Ищущий пути да обрящет

…ибо беззакония свои я сознаю. Во тьме я был зачат и во тьму уйду. Избавь меня, Боже, от греха моего, ибо лишь Тебе согрешил я. Освети меня огнем своим, Боже, и я буду чист. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и я восславлю Тебя, Путеводного, и пойду по путям Твоим. Пресная овсяная каша обжигала губы и язык, но Ламберт отправлял в рот ложку за ложкой, будто ел лучшее блюдо с королевского стола. Кухню при церковном доме освещал только очаг: ставни на маленьком окошке были закрыты, чтобы не пускать внутрь холод, и серебряный лунный свет не разбивал теплые всполохи огня. — Вы теперь меня презираете. — Вовсе нет, — тихо ответил отец Густав. Он сидел напротив за столом, но Ламберт не смел поднять взгляд. — Я уже говорил вам. Я не презирал вас даже в дни паломничества. — Я помню, — стыдливо произнес Ламберт. Глаза горели. Они не спали почти всю ночь, проведя ее за молитвами. Когда Ламберт окончательно перестал чувствовать пальцы на ногах, Густав сжалился над ним и отвел на кухню, чтобы накормить и согреть. Эйда сделала бы для него то же самое, но доброта Густава ощущалась по-другому — как глоток воды после жаркой битвы. Как спасение от страдания. — Вы жестоки, вы знаете это? — спросил Ламберт, глядя в плошку с почти съеденной кашей. — Это часть искупления. Я и не должен быть к вам милостив. Ламберт усмехнулся. Он чертовски устал, но эти слова взбудоражили его: тепло разлилось по груди и устремилось ниже. — Боюсь, я не сумею долго выдерживать эту пытку. Они оба понимали, что он говорил не только о полуночных молитвах. Когда Ламберт наконец-то поднял взгляд, Густав смотрел на него без смущения. — Что вы от меня хотите на самом деле? — спокойно спросил он. В его серых глазах танцевали блики от огня. Но за мирным голосом Ламберт почувствовал надвигающуюся грозу. Густава было сложно понять: он карал, не сказав ни единого дурного слова, и миловал, не поделившись ни каплей тепла. Его доброта была строгой, но от того к нему тянуло лишь сильнее. Он отдавал себя по крупице и никогда много, зная, что Ламберт не сдержит своего любопытства и придет к нему снова. — Я хочу, чтобы вы открылись мне тоже, — серьезно ответил Ламберт. — Раз уж вы считаете меня своим другом. Густав прикрыл глаза. Его веки подрагивали — в тревоге или в раздражении, Ламберт не знал. — Я не уверен, что вам будет интересно, — вздохнул он и посмотрел на свои руки, сложенные на столе. Взволнованный взгляд Ламберта тоже упал на них: большие ладони были сцеплены вместе, и в полумраке обожженная кожа казалась болезненнее, чем днем. — Ваши руки болят? — потревожился Ламберт. — Нет, — Густав покачал головой и сжал ладони крепче. — Сейчас нет. — Вы сказали, что это часть вашего испытания, но я не понимаю. — Все просто: страдание — это наша плата за право жить под солнцем. — Не думаю, что Господу нравится, как вы себя калечите, — нахмурился Ламберт. Каши в плошке осталось совсем чуть-чуть, но у него вдруг пропало всякое желание есть. — Дело не в этом. Вы избрали для себя путь славы, я же — смирения. Чтобы я мог найти тропы для других, я должен не сходить со своей. Огонь… — Густав задумчиво взглянул в сторону очага. — Помогает мне успокоиться. Очистить греховные мысли. Ламберт протянул руку через стол и коснулся его ладони. Густав вздрогнул, а затем расслабил напряженные пальцы. Он все еще смотрел на огонь. Нечто хрупкое, неустойчивое возникало между ними, стоило их телам соприкоснуться. Мозолистые пальцы гладили старые ожоги. Ламберт наклонился бы, поцеловал истерзанную кожу, но стол был слишком