Ищущий пути да обрящет

…потому Господь является нам только во тьме. Ламберт отличался от многих мужчин тем, что совсем, совсем не умел злиться. Он был податлив, как глина — лепи, что хочешь. Легче было согласиться в любом споре, чем плеваться слюной во все стороны, багровея лицом и выпучив глаза. Он даже не помнил, когда в последний раз выходил из себя до такой степени, что ему захотелось бы кого-нибудь отлупить. Иногда он давал подзатыльники Вилли. Но это же Вилли, его непутевый оруженосец, который без пары-другой тумаков и не поймет, что нельзя воровать с прилавков на ярмарке. Ламберт вовсе не злился, просто когда-то давно пообещал его матушке, что воспитает из него достойного мужчину. Не то чтобы Ламберт понимал, что делал. Ему самому не было еще и тридцати, и молодость в нем рвалась наружу, заставляя пускаться во всякие передряги, которые нередко оканчивались славной дракой. Однако Ламберт почти никогда не сердился по пустякам, а поэтому не сорвался на крик, когда однажды утром, переходящим в полдень, его разбудил чудовищный грохот под самым ухом. Тень раздражения промелькнула на его лице, но тут же сменилась смехом: Вилли растянулся посреди комнаты, придавленный охапкой поленьев, которые нес для растопки очага. — Сильно ушибся? — хохотал Ламберт, лениво сползая с кровати. Вилли не спешил подниматься с пола, опустошенно глядя в потолок. — Какой-то сукин сын разлил тут воду, — подосадовал он. — Ну, вставай, нечего лежать на холодном. Осень брала свое: стоило Ламберту покинуть нагретое одеяло, как пальцы на босых ногах тут же пришлось поджать. Он принялся искать, куда закинул туфли прошлой ночью, а от Вилли донеслось: — А вообще-то в День Солнца нельзя работать. — И, что, мы теперь мерзнуть тут будем? — возразил Ламберт, найдя обувь с другой стороны кровати, у сундука, на котором обычно спал Вилли. — Вставай давай, бездельник. На кухне осталось что-нибудь поесть? — Ты бы еще подольше спал, точно бы все собакам досталось. Ой! К охапке дров на его коленях прибавилась туфля, за которой Ламберт тут же поскакал на одной обутой ноге. — Все, встаю-встаю! Вилли был ужасным оруженосцем, словно именно в этом проявлялось наказание Ламберта за грехи. Но что с парнишки возьмешь — он совсем не отличался происхождением: мать с отцом его были ремесленниками из Гросбурга, и вечно строгал бы дерево, не уродись младшим сыном. Ламберт не мог привередничать, иначе остался бы совсем без оруженосца. Соседние постели пустовали: рыцари, спавшие на них, всегда вставали спозаранку. Может, они и вовсе уехали к какой-то своей родне на зиму, как обещались всю прошлую неделю. Ламберту некуда было ехать, поэтому он пропускал мимо ушей все вздохи по братьям и племянникам. — А мы точно не поедем к Розамунде? — К леди Розамунде, — поправил Ламберт. Вилли закатил глаза. — У них там здорово. — Боюсь, ее муж не поймет. — Точно… Ну, он же не все время там будет? Ламберт засмеялся. — Вот придет от нее приглашение, и поедем. Нечего навязываться. Оруженосец огорченно вздохнул и наконец принялся разжигать очаг. Единственный этаж их скромного жилья использовался как оружейная в вечном беспорядке и по совместительству столовая: когда король не приглашал обедать с ним, еду приносили сюда. Где-то рядом оруженосец мог начищать сапоги, пока ты ешь кислую капусту — будто нельзя было найти другого места! Но к таким мелочам быстро привыкаешь. Ламберт накинул плащ и вышел на улицу, оставив Вилли с поручениями, которые он наверняка так и не удосужится выполнить. Все безземельные рыцари, в том числе и Ламберт, жили в деревянной пристройке во дворе: в донжоне для них не было места. На улице Ламберт запахнул плащ поплотнее, чтобы не продул холодный ветер, и взглянул на башню в три этажа, высившуюся над всем замком. Можно было подумать, что там-то