Ищущий пути да обрящет

…ночами он прячется от взора Господа, но днем не стыдится света. На обратной стороне Солнца находит он вместилище греха. Стефан тоже был родом из Нортена. — Мой отец — граф де Ланс, — тихо сказал он в одну из ночей под открытым небом. — От него я так много знаю о звездах. Не из монастыря. Ламберт смотрел на него с замиранием сердца. Всегда смотрел. Они лежали на траве, и тепло остывающего костра грело уставшие ноги. Неподалеку всхрапнула лошадь. Лагерь спал, и кузнечики в траве стрекотали оглушительно громко. — Я бывал в Лансе. Кажется… — он задумался. — Сестра моей матери была замужем за кем-то из Ланса. Ее звали Катерина. — О, должно быть, она жена моего дяди Роланда! — радостно воскликнул Стефан, чуть приподнявшись на локтях. — Я очень давно их не видел… — Я тоже, — кивнул Ламберт и добавил про себя: «И не увижу больше никогда». — Странно, что мы не встречались раньше. — Может быть, мы просто не обращали друг на друга внимания. Да. Ламберт был юнцом, который напивался вином еще до первых песен трубадуров, а Стефан ребенком — скольки, девяти, одиннадцати лет? Ламберт помнил, что у графа де Ланса было пятеро сыновей. Наверное, Стефан был самым младшим. — Почему ты ушел в монастырь? Послушник вновь взглянул на высокое звездное небо и пожал плечами. — Так было правильно. А вы знаете, что созвездие Горна на Севере называют Повешенным? Ламберт не знал. — Это же северяне. Они любят всякий мрак. И как твой отец отнесся к тому, что ты ушел в Терский монастырь? Под звездами и луной Стефан походил на юного лесного духа. К его бледной щеке рядом с родинкой прилипла травинка, но Ламберт не спешил ее убирать. — Он не злился. Моя мать родом с Севера, но отец никогда не противился ее вере. Их ладони лежали совсем рядом, почти касаясь друг друга. Стефан лег обратно на траву, задев Ламберта локтем. — Разве она не должна была принять обет Солнца, чтобы выйти за него? — Она приняла. Но все равно молилась по ночам. Грудь Ламберта сдавливало от нежности, которой он не мог дать выхода. Стефан смотрел на бесчисленные звезды, рассыпанные по небосклону, словно крупицы соли. — Сэр Ламберт, вы знаете… — начал он тихо, мягко. — Многие, действительно многие пытались разгадать тайну Путеводной… Той самой звезды, которая приведет нас в обитель Господа. Но мало кто понимает, что, бесконечно разглядывая небеса, мы не отыщем ни одного по-настоящему истинного знака. — Я знаю, — шепотом ответил Ламберт. — Это потому, что все настоящие пути лежат только через сердца праведных. Юное лицо Стефана озарила широкая улыбка. Он повернул голову к нему и легко рассмеялся. Ламберт никогда не чувствовал себя счастливее, чем в тот самый миг. Один из Пастырей Божьих спустился с небес, чтобы вскрыть его грудь и вынуть еще бьющееся сердце. Много лет спустя он размышлял о той безумной минуте: они должны были поцеловать друг друга. Их руки соприкасались: Стефан скользил хрупкой ладонью по грубой от мозолей коже, невесомо обхватывал пальцы. Его улыбка, его взгляд говорили об одном. Но их прервали. Из-за ближайшей палатки вышел старый клирик и спросил: — Вы не знаете, где отец Густав? Сердце Ламберта стремительно рухнуло вниз. Он еще чувствовал тепло ладони Стефана — тот убрал ее, но продолжил улыбаться, словно ничего не произошло. — Нет, а что? На юном лице не появилось ни смущения, ни страха. Ламберт был единственным, кто стыдился. Может быть, Стефан ничего не понимал. Может быть, он понимал слишком много. — Никто не видел его с полудня, — озабоченно ответил священник. — Как же так? Ламберту стоило догадаться еще тогда, но он был слишком занят собственными муками. Он думал о