. С этими блуждающими мыслями в голове Мидория достал ключ и отпер входную дверь, как раз в тот момент, когда на его телефон пришло уведомление. — Каминари? — удивился он, устремляя взгляд на имя адресата. — Почему он прислал сообщение именно мне? В данном файле не было ни приветствия, ни объяснений, ничего. Лишь одинокий документ с датой, восьмое июня. Мидории неосознанно стало холодно. Открыв документ, он увидел запись аудио сообщения. Всё странней и странней. Не без задних мыслей он, присев на пуф около входа, дрожащим пальцем нажал на кнопку пуска. Послышался скрежет записи и глухой шум на заднем фоне, тихий стук и тяжёлое дыхание. — «Привет. Это Сецуна. Сейчас уже ночь, но мне очень нужно поговорить с тобой…» Изуку панически выключил запись, чуть не роняя телефон на пол. Он поднялся с места, в шоке уставившись на экран с высвеченным сообщением, и никак не мог прийти в себя. В голове метались тысячи мыслей со скоростью выше скорости гонки на Формуле-1. Откуда у Каминари эта запись? Почему Сецуна звонила ему? Что вообще происходит? От голоса Сецуны у него сжалось сердце. Снова слышать её было для него слишком безумной новостью, слишком неправдоподобной. Нереальной. И то, что запись была сделана в день её смерти, привнесло ещё больше страха в копилку его обновлённых фобий. Сглатывая тяжкий ком в горле, Изуку прошагал в гостиную и сел на диван, подобрав под себя дрожащие ноги. Удобнее устроившись на месте, он выждал некоторое время, чтобы снова начать слушать. Может, прошло больше пяти минут, возможно и то, что он затупевшим взглядом впивался в строчку около получаса, но так же может и быть, что он нажал на проигрыватель сразу же, как сел на диван. От страха Мидория совсем потерял счёт времени.Karma is always gonna chase him for his lies Карма всегда настигнет его за его ложь
Ты где прохлаждалась? Я… я нашла в телефоне Каминари запись аудио сообщения от Сецуны. Я до сих пор не могу понять того, почему это сообщение предназначалось Изуку. Тогда почему оно у Каминари? Я не знаю. Но я отправила его Изуку, чтобы он его прослушал. — «Ты можешь проигнорировать это сообщение, но я всё равно хочу поговорить. Я хотела извиниться», — сухой кашель прервал её речь. Спустя пару секунд, сквозь тишину, пробиваемую на заднем фоне, Сецуна продолжила. Мидория явственно различил покоящуюся полуулыбку на её губах. — «Тут так хорошо, так тихо. Я… вела себя как последняя эгоистка, верно? Я совсем забыла спросить, как ты себя чувствуешь. Возможно, я перегибала палку, пытаясь возвратить тебя обратно к жизни, или когда старалась не выпускать из дома, или ругала за твоё упрямство… Блин, я растерялась…» Изуку снова нажал на паузу. Сердце билось о рёбра словно бешеное. Тремор в пальцах забил тревогу, отчего телефон окончательно упал на пол из-за ослабившейся хватки. Но палец Изуку успел мазнуть по проигрывателю. Запись возобновилась, но Мидория уже не мог поднять телефон, отчаянно бегая глазами по комнате, словно искал способы выхода. Но голос неумолимо разносился отовсюду, окутывая воздух невидимыми руками, он будто слился со всей атмосферой. И Изуку не смог разрушить её. Его разум отказывался верить, что Сецуна посвятила, возможно, последнее голосовое сообщение именно ему. — «Я старалась сделать этот мир лучше. Сделать людей лучше. Но это привело меня к тому, кто я сейчас. Изуку, » — раздался всхлип. Мидория опешил, стараясь не задумываться особо, кому он принадлежал. — «Где бы ты ни был, знай: я просто хотела помочь тебе. Может, поэтому ты и сбежал, ведь я тот ещё назойливый и упрямый человек. Мне… мне так холодно», — Сецуна начала надрывно шептать. — «Здесь так холодно. И мне страшно. Страшно. Я думаю, это моё последнее сообщение. Чёрт, прости меня, я уже не могу держать телефон. Изуку, я…» Голос резко прервался. Экран телефона потух, кончилась зарядка. Изуку