Ищущий пути да обрящет

…в моем сердце, Господи. В ночь Серебряницы короля попытались убить: юнец, годами не старше Вилли, кинулся с кинжалом, когда Фридрих возвращался в покои. Ламберт узнал об этом лишь ближе к полудню. Он ночевал у Эйды и теперь стыдился своей дурости. — Я должен был остаться в замке, — раскаялся он перед королем. — А не бродить черт знает где… Они сидели на главной лестнице донжона и лениво ловили крохи зимнего солнца. Фридрих взглянул на него с каплей раздражения. — Утихомирься, — строго сказал он. — На мне — ни царапины. А ты заслужил веселья в праздник. О, он повеселился! Выплакался священнику, которого уже две недели хотел облапать в какой-нибудь нише, а потом с горя подрался с пьянчугами в городе. Ближе к утру сонная Эйда встретила его на пороге своего дома и безжалостно отправила спать на жесткой лавке. В прежние годы отец высек бы его до потери сознания. — Лучше бы вы провели вечер без тревог, а не я… — удрученно вздохнул Ламберт. — Вечеров без тревог у меня не бывает, — тихо сказал король и откинулся назад, поставив локти на ступеньку выше. Ламберт посмотрел на него и встретил серьезный взгляд. Между ними лежала пропасть, которую не заполнить шутками и похлопываниями по спине. Фридрих таил в себе болезненную печаль, которую Ламберт был не в силах излечить. — Вы говорите о мертвых. И зачем он ляпнул это? Зачем? Фридрих растерянно заморгал. — Каких еще мертвых? — Которые вас тревожат, — Ламберт сглотнул ком в горле. Жалость — самое дрянное человеческое чувство. — В этом суть проклятья, а вовсе не в несчастье. Король прикрыл глаза и вздохнул. — Это Густав тебе сказал. — Он сумасшедший, верно? — Нет… Нет, Густав в своем уме, — Фридрих покачал головой. — Но он не понимает, что стоит на кону. Для него это… Схоластика. Повод доказать свои убеждения. — А для вас? Король не ответил, и Ламберт устыдился: зря он завел этот разговор. Фридриху и так достаточно расстройств, нечего добавлять новых. Но произнесенные слова не вернуть обратно. — Ламберт, это все очень сложно… — ответил король. — Когда придет время, я все тебе расскажу. — А Барон знает? — Фахим? — Фридрих посмотрел ему в глаза. Фахим. Король называет южанина по имени. — С чего бы ему знать об этом? — продолжил он ровным голосом. Это была ложь. Ламберт знал это. Фридрих знал тоже, и поэтому в его взгляде было предупреждение. Шуту по имени Барон было дозволено больше, чем другим. Он бывал в королевских покоях каждую ночь и ведал, какие гости посещают государя в темноте. Где сидит корень его меланхолии. — Милорд, — устало вздохнул Ламберт, — Барон мне то же самое сказал: все позже. Но как я могу не тревожиться, зная о ваших страданиях? — Ламберт, — строго сказал король. Стало неловко, а ведь Ламберт был старше Фридриха почти на десять лет. — Твой долг — не пустить врага в наш дом. А с остальным я разберусь сам. Но он уже пустил. Беспокоился совсем о другом, пока кто-то из гостей короля задумывал предательство. Вот дерьмо. — А вы тут ничего себе не отморозили, господа? — раздался насмешливый голос сверху, и у Ламберта в груди будто лопнула тетива. Мир, созданный тихим разговором с королем, разрушился. Он поднял взгляд и увидел улыбающегося Барона. — Не поверишь, но мы как раз говорили о тебе, — фыркнул Фридрих. — Ну ничего себе! Шут протиснулся между ними и тоже уселся на холодные ступени. От него исходило тепло, принесенное от очага в донжоне. — Как вам вчерашний праздник? — как ни в чем ни бывало спросил он. — Убийственно, — с каменным лицом ответил король, но затем его губы дрогнули — и вот он уже хохотал, упав спиной на лестницу. Барон хихикнул, глядя