Стефане, о его смехе и близости; он жалел себя за глупую любовь и тонул в невысказанных словах. Если бы не это, он бы понял сразу. С отцом Густавом было что-то не так. *** В день Серебряницы луна откололась от всеблагого Солнца, окрасив ночь ярким сиянием. Это был дар, который Господь не желал вручать людям, но не воспротивился ему. Племя Андера взирало на небо с трепетом и радостью, не зная, что за лунным светом кроется великое зло. Когда мать рассказывала маленькому Ламберту о Дьяволе, он представлял огромную черную птицу с телом козла. Дьявол прятался на обратной стороне луны, чтобы сбежать от взора Господа. Но Господь всевидящ, а потому спрятаться от него не может никто. Дьявол обманщик, хитрец, над чьими шалостями остается лишь посмеяться. Бояться его нельзя, ибо страх дает злу власть над душой. Шут по имени Барон определенно не был Дьяволом. В день Серебряницы его не пустили в храм на праздничную службу, и южанин коротал время на ступенях в окружении собак. Ламберт стоял в духоте посреди толпы прихожан; король и леди Агнес заняли места впереди, окруженные разношерстной свитой. Пахло сладкими благовониями и кислым потом; зато Вилли, стоявший рядом, соизволил помыться впервые за неделю. Епископ Петер, одетый в алую рясу, затянул проповедь тихим голосом, отражающимся о своды храма. В день, когда родилась луна, Ламберт закрывал глаза, чтобы не видеть опостылевшие лица. Жители Майнбурга вокруг него вздыхали в едином порыве: их мысли были заняты одним. Словно сошедшая сель, они готовы были поглотить любого, кто в этот самый миг не думал о Боге. Ламберт думал о Густаве. О том, как тот стоял в тени нефа, как прятал обожженные руки за спиной. Будь его воля, он бы встречал Серебряницу в одиночестве. Спрятался бы во тьме кельи и молился. Но заведенные обряды не позволено нарушать даже таким чудакам, как Густав. Особенно им. Шут на крыльце взглянул на Ламберта с усмешкой: — Не выдержали нравоучений, господин? Ламберт передернул плечами. — Не могу дождаться обеда, — уклончиво ответил он. — Ну, на улице обед ближе не станет, — засмеялся Барон: темная кожа у глаз пошла тонкими морщинками. — За разговором с тобой время пройдет быстрее. Но они не стали говорить. Простояли у стен храма, разглядывая опустевшую площадь. Из окон под крышей собора доносились песни, которых Ламберт никогда не мог разобрать. Они сливались в единый гул, тоскливое завывание. Если закрыть глаза, они сильным потоком уносили тебя во тьму. Барон смотрел себе под ноги. От его привычной улыбки не осталось и следа. — Что-то происходит, верно? — вдруг спросил Ламберт. — О чем вы? — встрепенулся шут. — Здесь. В Майнбурге. — В Майнбурге всегда что-то происходит, милорд. — Да нет же, — недовольно прервал его Ламберт. — Ты что-то знаешь, но не хочешь говорить! Барон пару раз моргнул, смотря ему в глаза. Лицо его на мгновение стало серьезным, а взгляд усталым. Чужестранец больше, чем когда-либо был Ламберт, он ведал тайны, недоступные другим придворным. Фридрих менялся рядом с ним: становился мягче, опускал напряженные плечи, позволял себе улыбаться. Меланхолия покидала его сердце. Это невозможно было не заметить. — Сэр Ламберт, обещаю, я все вам растреплю, как только мы напьемся за обедом, — отшутился Барон. — А пока, я боюсь, вы не готовы к таким откровениям. Ламберту хотелось, чтобы все вернулось на круги своя. Чтобы смех и вино, и поцелуи. Танцевать и любить, и совершать подвиги, которые обязательно станут песнями. Но Жанна во снах называла его трусом. Жанна зло обстригала белокурые волосы тупыми ножницами и глотала непролитые слезы. Ламберт протягивал к ней руки, но ловил лишь пустоту. На его