Ищущий пути да обрящет

…ибо на свету мы поступаем так, как должно, а во тьме открываем свое сердце Богу. Слаб тот, кто говорит: мы видим лица людей под солнцем, а значит знаем их помыслы. Нет ничего чище, чем глаза человека, смотрящего во тьму. Ибо только во тьме он признается себе в том, что одинок без любви Отца нашего. Эйдосские храмы полнились светом, отражающимся от яркой смальты и золотых лампад. Солнечные лучи находили путь сквозь окна и световой барабан высоко под куполом. Ламберт запрокинул голову; суровое лицо Первопредка, обрамленное языками пламени, смотрело на него в ответ с подкупольной мозаики. — Ламберт. Услышав свое имя, он опустил взгляд. Отец Густав стоял перед ним, одетый в широкую белоснежную ризу, расшитую золотыми и красными нитями. Линии устремлялись к груди, словно стрелы. Рядом с шеей выглядывали края нижнего одеяния из простой ткани, а рукава были настолько длинными, что скрывали ладони. — Здравствуйте, отец, я… — начал Ламберт и стыдливо осекся, будто его застали за непотребством. Спирали на голове Густава тоже были золотыми. Ламберт разглядывал их с безмолвным благоговением. Во рту пересохло. Священник ничего не ответил, смотря на него в ответ. Смущение накатывало волнами, с каждым разом все сильнее. Ламберт ступил ближе — Густав не шелохнулся. Его руки расслабленно висели вдоль тела, грудь под одеждой спокойно поднималась и опускалась. — Ты должен отпустить их, — тихо сказал Густав, но его голос эхом отразился от стен храма. Где-то за алтарем раздался тонкий звон колокольчика. Ламберт остановился совсем рядом. Кровь под кожей горела, и он не смог удержать ее в узде: руки поднялись и легли поверх священнических одежд. Ладони заскользили по ткани, собирая золотые узоры, пальцы огладили края льняной рясы у шеи, где спокойно билась жилка. Густав смотрел на него без страха и недовольства. Ламберт повел руками дальше, нащупал медную застежку за его спиной и замер. Застежка была острой, будто ювелир решил не обтесывать ее и оставить как есть. Ламберту захотелось нажать пальцами посильнее, чтобы на белую ткань пролилась кровь. — Если хочешь, снимай, — прошептал Густав, и Ламберт не сдержал дрожи. — Я хочу. Когда он вынырнул из сна, растерянно глядя в потолок казарм, Вилли присвистнул и сказал: — Ну, Ламберт, у тебя и видок! Будто привиделся десяток сладострастных девиц. И даже не было сил отвесить оплеуху. — Больно ты понимаешь в девицах, — не глядя в сторону оруженосца, пробормотал Ламберт. Перед глазами все еще стояла белая ткань священнических одежд. Епископских. Да. Именно так одевались епископы в Эйдосе и на родине Ламберта, в Нортене. На Севере все иначе — кровь, вино и тьма. — Да уж, куда мне, да? — съязвил Вилли. — Я-то, в отличие от некоторых, Бога страшусь и не прелюбодействую! Эта жалоба Ламберта не впечатлила. — То-то ты слюни пускаешь на рассказы Бруника о том, как он щупал дочку кузнеца. — Ха! — победно воскликнул оруженосец. — Мысли они, как говорится, беды не делают! А дела — делают. Однако ж, есть ли у меня время на всякое… такое! Я бегаю туда-сюда без продыху. Давеча дворовой говорит мне: Вильям, натаскай дров в покои леди Агнес. А я, простите, кто, ее слуга, что ли? Но как не сделаешь-то — дворовой расскажет камерарию, а тот прикажет меня высечь. Знаю я их! Ламберт выслушал его с выражением всемирной скорби на лице. — Бедняжка, — жалостливо ответил он, выкатив вперед губу. — Еще поди дворовой потом тебя накормил ухой. Вот же злодей! — Ламберт! — обиженно заорал Вилли. — В тебе ни любви, ни сострадания! — Было бы чему сострадать. Оруженосец не ответил и отвернулся. Русые волосы на его затылке торчали во все стороны. Ламберт поглядел на них и не стал извиняться. Вилли и так знал, что он не всерьез. *** На обеде в главном зале леди Агнес светилась от счастья. Откинув темную косу за спину, она склонилась к Ламберту и восторженно прошептала: — Скоро приедут послы от моего жениха! В леди Агнес была та же аристократическая красота, что и в ее брате, вот только блеск в глазах выдавал страстную натуру. Последние три дня она носила на шее безумные побрякушки в виде маленьких человеческих скелетов, вырезанных из китовой кости. Как она говорила, «чтобы распугать подлиз». Ламберт смотрел на посеревшее лицо лорда Градхольма, давно влюбленного в принцессу, и усмехался. Он сам никогда не видел в ней женщину. Шумный