на господина со снисхождением взрослого: — Вам по голове вчера не попало случаем, милорд? Ламберт тоже улыбнулся, но не смог противиться волнению. Оно подобралось к горлу и заставило опустить взгляд. В Майнбурге все было неправильно. Мертвые и живые собрались под одной крышей, чествуя короля. Подданные замышляли заговор, а король смеялся вместе с шутом. Где-то в донжоне принцесса шила безумные наряды, украшая их перьями, а ее карлики выдумывали похабные стишки. Ламберту здесь не было места. *** — Отец, я хочу кое в чем признаться. Густав, сгорбившийся над все тем же трактатом о мистицизме, поднял взгляд. В усталых глазах мерцало пламя свечи. — Сразу после Серебряницы? — Но в его голосе был смех. Ламберту не было смешно, но ему правда захотелось улыбнуться в ответ. Сколько бы присутствие отца Густава ни приносило ему тревоги, он бы не отказался от их встреч. — Я убил человека. Огонек колыхнулся от удивленного выдоха. Густав повернулся к Ламберту боком и растерянно спросил: — Вчера? Он выглядел так трогательно в своем беспокойстве, что у Ламберта заболело сердце. Зачем, зачем он пришел сюда? Уже давно за полночь, все церковные службы окончились, и священники спали по своим комнатам. Только Густав портил глаза над книгами. — Нет, отец, это было очень давно. Тихое «Ох» сорвалось с губ священника, а затем он замолчал, глядя куда-то Ламберту под ноги. Ламберта тошнило. Он хотел убежать, но не мог. Он не уснет, он больше никогда не сможет спать, если не расскажет правду. Даже если после этого Густав отвернется от него, он не может молчать. — Сэр Ламберт, встаньте на колени. — Что?.. — растерялся он. Кровь пульсировала в висках, желая прорваться сквозь кожу. Одним плавным движением Густав потушил свечу, и библиотека погрузилась во тьму. Колени Ламберта подогнулись сами собой. По деревянному полу тянуло холодом, но он был слишком напуган, чтобы тревожиться об этом. Отец Густав неслышно опустился рядом, коснулся его колена теплой рукой. Соль на губах; Ламберт содрогнулся всем телом и удивленно вытер влажные глаза. Слезы текли, и он не мог удержать их. Мокрых щек коснулись чужие обожженные ладони, ласковые до боли. — Густав… — прохрипел Ламберт, не смея пошевелиться. — Тише, — прошептал священник. — Не бойтесь. Не бойтесь. — Я не могу. Я не могу спать. Моя мать приходит ко мне во снах, неприкаянная, будто это я повинен в ее смерти. Она никогда мне не снилась, пока я не встретил вас этой осенью. Что-то грядет, но я слишком глуп, чтобы понять, что именно. Вы ведь… Не хотели, чтобы вас нашли… Тогда… Он не произнес ничего из этого. Густав держал его лицо в руках, касаясь грубыми пальцами замерзших ушей. — Помолитесь за меня, отец. — Я молюсь за вас каждую ночь. Тихий жалкий звук вырвался из глубины груди. Ламберт зажмурился, сжался всем телом, словно ребенок. Молилась ли за него Жанна? Помнила ли она о нем? Он за нее не молился. Он не знал, в какого Господа ему верить: того, что сияет как Солнце, или того, что скрыт во тьме. Но он начинал понимать. Когда мы не видим перед собой дорогу, мы становимся такими же, какими вышли из утробы матери. Беспомощными. Тяжелая ладонь легла ему на голову. — Вы так измучили себя виной… — прошептал Густав. И только Он сможет направить нас по нужному пути. — Почему вы захотели уйти? Тогда, в паломничестве? — Я ведь уже говорил вам. — Нет, нет, отец… — горло сжалось в невысказанном горе. — Вы ведь тогда вовсе не уйти хотели. Я все думал об этом, и я знаю… Густав… Он не хотел этого говорить, но слова рвались наружу, путаясь и обрываясь. — Я думал, что паломничество меня исправит. Очистит от моей гордыни, — спокойно