жизнь наверняка веселее, но ничего подобного. Майнбург был той еще дырой. Скука определяла ход вещей при дворе: мужи из древних родов ворчали на молодых, а новая знать кривилась от закоснелых традиций. Праздник рождался лишь в присутствии принцессы Агнес и ее шутов, но даже им не под силу было переменить устоявшееся в столице уныние. Когда Агнес приглашала ко двору знаменитых трубадуров, это оканчивалось скандалами: кто-то из напившихся баронов наверняка разбивал поэту нос. Делать здесь было нечего, а потому Ламберт отправился вниз, в город, пачкая кожаные туфли комками осенней грязи. Пора было заказать сапоги на зиму. *** — Какой же ты богохульник, — сказала Эйда, когда Ламберт в очередной раз отказался идти на вечернюю службу. Эйде было почти сорок, но это не останавливало увивавшихся за ней мужчин. А уж что привлекало в ней — красота или оставшаяся после смерти мужа торговля мехами, — Ламберт никогда не мог решить. — Я ведь чужестранец, ты не забыла? — засмеялся он, опираясь локтем на опустевший после обеда стол. — И хожу на все эти службы только потому, что мне пришлось принять вашу веру, чтобы стать рыцарем… Духовника моей семьи хватил бы удар, если бы он узнал… Хотя, кажется, он его и так хватил. Эйда скривила веснушчатый нос и передернула округлыми плечами. Она нравилась Ламберту — не из-за богатства, хотя оно и позволяло ему безвозмездно перехватить у нее пару жареных поросят в месяц и за меньшую цену разжиться соболиной шапкой на зиму. Нет, Эйда сама по себе была хорошей женщиной, с зычным голосом и крепкой грудью. Не раз Ламберт видел, как она отчитывала сыновей, уже взрослых детин, посетивших множество стран со своим мягким золотом. Те сразу потупляли взор и мямлили что-то под нос. Хорошо, что Ламберт не был сыном Эйды. Она позволяла себе пристыдить его, но с мягкостью, свойственной только добрым друзьям. — Не могу поверить, у тебя даже к вере, данной при рождении, никакого уважения. Есть ли в этом мире хоть что-то, что может тебя образумить? — Кроме тебя? — улыбнулся Ламберт. — Вряд ли. Эйда ударила его полотенцем по плечу. — Не подлизывайся! — Никакой лести, дорогая, только правда. — В последний раз спрашиваю: пойдешь на вечернюю службу или нет? Ламберт вздохнул. Это уже начинало надоедать. Разве ему больше нечем заняться? Он может вернуться в замок, поболтать с шутом-южанином, знающим больше, чем ему положено; может попинать Вилли, чтобы тот пошел чистить лошадей; может, в конце концов, напиться и закончить день в чьих-нибудь объятиях. Разговоры с Богом в его планы на вечер не входили. — А кто будет вести? — Сегодня? Отец Густав. Ламберт фыркнул. — Тогда нет, спасибо. — А что? — возмутилась Эйда. — Отчего же ты им недоволен? — Королевским братцем-то? Если бы не Фридрих, сидел бы у себя в деревенском приходе до скончания времен. — А я так не думаю. Он очень хороший проповедник. Люди на моей улице все им довольны. Ламберт сказал бы пару слов о людях, живших на ее улице, да ссориться не хотелось. Добрые отношения он ценил выше, чем возможность доказать свою правоту. *** День он провел в бессмысленных блужданиях. Когда король не звал их на охоту, всегда было скучно до невыносимого: приходилось искать развлечение самому. Обойдя за день всех знакомых в Майнбурге, к вечеру Ламберт очутился на главной площади у собора. Темная громада с крошечными окошками возвышалась над головой. Почти без украшений, храм создавал впечатление крепости. Ламберт передернулся. Ударил ливень, и он в муках размышлял, совершить ли ему забег до замка вверх по холму и грязи или зайти в храм, пока плащ не промок окончательно, впуская влагу на сюрко и котту. Тепло Ламберт любил больше, чем приключения. Наверное, он был таким себе рыцарем. Нет, сражениям он был рад, и его вовсе не пугали дождь и грязь, но зачем страдать