Ищущий пути да обрящет

…покуда мы будем жить на земле. — Знаешь, о чем я думаю в последнее время? — спросил Ламберт, свесив голову со скамьи. Деревянный потолок над ним сверкал паутинками по углам. Эйда отряхнула платье и принялась завязывать зеленый пояс, расшитый узорами в виде змей. — О чем же? — Что отец Густав сумасшедший. — Не говори так, — поморщилась она. — Ну он точно… не от мира сего. Совсем… Не с нами, в общем, — пожаловался Ламберт, не меняя положения. Он лениво поддел пальцами подол платья и потянул его на себя. Шлепок по руке от Эйды не заставил себя ждать. — Он священник, он и должен думать о высшем! Нет, все не так. Она должна была возмутиться, что он думал о какой-то чепухе, пока она сидела на его бедрах, а не защищать отца Густава. Она должна была закатить сцену ревности, и Ламберт пылко оправдывался бы перед ней на коленях. Все не так. Эйда была не такой, да и Ламберт, наверное, был таким лишь в своих мыслях. В одной из паутин на потолке ему померещилось чье-то скорбное лицо. Будто сами мертвые смотрели на него из углов. — Ты встречалась когда-нибудь с неупокоенными душами? — пробормотал он, не спеша подниматься с лавки. — Господи помилуй, Ламберт, что на тебя сегодня нашло?! — недовольно воскликнула Эйда. — Тебе нужно выпить да поскорее! — Давай, — обреченно вздохнул он и сел. Но даже сладкая медовуха не избавила от тяжелых мыслей: как умер муж Эйды? Что, если он до сих пор живет в этом доме? Он бы злился, глядя на Ламберта, или только пожимал плечами? Он так и не спросил об этом Эйду. Нечего спрашивать, не то сам прослывет безумцем. *** Ламберт не любил думать о смерти — это отличало его от северян. В Грофстайне смерть была повсюду: в статуях вознесшихся святых у входа в церковь, в заунывных песнопениях и в выставленных для прощания телах. К ним стекалась вся родня, пока те не начинали смердеть. Да даже если и начинали, это никого не смущало. На севере не страшились смерти. Но боялись остаться неупокоенными. — Ты стал чаще бывать в церкви, — сказал ему король через несколько дней после возвращения с похорон старика Анберга. В его голосе слышалось плохо скрываемое одобрение. Было послеобеденное время, и они праздно сидели у псарни, наблюдая, как сын кухарки гоняет по двору сбежавшую курицу. Ламберт смутился, не зная, как ему объясниться. Теперь он не мог спокойно смотреть на Фридриха, не думая о проклятии. В груди вспыхнуло мимолетное раздражение. Из-за чего он так раскис? Из-за каких-то баек и безумного клирика? — Да так, милорд, замаливаю грешки, — хмыкнул он в ответ. — Я очень рад за тебя. Фридрих тонко улыбнулся, и Ламберт понял, что он не лжет. У юного короля не было привычки лгать, но он часто изображал не того, кем являлся: внимательно слушал, когда больше всего хотелось зевнуть, и храбрился до безумства, когда ужас сковывал тело по ногам и рукам. Ламберт понимал его. — До вас мне далеко, милорд. Вы-то посещаете каждую службу. — Я стараюсь, — вздохнул Фридрих и отвернул голову. — Но я не уверен, что это все еще приносит мне облегчение. — В один день вам станет лучше, поверьте мне. Ламберт не знал, как поддержать короля. Два года назад тот расстался с жизнью, которую знал и любил, потерял лучшего друга на войне и до сих пор горевал. Ламберт мог представить, каково это. Ему было почти столько же, когда отец убил его мать неосторожным ударом по голове. Когда он сам зарубил отца мечом в порыве гнева. Ему пришлось оставить брата и сестру в монастыре и покинуть родную землю. Раны зажили, но память никуда не исчезла. Фридрих глубоко вздохнул и вновь повернулся к нему. Улыбнулся несмело. — Возможно, мне уже лучше. Ламберт удивленно рассмеялся. — Вот это ответ! Так держать. И, не удержавшись, по-свойски хлопнул короля ладонью между лопаток. Тот кашлянул, но возмущаться не стал. А, может быть, и не было никакого проклятья. *** В один день Ламберт проснулся от кошмара. Мать стояла перед ним, будто та тоскливая осень никогда не приходила в их жизнь. Ее бледное в свете луны лицо было строгим и