сидел, сильно впившись ногтями в колени, и практически не моргая смотрел на невидимую точку на стене. Сецуна ушла так же внезапно, как и явилась в виде пересланного сообщения. Оставила такой мощный отпечаток, вывернувший все мысли наизнанку, не оставляя в голове ничего. Пустота постепенно заканчивалась, и на её место приходила нарастающая, как приближение товарного поезда, паника. Он не отвечает на телефон. Какого хрена он не берёт трубку? Возможно, он занят. Он, мать твою, не занят! Его телефон вырубился окончательно. Что было в этом чёртовом сообщении? Быстро включай его! — Нет, тебе лучше не двигаться, ты можешь захлебнуться рвотой. Вот, держи: если рвотный позыв хватит, лучше делай это сюда. А я пока принесу теплой воды… — Так, в Интернете сказано, что тебе нужно прочистить желудок. Прошло уже пара часов, думаю, пора начинать. — Г-где я? — голос его не слушается. Он выдаёт лишь охрипшие и едва слышимые звуки. В горле сухо, больно глотать. Другая боль, более ощутимая, пронизывает все нервные окончания, впивается острыми клешнями в голову. Он словно попал под быстро несущийся грузовик. — Ты у меня дома. Если ты не видишь, сколько пальцев я сейчас тебе показываю, то напоминаю, что меня зовут Сецуна. Ты же помнишь меня, верно? — её голос звучит как в вакууме. Она старается говорить тише, видимо, для того, чтобы не так сильно вредить его барабанным перепонкам. — Мы с тобой познакомились ещё в детстве. Ты был таким тихим мальчиком, а я постоянно лазила к вам, чтобы поиграть. Помнишь? Она слабо усмехается, наблюдая за медленными поворотами его головы в поисках источника звука. В голову пробивается первая и едва осознанная мысль. Да, Сецуна… Он, кажется, помнит это имя. — Ладно, сейчас не время для разговоров. Пойдём лучше в ванную, нужно опустошить твой желудок полностью. Сможешь встать? — он жмурится от ноющей боли, когда Сецуна тянет его за руку и пытается поднять, придерживая за спину. С огромным трудом ему удаётся встать на ноги, не говоря уже о том, сколько шагов придётся сделать, чтобы добраться до приоткрытой двери ванны. Изуку приподнимает одну ногу и делает шаг. Колени подкашиваются от боли, что следует после этого движения, но девушка берёт почти весь вес парня на себя. — Ты делаешь свои первые шаги, это так трогательно, — ободряюще произносит она, думая, что юмор поможет ему избавиться от агонии по всему телу. — И да, желаю напомнить тебе, что всю твою одежду я отправила в стирку. Вместе с трусами. Так что особо не дрыгайся, себе лучше сделаешь. Изуку поворачивает к ней невидящие глаза и опускает их на своё тело. Так вот почему его нижняя часть так хорошо проветривается. — Это что? Х-халат? — шепчет Изуку. Его взгляд начинает фокусироваться на розовом махровом халате с двумя единственными пуговицами. Если бы парень чувствовал себя нормально, он бы тут же покраснел до ушей. — Да, и, прошу тебя, не запачкай его. Он мне очень нравится. — Из-звращенка. — Была бы таковой, если бы напялила на тебя свою короткую юбку и бюстгальтер. Так что просто молча поблагодари меня и попробуй сделать ещё один шаг. Мидория схватил себя за голову, сильно оттягивая волосы, сжимая их ладонями. Чувство противного стыда, уродливой жалости окатило ледяной водой. Он резко поднялся, словно что-то невидимое толкнуло его в спину. Он не знал, сколько находился в прострации, но валявшийся на полу телефон и до сих пор витающий в воздухе отголосок нахождения Сецуны возвратил его обратно с небес на землю. По телу фантомно разнеслась давняя колющая боль, и от её воспоминания по коже пробежались неприятные мурашки. Задыхаясь, Изуку смял футболку в районе сердца и побрёл в спальню, потому что думал, что там он сможет найти покой, избавиться от жуткой атмосферы в комнате. Хотя ясно понимал, что она витала не в комнате. Она была в нём самом. — Нужно найти