ответил Густав, будто не было в этом никакой беды. Будто та боль давно забылась. — Но я был безнадежен. Я говорил с людьми, я молился, и ничто не откликалось в моем сердце. Я жалел себя так сильно… Моя душа будто обратилась в пепел. И я подумал, лишь на миг… Густав замолк. Нет, эта боль все еще была с ним. — Если бы мы не нашли вас тогда… — Мне бы не хватило духу. И слава Богу. Почему вас тревожит этот давний случай? Темнота вокруг не была непроглядной. Глаза Ламберта привыкли, оправились от слез, и он смог различить перед собой чужой силуэт. — Я мог вас потерять, — отчаяние подобралось к самому горлу; ему пришлось схватиться за руку Густава, лежавшую на его колене, чтобы знать, что тот все еще рядом. Не исчез. Не оказался лишь сном. — Ламберт, — мягко ответил Густав и сжал его ладонь в ответ, — к чему винить себя еще и за это? Разве вы правда переживали за меня тогда? Нет. Не переживал, и потому вина душила лишь сильнее. Что ему было до священника, который только и делал, что осуждал его? Пропади он — Ламберт забыл бы о нем через пару дней. Пальцы на ногах замерзли, но он не двигался с места. Густав напротив него делился теплом, даже пробыв в холоде библиотеки долгие часы, и Ламберт не хотел покидать его. Он не хотел забывать. Искалеченные руки, спокойный голос. Тихий смех. — Я переживаю за вас сейчас. — Не стоит. Послушайте меня: вы не в силах исправить прошлое. То было испытание, которое по воле Господа я должен был пройти, чтобы обрести себя. Что бы вы ни сделали, это было бы частью его замысла. Густав говорил с такой уверенностью, что Ламберту правда захотелось поверить. Правда. — Иногда я думаю, — начал он, преодолевая боль в горле, — что все в своей жизни сделал неправильно. Не убей я тогда — я был бы счастлив, и мои брат с сестрой не оказались бы в нужде. Я женился бы и унаследовал отцовское поместье. — И все равно винили бы себя. Густав поднял его ладонь и согрел дыханием. Ламберт сжал кулак, вдруг испугавшись этого прикосновения. Оно таило в себе нечто большее, что-то, чего он не смог бы вынести. Все запуталось так сильно: его сны, покушение на короля, воспоминания о паломничестве. У него не было ни единого ответа, будто он заслужил оставаться в темном неведении. Дверь в библиотеку загремела от резкого порыва ветра. — Когда мне было семнадцать лет, я убил собственного отца, — заговорил Ламберт, не чувствуя ни боли, ни страха. Рука Густава не дрогнула. — Это было в день Солнцестояния. Он о чем-то повздорил с матушкой и ударил ее головой об стол. Она упала и больше не вставала. Из ее виска текла алая кровь — вниз по подбородку. Жанна испачкала белоснежные рукава, когда обнимала ее. На Ламберте не осталось ни пятнышка ее крови. Он не смел прикоснуться. — Я был так зол. Я ударил его мечом раз двадцать. На суде перед господином я не смог объяснить, зачем так поступил. Густав прижался сухими губами к его ладони. Исчезли звуки и мысли, оставив лишь бьющееся в горле сердце. — Несколько недель я доказывал свою правоту, — голос подвел его, дрогнул и разбился вдребезги. — Мне оставили жизнь, но отняли все остальное. В один день из благородного наследника я стал никем. Он и оставался никем. Спустя годы ничего не изменилось. Он так сильно боялся прошлого, что предпочел забыть его. Отец Густав мягко разжал его кулак и переплел их пальцы. — Друг мой, — сказал он, — вам пора отпустить эту боль. Позволить ей укрепить вашу душу. Иначе в один день она вас погубит. Она разольется, словно река в начале весны, и затопит все тело и мысли. Боль станет так широка, что для нее не останется места — и тогда она выйдет наружу. Помилуй его, Боже.