недовольным. «Чем ты занят?» — нахмурилась она. Ламберт не знал, что ответить. Стены вокруг него были погружены во тьму — не разглядеть. Мама, милая, умная мама, смотрела на него с холодной яростью, и от одного этого взгляда горло сжималось так сильно, что нельзя было вздохнуть. «Посмотри на себя», — сказала она. «Если собираешься продолжать жить так жалко, то мог бы и вовсе не уезжать из Нортена», — слова выплевывались изо рта с презрением, которого Ламберт никогда от нее не слышал. — Матушка… — заговорил он и проснулся от звука собственного голоса. Потолок над ним устремлялся в бесконечную тьму. Ламберт дышал тихо, глубоко. Неведомая прежде бездна разверзлась в мыслях, порождая ужас и беспомощность. Он глядел в темноту и позволял ей поглотить себя. Вот, что переживал юный король, когда оставался наедине с меланхолией. Со стороны сундука, на котором спал Вилли, раздался протяжный храп. Ламберт поднялся с постели и, кое-как одевшись, выскочил на улицу. Легкие обжег холодный воздух. Двор покрывал слой выпавшего за ночь снега, и только пара дорожек следов говорила о том, что слуги уже проснулись. И Ламберт побежал. Ловил пересохшими губами утренний мороз, наполнял им дурную кровь и ни на секунду не вспомнил о том, что нужно было взять коня. Через замковые ворота и дальше, с холма, скользя подошвами сапог. Ресницы покрылись инеем, но он не стал их вытирать. Во дворе собора юные служки чистили снег. Солнце еще не встало, и главная площадь только-только просыпалась. Ламберт остановился перед мальчишками и перевел дыхание. Было жарко, и страшно говорить — он вот-вот закричит. Или разрыдается. — Вам что-то нужно, господин? — смущенно спросил один из служек, щуплый и низенький. Лопата, которую он держал в руках, была с него высотой. Ламберт помедлил и, только убедившись, что голос не подведет, спросил: — Отец Густав не проснулся? Мальчики переглянулись. Второй, повыше и поупитаннее, ответил: — Ну, в это время он обычно у себя. Или в библиотеке. — Спасибо, — только и смог выдавить Ламберт и еле удержался от того, чтобы вновь не побежать. Будто кто-то гнался за ним. Будто он не успеет, и все пропадет. Дверь в библиотеку открылась с мерзким скрипом. Густав сидел за столом, освещенный лишь одной расплывшейся свечой. Подперев голову рукой, он всматривался в буквы толстого манускрипта, всеми силами сопротивляясь натиску сна. В библиотеке пахло сыростью. Из темноты проступали сундуки с книгами и три небольших стола с лавками. Не чета эйдосским архивам, залитым светом и устремленным ввысь. Густав наверняка бы с ним согласился, если бы Ламберт озвучил это вслух. Он остановился на пороге, вцепился рукой в косяк. Что он делает, что он делает… Искал отца Густава по всему церковному двору, еще немного — и пошел бы с расспросами к епископу. А тот сидел здесь и читал. — Я вас потерял, — Ламберт громко кашлянул: голос подвел, и «Я» прозвучало совсем жалко. Густав повернул голову, лениво, словно давно знал, что в зале посторонний. Тень упала на его лицо, исказила черты. Ламберт не понимал, почему тревога каждый раз лишала его всяких сил, стоило только встретиться с Густавом взглядом. Тот смотрел на него, осуждая за каждый неосторожный шаг. Ламберт посмеялся про себя горько. Правда ведь в том, что не Густав осуждал его, а он корил сам себя на протяжении многих лет. — Вы знаете, что вам сюда нельзя? — тем временем спросил священник, вернувшись к своему занятию. — Ха! — усмехнулся Ламберт и вдруг почувствовал, что вновь может шутить. — Всего лишь очередное правило, которое я нарушил. Не впервой. В полумраке показалось, что Густав улыбнулся. От этого стало лишь беспокойней. Ламберт помялся на пороге, а затем ступил внутрь, ближе к столу. — Что вы читаете? — Трактат о мистицизме. Отец Густав часто выглядел раздраженным, но не сегодня. От усталости или от той дружбы, что пролегла между ними, Густав не стал злиться на дурацкие вопросы. Пересев влево, он безмолвно пригласил присоединиться. Ламберт опустился рядом так осторожно, будто лавка