зарядку, — пробормотал Изуку себе под нос, приближаясь к комоду. Он всё бубнил и бубнил самому себе, как назойливая муха, жужжащая около ушей. — Зарядка. Зарядка. Да где же она? Нужно позвонить. Катсуки, нужно позвонить ему… Рука так и не дотянулась заглянуть в последний ящик. Мысль в голове, пробежавшая столь стремительно, что он не с первой секунды осознал её, зародила новую волну удушливого страха. Изуку, шмыгая, порыскал в разбросанных вещах, поднимая белую майку Катсуки. Подчёркнутые буквы группы Silver напомнили ему о дне, когда он смог завлечь блондина на первое свидание в кафе, подающем вкусные оладьи. Сердце, сжавшись, забилось учащённее. Подавляя новую порцию слёз, Изуку притянул к себе майку, вдыхая носом въевшийся в одежду одеколон и слегка сладковатый, едва слышимый, запах самого Катсуки. Возвращаясь обратно в то время, когда они только познакомились и когда Бакуго каждую минуту напоминал о своём желании избить его, Изуку глупо улыбнулся и постарался сильнее вбить моменты себе в голову, но стена, неумолимо быстро выстроившаяся в его разуме, отталкивала их, растворяла в едком сером тумане. Сецуна в его голове настойчиво давала о себе знать. — Кого ещё ко мне занесло? — откусывая тост, с набитым ртом говорит Сецуна и убавляет радио. Изуку вздрагивает от громкого звонка и невольно сжимается, настороженно провожая взглядом девушку до входной двери. — Да-да? Надеюсь, у вас хорошая весть для меня… а, Хит, это ты, проходи! — Тебя не было в универе два дня, — хмуро произносит вошедший в маленькую квартирку парень с тёмными сиреневыми волосами. — Ты сказала, что заболела, но, похоже, ты хорошо себя чувствуешь. — А, это, — неловко произносит Сецуна и нервно хохочет. — Хит, тут такое дело… — Это ещё кто? — Хит твёрдым взглядом впивается в Изуку, скрывшему лицо волосами. Сжав колени, он заламывает пальцы, пока странный парень продолжает весьма недружелюбно смотреть на него. — Познакомься, его зовут Изуку, — Сецуна быстренько оказывается подле паренька и ободряюще кладёт руки на его плечи. От такого движения взгляд Хита становится ещё недружелюбнее. — Хит, перестань так глазеть на него и поздоровайся наконец. — Какого чёрта он находится у тебя дома? Он твой новый парень? — Нет, тут совсем долгая история, давай я тебе в другом месте о ней расскажу… — Это из-за него ты не бываешь на занятиях? Что вообще происходит? Сецуна, прикусив губу, яро придумывает правдоподобную историю, но не успевает сказать и слова, потому что в её квартирку, уже с трудом умещающую троих человек, вламывается другой. Точнее, другая. — Блин, вот это район, какой же мерзкий, — перед глазами Изуку всплывает розоволосая девушка, брезгливо сморщивая лицо. — Сецуна, дорогая моя, ты где ещё… — она осекается на полуслове, непонимающе глядя на Изуку. Тот уже готов сжаться в один комок и укатиться подальше от всех этих людей, но держащая его за плечи Сецуна не даёт сдвинуться с места. Розоволосая вскидывает брови, тыкая на него пальцем. — Эй, это же тот самый паренёк-наркоша. Почему он… — Тише! — шикает на неё Сецуна, отводя неизвестных личностей подальше от Изуку, хотя он отлично может слышать каждое слово. — Давайте не здесь… — Ты привела в дом наркомана? — специально громко спрашивает Хит, косясь на Изуку. — Ты с ума сошла? — Да. Привела. Чтобы вылечить. Какие-то проблемы? — Ты же знаешь, что из себя представляют наркоманы, Сец, — с укором говорит розоволосая. — Он может зарезать тебя, или выкрасть деньги, или ещё что похуже! Так, я вызываю полицию, пусть увозят его отсюда. — Мина, нет! Даже не смей! — Сецуна отдергивает её руку от телефона. — Я знаю Изуку. Он не сможет мне навредить. — Это не аргумент. — Я знаю, что вы мало верите в то, что я сейчас делаю, но я хочу ему помочь. Вот увидите, через пару месяцев он станет бодрый, как огурчик! — Пару месяцев? Ты хоть слышишь