ребенок — вот, кем она была. Младшей сестрой, любившей расспрашивать о далеких странах. Жанна, белокурая, круглолицая, была другой. У Ламберта вставал комок в горле, стоило только вспомнить. У оставленной им сестренки был тихий и строгий нрав. Она была не по возрасту мудрой. Старшему брату стоило бы у нее поучиться. Да поздно. — Что-то ты погрустнел, — заволновалась Агнес. — Не хочешь со мной прощаться? Ламберт хмыкнул. — У нас еще полно времени, чтобы навеселиться всласть, миледи. Принцесса хихикнула и склонилась еще ниже, почти нарушив все приличия: — Это верно. Мы готовим пьесу на Серебряницу… По секрету, Барон будет играть Дьявола! Ламберт бросил взгляд на чужестранца, сидящего на другом конце стола. Он что-то увлеченно втолковывал старому сэру Грегори, пока тот хмуро жевал гусиную грудку, наколотую на кончик ножа. Барон не был похож на Дьявола, даже несмотря на цвет кожи. Он был славным по меркам южанина и уж точно не таил в себе никакого зла. Может быть, только печаль. Но они все здесь таили ее в себе. — Неужели я и правда стал таким скучным? — спросил Ламберт у принцессы. Та пожала узкими округлыми плечами и ответила, не прожевав мяса: — Дело не в шкуке. Шэр Ламберт, вы прошто… — она все-таки проглотила кусок. — Не знаете, для кого вам быть веселым. Вот и все. Мне это очень знакомо. Наверное, Жанна сказала бы что-то похожее. Она всегда находила нужные слова, и потому Ламберт никогда не знал, о чем с ней говорить. Он был дураком, желавшим славы для себя и семьи; Жанна была девицей на выданье, ждущей своего часа в поместье. Они почти никогда не говорили. Ламберт хотел защитить ее, но не знал, от чего. Братские чувства тонули в его глупости. В день смерти матери они в единственный раз прикасались друг к другу: Ламберт сжимал хрупкие плечи сестры, пытаясь удержать поселившуюся в них дрожь. Она беззвучно плакала, а когда отстранилась, ее лицо застыло в обескровленной от ужаса маске. Малыш Филипп рыдал навзрыд, спрятавшись между их телами. Ох, Филипп. — Да есть, для кого… — махнул рукой Ламберт, вздыхая. — Но, знаете, чувствую жуткую лень, стоит только подумать, что придется кого-то изображать. — Так и не изображайте! — воскликнула Агнес. — Кому надо — тот посмеется с вами и так. Ламберт вновь подумал о Густаве. Стал бы тот по-настоящему смеяться вместе с ним? Улыбка посещала его лицо, тихий смех был лестной наградой, но этого казалось так мало… Ламберт и сам не понимал, чего хотел на самом деле. Вечером того же дня он стоял рядом с Эйдой в душной часовне купеческого квартала. Он думал о том, что в темноте никто не заметит, если залезть рукой ей под юбку. Но не стал. Один маленький наклон вправо — и она прижалась бы к нему теплым боком, но и этого не происходило. Ламберт чувствовал пустоту вокруг себя. Эйда была рада посмеяться вместе с ним: ее громкий смех был слышен даже с улицы. Ламберт любил ее, но не так, как нужно. Она не станет его женой, а он — ее мужем. Они будут гоняться, как кошка за мышкой, пока оба не свалятся без сил. — …Путь к Господу не найти в книгах и песнях, он начертан в глубинах души. Нерийя говорила своему мужу: забудь мое имя и мое лицо, ибо правда не в них, а в моем сердце. Лучи солнца озаряют лишь те тропы, по которым может пройти нога человека, души же ступают только во тьме. Голос отца Густава, стоявшего перед маленьким алтарем, был громким, но спокойным. Свет от единственной лампады не давал разглядеть его: черты лица тонули в тенях. Он читал текст Комментариев, но перед ним не было книги. Он помнил ее наизусть. — Истинный Путь подобен блужданию по дикой лесной чаще. Нужно лишь уметь смотреть и видеть, но за легкостью скрывается обман: тропы пересекаются, заводят путников все глубже и глубже… Ламберт вспомнил сегодняшний сон. Теперь на отце Густаве не было никаких белоснежных одежд, лишь все та же темная роба, подпоясанная веревкой. В конце сна… — …Но Бог не станет искать вас и умолять дойти до конца, — это не было частью Писания. Это были его слова. Ламберт не мог на него смотреть. — Ибо сказано: тот вернется, кто не силой, но верой обретет дорогу домой. Густав глядел прямо на него. В сумраке нельзя было сказать наверняка, но Ламберт знал. Деревянные стены часовни давили на него со всех сторон. Тепло Эйды вызывало тошноту. Отец Густав смотрел на него, и это означало лишь одно: он вновь придет к нему во снах.