в мирное время? Совсем, совсем незачем. Внутри собора было темно и душно; сладко пахло благовониями, такими же, как жгли в Нортене. Вечерняя служба закончилась пару часов назад, и зал перед Ламбертом пустовал: впереди единственной лампой освещался алтарь, стоявший на возвышении из трех ступеней. Вот поэтому он и не любил здесь бывать. На его родине в церквях освещен каждый угол; но северяне не верили свету. Бог для них никогда не являл своего лика. В Нортене Господь взирал на верующих с небес. Ламберт помнил его присутствие, помнил тепло в сердце. После смерти матери он не ощущал его ни разу. Шорох длинной ткани по каменному полу: из тьмы нефа вышел служитель. Ламберт взглянул на него мимолетно и тут же потупил взгляд. Это был отец Густав. Сложно его было не узнать. Почему именно он? — Вы что-то хотели, сэр Ламберт? Ламберт встряхнул головой: потемневшие от дождя волосы ударили по щеке. — Нет, отец. Просто зашел погреться. На улице дождь. Густав промолчал. Подошел к алтарю, где свет от лампады напоминал лучи солнца, и закатал рукава шерстяной робы. Руки у него были большие, крепкие. Они ловко высекали искры из огнива и зажигали потухшие лампады. — Что это за знаки у вас? Густав повернул голову в его сторону. — Вы не знаете? Ламберт замялся. — Нет, отец. Он не знал. В те странные дни паломничества на Густаве не было никаких рисунков. А сейчас — на бритой голове черные линии закручивалась в спирали. Когда-то там было гнездо из вороных волос, Ламберт уверен. — Это солнце, разве нет? — неловко предположил он. Он не считал себя умным человеком. Отец дал ему достойное воспитание, но чтение Писания не приносило ему ничего, кроме ученического страдания. Комментарии святого Александра, канон северной веры, он не читал тем более. Хотя их знание и требовали для посвящения в грофстайнские рыцари. Ламберт зазубрил пару фраз, и этого хватило с лихвой. — Да, вы правы. Но значение намного глубже. Впрочем, не думаю, что вы действительно хотите его знать. Ламберт поджал губы. Нечто похожее на стыд слабо кольнуло его меж ребер. — Разве это не ваш долг — объяснять смыслы заблудшим? Густав будто бы смутился на мгновение. Взглянул на него через плечо и вновь отвернулся к алтарю. — Вам нужно найти того, кто поведет вас по пути. Я не слишком подхожу на эту роль. — Почему вы так решили? Густав был прав — в глубине души Ламберт ничего не хотел от этой веры, но ливень за дверьми собора обязывал к вежливости. Он был готов слушать и про солнце, и про путь, и про все на свете. — Вы будете слушать меня сквозь неприязнь, а я совсем бы не хотел, чтобы ваша дорога к Богу была именно такой. Ламберт замер, не зная, что сказать. Стыд разлился по телу, достиг горла и спины. Наверное, он перепил медовухи в гостях. Густав подождал ответа, а развернулся к нему. Его спина закрыла свет от лампад, и лицо оказалось погружено во тьму. Ламберт вгляделся, чувствуя странное волнение. — Простите, если чем-то вас обидел, — с трудом проговорил он. — Если выразился не так, то, правда, не со зла. — Не переживайте. В этом нет вашей вины. — В плохих словах о вас? — неуверенно усмехнулся Ламберт. — Уж поверьте, есть. Я прошу прощения. Иногда совсем не могу держать язык за зубами. Густав вздохнул — в тишине собора почти оглушительно громко. — Обо мне говорят достаточно. Я привык не слушать. А вы… Вы просто не можете понять, что я за человек, оттого и злитесь. — Я вовсе не злюсь, — рассеянно возразил Ламберт. С чего бы ему злиться? Да, он мог поязвить — но злиться? — Нет, именно что злитесь. В голосе Густава была улыбка. — Да с чего вы взяли? — Я такой же, как вы, сэр Ламберт. Гнев — грех, с которым я борюсь всю жизнь. Где-то под куполом собора вспорхнула птица. Шум дождя за стенами утих. Ламберт смотрел на отца Густава так, будто увидел его впервые.