себя? Лучше отдать его соцработникам, пусть над ним кичатся. А ты перестань маяться фигнёй и выбрось, наконец, свои идиотские мысли из головы. Ты ничем не поможешь ему, — от этих слов Изуку дёргается, пытаясь унять конвульсивно дрожащие пальцы. — Он наркоман. Его уже не исправить. — Это ты так думаешь. Я не могу с тобой согласиться. И отдать я его тоже не могу. В наркологическом диспансере он может окончательно сломаться. — И что? Не наши проблемы. Он нам никто. — Он мой друг! Как вы можете… — Мы тоже твои друзья! Ты променяешь нас на какого-то хилого пацана, который не может жить без дозы? — Вы вынуждаете меня выбирать крайности. Почему я должна это делать? — Потому что нельзя иметь всё, что пожелаешь. От чего-то нужно избавляться. — А я не собираюсь потакать таким жизненным принципам. Мне нужно всё. — Если продолжишь так думать, либо рано умрёшь, либо потеряешь и то, и другое. Что тебе действительно нужно? И ты послала ему такое сообщение? У тебя мозги есть? Я… Нам нужно уезжать отсюда. Срочно! Ты пьян! Как ты в машину сядешь? Завались! Мне похер, что я пьян! Быстро берём ключи Киришимы и валим отсюда!There's really no escape until he dies Нет спасения от кармы до самой его смерти
Изуку не мог унять дрожь. Он обеспокоился больше не тем, как её унять. Он запаниковал от того, какая это была дрожь. Он впервые за такое долгое время почувствовал разрывающую его изнутри ломку, такую сильную, что у Изуку поплыло перед глазами. — Так почему бы тебе не сделать этого? — прошептало ему в ухо. Изуку замер. Он потёр мокрые глаза, только растирая солёную жидкость по лицу. — Сделай же это. — Ты не Сецуна, — сквозь иканье произносит Изуку, сразу узнавая голос, шепчущий у него в голове. — Она никогда бы не сказала мне такого. — Я — не она, — Изуку никак не мог вспомнить, как выглядела Сецуна. Всплывали только мутные обрывки коротких волос и угловатого лица. Всё расплывчато, забыто. — Я говорю лишь о твоём желании. Почему бы его не исполнить? Мы же оба знаем, что он у тебя есть. Изуку медленно замотал головой, отвергая проникнутую мысль, что жаждала вырваться наружу. Он через силу повернулся в сторону угла спальни, между дверью и шкафом. Если приподнять одну плитку ламината… — Прости, — Изуку двинулся. Рука потянулась, чтобы поднять её, но он отдёрнул руку прежде, чем дотронулся до неё. Повторил это движение, пока ладонь окончательно не коснулась плитки. Изуку надрывно шмыгнул. — Прости… Пальцы нащупали холодный полиэтиленовый пакетик, такой маленький, что его можно было и вовсе потерять. Он не должен этого делать… — Если сделаешь это, то ты забудешь меня. Разве ты не этого хочешь? Изуку крепко сжал в ладони проклятый предмет. Глухой отдаленный звук ударил по ушам, но сейчас он не придал ему большого значения. Возможно, он уже сошёл с ума. — И где он? — Я не знаю! Хватит на меня орать! Это твой дом, а не мой! — Блять, если его здесь не… — Катсуки замолчал на полуслове, держась за дверной косяк, чтобы не сигануть на пол. Его пьяному и вовсе неадекватному взору бросилась картина разбросанных повсюду вещей, открытых ящиков и зашторенных окон. Бакуго подумал бы, что здесь никого нет, если бы не толкнул дверь, которая столкнулась с чем-то, имеющим голос. Он заглянул за дверь и заметил сжавшегося Изуку, потирающего свой лоб. Ещё никогда Катсуки, избивая этого паренька, не чувствовал себя настолько счастливым. Мидория, приоткрыв глаза, удивлённо посмотрел на него и, не говоря ни слова, заплакал, разжимая руку с пакетиком. — Прости, — сквозь слёзы и несуразный лепет Катсуки смог услышать только это слово. Смотря на его расплывшееся лицо и покрасневшие глаза, он тихо засмеялся над мыслями о том, как его жизнь кардинально поменялась, когда в неё влезло это назойливое зеленоволосое недоразумение и как отчаянно, предательски неправильно, он в нём нуждался.