широк. — Неужели нет другого способа? — прошептал он. Густав болезненно поморщился и медленно убрал руки. — Я не безумец. — Я никогда так о вас не думал, — устыдился Ламберт. Сумасшедший. Вот как он говорил. Но скорее в шутку, чем всерьез… Боже. Какой он дурак. — Я делаю это не ради удовольствия, — в голос Густава пробралось раздражение, граничащее с отчаянием. — Просто иногда стыд становится таким сильным, что я… Он прерывисто, хрипло вздохнул и вскочил со скамьи. И так и застыл, тревожно и потерянно вцепившись рукой в голову. — Простите меня… — слабым голосом произнес он. — Простите, я не должен был… Ламберт осторожно поднялся из-за стола и подошел ближе. Густав испуганно взглянул на него и покачал головой. — Не нужно. Пожалуйста. Ламберт остановился в полушаге. Не прикасаясь к Густаву, он сказал: — Позвольте мне помочь вам. — Нет, — замотал тот головой в ответ. — Нет, вы ничем не сможете мне помочь. Хрупкое, неустойчивое пролегло между ними, грозя расколоться в любой миг. Густав тяжело дышал, оперевшись одной рукой на стол. Пламя очага за его спиной постепенно угасало без растопки. — Простите меня, — более твердо повторил он, немного успокоившись. — Вам не за что извиняться, — встревоженно ответил Ламберт. — Густав, с вами я искренен так, как пожалуй, не был еще ни перед кем. Я действительно о вас переживаю. Я совершил множество глупостей в своей жизни, но чувствую, что это не одна из них. Густав фыркнул и взглянул наверх, силясь не заплакать. — Вам стоит меньше верить своим чувствам, — усмехнулся он. Сердце Ламберта рухнуло вниз и тут же вернулось обратно. — Я так не думаю. — Что бы вы ни хотели сейчас сделать, не делайте этого, — серьезно сказал Густав, посмотрев ему в глаза. Тяжесть в груди Ламберта разрасталась с каждым словом. — Я бы никогда не сделал это против вашей воли, — признался он. Он лучше бы провалился под землю, чем сделал Густаву больно. В этом чувстве не было истомы, которую он испытывал рядом с Эйдой, или нежности, возникавшей в сердце при взгляде на Стефана; не было в этом и азарта погони за тем, что тебе не принадлежит. Жены лордов, понимавшие свое печальное положение и желавшие скрасить тоскливые дни, никогда бы не вызвали в его душе той боли, которая рождалась в ней наедине с Густавом. Прекрасная любовь, которой он жил все эти годы, покрылась трещинами. — Я знаю, — тихо ответил Густав. — Вы лучше, чем хотите казаться. Ламберт опустил голову. Не стал спорить. От чужого прикосновения по спине побежали мурашки. Густав осторожно взял его за руку и заглянул в глаза. — Я хочу вам кое-что показать. Пока не наступил рассвет. Сердце болело нестерпимо, но согласилось с каждым словом. *** Тогда, в паломничестве, Ламберт думал, что Густав — один из тех людей, которым за милую душу осуждать других. Достаточно было приглядеться внимательнее, чтобы понять, что дело не в этом. Густав не терпел несправедливости. Стоило порядку нарушиться — и он был тут как тут. Не из-за природной ворчливости, а из чувства долга. Ламберт хоть и был похотливым, но не дураком. Но откуда это мог знать Густав, видевший его в первый раз? Обезопасить Стефана от греха было правильным решением. Но Ламберт не собирался склонять его во грех. Его увлечение было иного толка: страдание при виде того, что тебе недоступно, слаще самой чистой любви. Когда-то Иерон, правнук Андера и Фрейи, сказал своей жене Евстигнее: «И буду любить тебя так, как люблю каждого в народе своем; и буду любить тебя, как Бога нашего. И если любовь моя к Господу прервется, то не будет мне места в чертогах Его; и душа моя не обретет