вот-вот развалится. Прогнувшаяся под ним доска показала, что так и было. — Это что-то неканоническое, да? — спросил он, заглянув в книгу на столе. Та была написана языком, которого он не знал. Отец дал ему в свое время хорошее домашнее воспитание, но из языков в него входил лишь эйдосский, а эти закорючки Ламберт совсем не понимал. — Почему же? — мягко поправил его Густав. — Вполне каноническое. Епископ Петер привез этот трактат из прошлой поездки в Эйдос. Он написан на ашмерском языке старцем из Кайнара. — Не знал, что в Кайнаре есть истинно верующие. — Они есть везде. В Кайнаре два монастыря по эйдосскому образцу. Ламберт не находил слов. Он был дураком и не мог поддержать богословских разговоров. И тогда Густав продолжил сам, прямо и жестко: — Епископ Петер не хочет, чтобы я работал с этим текстом. — Почему? — удивился Ламберт. Священник поджал губы и нахмурился, опуская взгляд. — Он бы меня и вовсе выгнал, если бы не мой брат. Или чего похуже. — Что вы такое говорите… Густав расправил плечи и посмотрел на него с такой решимостью, что Ламберту стало жутко. — Я говорю то, что думаю. Епископ не остановится, пока не заткнет всем рты. Ламберт пораженно засмеялся. Густав глядел на него открыто и без страха. — В Эйдосе вас бы казнили за такие слова, отец. — Хорошо, что я не в Эйдосе. — Какой вы бесстрашный. Отец Густав вдруг слабо улыбнулся, а затем, словно отпустив что-то давно копившееся внутри, рассмеялся. Мягко, как шелест листвы летним вечером. Ламберт замер, впуская этот звук в сердце. — Вы боитесь смерти, — сказал Густав, отсмеявшись. С его обкусанных губ не сходила улыбка. — А кто не боится? — Те, кто чист перед Богом. — Что ж, не могу этим похвастаться. В повисшем молчании было слышно лишь тихое дыхание. Где-то за стеной библиотеки пискнула мышь. Ламберт посмотрел на свои руки, лежащие на коленях, чтобы не встречаться взглядом со священником. — Вы не хотите сказать, что вас тяготит? — Не хочу, чтобы вы осуждали меня еще больше, чем сейчас. — Разве я вас осуждаю? Ламберт сглотнул. Словно во сне, он увидел, как чужая ладонь, покрытая старыми шрамами от ожогов, накрыла его собственную. — Я много думал о том, что вы сказали о мертвых, — тихо произнес Ламберт, не поднимая головы. Он боялся, что, если посмотрит на лицо Густава, наверняка увидит презрение. — Когда я умру, я стану таким же. Неупокоенным. — Вы не можете знать. — Я знаю. Густав вздохнул. Его пальцы сомкнулись вокруг запястья Ламберта, мягко, ненавязчиво. — Если вы раскаетесь… Если простите самого себя… Ваша душа обретет покой. Ламберт покачал головой, горько усмехнувшись. — В том-то и дело, отец, что я не хочу каяться. Я уверен, что все сделал правильно. Ламберт был никем. Безземельным рыцарем с сомнительным прошлым. Все, что ему оставалось — это десятки женщин и бахвальство. Но ни одна женщина не знала его душу, а смелость кончалась там, где начиналась вина. — Если бы вы знали, в каком грехе я повинен, вы бы не были ко мне так добры. Густав улыбнулся и погладил его по ладони. — Мне было достаточно знать, что вы прелюбодей, чтобы не относиться к вам с добротой. Но вот мы здесь. Они здесь. Ламберт проснулся и пришел, чтобы не оставаться наедине с мертвецами. Отец Густав принял его, словно никогда не был свидетелем его постыдной любви. — Вы заставляете себя, — вдруг понял Ламберт, — это ваше испытание. Он не умел злиться — и именно поэтому был ужасен в гневе. Отец Густав был таким же. — Вы спрашивали, что значат знаки на моей коже. — Да, кажется… Густав провел свободной рукой по спиралям-змеям на голове. — Они нужны для того, чтобы никогда не забывать, где находится твой грех. Мои мысли полны скверны, и я не всегда могу с ними справиться. Ламберт посмотрел на знаки, тающие в тени там, куда не доставал свет свечи. Зазвонил церковный колокол. Раз — в честь Благого Господа, два — в честь Солнца, которым он одарил людей, три — для всех живущих. Густав оглянулся на дверь библиотеки. — Солнце встало, — произнес он как ни в чем не бывало. — Пойдемте на службу.