руках оставалась кровь. — Вы идете? — спросил Барон, когда двери храма распахнулись, и на площадь хлынула толпа прихожан. — Позже. Шут понимающе кивнул и заспешил к королю. Тот вышел самым первым и уже скрылся за чужими спинами. Совсем скоро он должен будет оседлать коня и возглавить праздничную процессию через весь город. Будет много даров простым людям и песен. Может быть, кто-нибудь даже попросит излечить дитя, и Фридрих благословит его с улыбкой на тонких бледных губах. Он почувствует вину и промучается до самого вечера, а наутро пошлет к бедной семье лекаря. Ламберт потер переносицу и удержался от того, чтобы не зарычать. В груди было так неспокойно, что он не знал, куда себя деть. Сегодняшней ночью Дьявол спустится с луны, чтобы обнять когтистыми лапами слабых духом. Чтобы он не вошел в дом, северяне прибивают к дверям ветви можжевельника и читают молитвы. На юге перед порогом кладут колючие венки в виде солнца, чтобы Дьявол споткнулся и запутался в шиповнике. В детстве Ламберт всегда колол об них ноги. — Эй, ты чего? — забеспокоился вышедший из храма Вилли. — Иди, малец, я догоню. Повеселись там. И Барон, и Вилли понимали, что он не присоединится к ним, но все равно не стали расспрашивать. За это стоило их поблагодарить, когда выдастся возможность. Процессию заканчивала свита епископа. Король — во главе, церковь — за спиной, следит за паствой, чтобы не разбежалась. Епископ Петер мягко улыбался, щурясь от полуденного солнца. День был безоблачный, теплый, радостный. Служитель, шедший впереди епископа, нес золотой крест, заключенный в круг. Над головами развевались алые флаги, расписанные белоснежными спиралями. Как только последний клирик покинул храм, Ламберт проскользнул внутрь. Дубовые двери с громким скрипом закрылись вслед за ним. Отец Густав вместе с каким-то старым священником пересчитывали подаяния в широкой медной чаше, тихо ругаясь между собой. — Давайте я… — устало прошептал Густав. — Камерарий Эрих, вы же ничего не видите… Старик шлепнул его по руке и заворчал: — Я, по-твоему, не вижу, что никакое это не золото? — Попробуйте на зуб… — Были бы зубы! Да я и без зубов отличу, сколько я вашего золота перевидал? Ламберт не сдержал смеха, который тут же отразился от стен пустого храма. Густав взглянул в его сторону, а затем вернулся к перепалке с камерарием. Даже не удивился. Он знал, что Ламберт придет. — Давайте мы унесем это к вам в комнату, и я зажгу вторую свечу, хорошо? — взмолился Густав. — Поберегите глаза. — Еще чего, свечи тратить! — вспылил старик. — Мне и одной хватит. Тащи, сынок. Густав посмотрел в спину камерария, похромавшего к задним помещениям, и тяжело вздохнул. По его лицу, освещенному небольшой лампадой над чашей для подаяний, было ясно, что он бы с радостью крикнул старику что-нибудь вслед. — Вам помочь? — спросил Ламберт, подходя ближе. — Нет, спасибо, справлюсь, — криво улыбнулся Густав и, обхватив чашу обеими руками, поднял ее с каменного пьедестала. Ламберт и сам бросил туда пару монет, когда пришел на службу. Кто-то оставлял бруски серебра и меди, кто-то — кольца и дорогие пряжки. Заглянув в чашу еще раз, он обнаружил, что кто-то из богатых прихожан пожертвовал довольно большой рубин. С ноготь мизинца. — Я думал, самые щедрые подношения в день Таяния. — Ох, нет, — хмыкнул Густав. — Люди хотят, чтобы зима была к ним милостива. — Звучит как-то по-язычески, — смешливо удивился Ламберт. — Я сказал ровно то, что сказал. Когда отец Густав скрылся за алтарем, Ламберт осторожно прислонился к колонне и скрестил руки на груди. Подумалось, надави плечом на камень сильнее — и весь храм рухнет. Настолько он казался хрупким в полумраке. Ламберт тоже ощутил себя таким. Он был не в себе. Он хотел, чтобы зима была к нему добра, как и все, кто сегодня жертвовал церкви. Но когда клал монеты в чашу, он просил о другом. Он подумал: «Господи, избавь меня от уныния и печали». Когда епископ Петер читал молитву Двенадцатого дня, Ламберт услышал лишь: «в грехе Дьявол находит пищу, а Господь жалость». Зима закончится, и все станет как прежде. Ламберт забудет про тоску и возродит то пламя в душе, что всегда направляло его по жизни. — Что же делать, если зима все равно к тебе не милостива? — спросил он, когда отец Густав вернулся. — Не всегда в этом есть вина зимы, — спокойно ответил священник, глядя прямо в глаза. Ламберт смутился, сам не зная, почему. Отец Густав был одет в алую праздничную рясу, расшитую белыми узорами спиралей на подоле, рукавах и вороте. Из-под ворота выглядывали желтоватые края нижних одежд. Помятые. Уголок загнулся, и его хотелось расправить. Ламберт поджал губы и отвел взгляд. — Вы помните тот день, когда мы нашли вас у реки? — зачем-то спросил он. — Конечно, помню, — тихо ответил Густав. — Вы сказали, что уснули под деревом и не заметили, как лагерь снялся с привала. Когда Ламберт решился вновь посмотреть на него, Густав встретил этот взгляд без страха. Его скулы заострились из-за сомкнутых челюстей. — Отец… А ведь правда в том, что вы не хотели, чтобы вас нашли. — Это так. На краткий миг Ламберту стало дурно. От искренности Густава. От его холодного спокойствия. — Но почему? — Я был молод и глуп, — печально улыбнулся священник. — Я был уверен, что это возможность… Сбежать от всего… Стать отшельником. — Вы и сейчас живете, будто отшельник, отец, — заметил Ламберт. В храме было пусто. Праздничный ход давно устремился по улицам, словно бурная река. Отец Густав стоял рядом с нераскаявшимся грешником и отвечал на его бессмысленные вопросы. Он посмотрел в сторону алтаря: без креста тот выглядел осиротевшим. Солнце покинуло свой дом и вышло к людям на поклон. — Это часть наказания, — тихо ответил священник и сцепил руки перед собой. Ламберт взглянул на них и ощутил ноющую жалость между ребер. Его сердце тянулось к этому странному, пугающему мужчине. Его сердце болело за него. — И кто же вас наказал? И за что? — хрипло спросил он. Горло сжалось от невысказанной печали. Серебряница — день радости, а не тоски. — Кто же может наказать меня, кроме Господа? Любое наказание от человека или от Дьявола не тронет моей души — а тело бренно и забудет о боли, когда придет время. — Густав… Ламберт коснулся его ладоней, напряженных и ледяных, и сам не смог бы сказать, зачем: чтобы утешить его или чтобы утешить себя. Густав замер и опустил глаза, блеснувшие в полумраке храма. — Вы пойдете со мной на пир к королю? Серебряница — это день, когда родные должны воссоединяться. Густав тяжело вздохнул, но рук не убрал. — Я бы хотел возвращаться в замок как можно реже, — признался он. — Это место затаило на меня злобу. Ламберт наклонился ближе и прошептал: — Я смогу вас защитить. И Густав неслышно рассмеялся. — Я вам верю. Дело было вовсе не в зиме. Просто Ламберт забыл, каково это — испытывать боль. Спрятал ее за улыбками и вином. Он любил женщин и мужчин, смешливых и страстных, из тех, кто не станет потрошить душу. Тех, кто не попросит сострадания, ибо Ламберт будет неспособен его подарить. Он не умел злиться. Когда злоба возникала в его сердце, она обнажала забытые страхи. Они должны умереть. Нельзя позволить им вернуться, иначе все увидят, какой он человек. Ламберт выдумал себя и заставил всех вокруг поверить в смех и храбрость. И только Густав заметил. Еще тогда, много лет назад.