покой». — Я слышал, что когда-то северяне сжигали своих мертвых, — произнес Ламберт на входе в королевский склеп. — Язычники, коими были наши предки, не знали, что в конце времен Господь поднимет нас на последнюю битву. Густав шел впереди, подняв фонарь с зажженной свечой. Коридор, ведущий к усыпальнице, были темен и тих. Ламберт неотрывно смотрел на бритый затылок перед собой, будто боялся потеряться. — Никогда не слышал о таком. На моей родине мы хороним мертвых, чтобы они всегда знали, куда возвращаться. А иначе — потеряются, разлетятся по миру и никогда не смогут помочь родным в часы нужды. Густав оглянулся: на его лицо легла тень от свечи. — Однажды святому Александру было дано откровение. Он написал об этом в Комментариях: «И станет день словно ночь, ибо солнце утонет в водах Великого Моря. От крови и слез реки окрасятся алым, и плач разнесется по миру. И воскреснут праведные, и поведут за собой грешников, кои остались на земле. Ибо сказано Господом: «Лишь во тьме вы найдете путь ко Мне, во тьме вы родились и во тьму уйдете». И начнется великая битва». — С кем? — Со Змеем. Внутри усыпальницы пахло затхлостью. Ламберт поморщился и огляделся. Стены уходили во тьму: их не достигал слабый свет свечи. Густав прошел дальше, в центр, и Ламберт устремился за ним по каменному пыльному полу. Саркофаги выступали из тьмы, словно древние колоссы, величественные и печальные. Один, второй, третий, они уходили все дальше вглубь подземелья. — Чтобы такое построить, нужно много умелых рук, — пробормотал Ламберт себе под нос. — Да, это действительно сложное сооружение, — согласился Густав, обернувшись. — Иногда по весне его затапливает. — Вы часто здесь бываете? — Почти каждую ночь. Ламберт не знал, что сказать. Непонятная грусть возникла в его сердце, стоило представить одинокого священника посреди гробов. — Зачем вы меня сюда привели? — устало спросил он, хотя в глубине души все давно понимал. Густав протянул свободную руку, и он беспрекословно подчинился: подошел ближе, коснулся чужой ладони. И чувство — будто впервые. Дрожь от касания. Хрупкость мгновения. — Когда священник проводит обряд упокоения, душа усопшего отправляется в Божьи чертоги, — заговорил Густав, не отпуская его руки. — Но из-за проклятья в Майнбурге все не так. На протяжении поколений ни одна душа умершего не может покинуть пределы города. Люди умирают и пополняют скорбную паству. Их здесь сотни, тысячи: они наводняют улицы, словно речной поток. — И вы видите их, — рассеянно произнес Ламберт. Слова священника отпечатались в мыслях: толпа призраков, стенающих о своей участи. Грешных и праведных. Ламберт будет одним из них, если умрет в Майнбурге. — Да. Это ноша, которую мой род несет уже сотню лет. Я понимаю, как это звучит со стороны. И поэтому я хотел вам кое-что показать. Густав осторожно потянул его за собой, и Ламберт подчинился. Сделав пару шагов, они остановились у одного из саркофагов, ветхого, с отколотыми краями. Густав поставил фонарь на верхнюю плиту и вздохнул, поколебав пламя свечи. Затем он поднял их сцепленные руки и спросил: — Что вы чувствуете? Ламберт посмотрел на ладони, освещенные обманчивым пламенем, и поначалу не ощутил ничего. Но спустя долгий миг, словно в ожидании дождя, когда ты не знаешь, показалась ли тебе упавшая капля или нет, прохладный ветер коснулся его кожи. — Это сквозняк? — неуверенно спросил он. — Нет. Густав мягко обхватил его за запястье и сдвинул руку чуть вбок. Снова укол холода, на этот раз сильнее и почему-то только на мизинце. Ламберт непонимающе нахмурился. — Это еще не все, — нетерпеливо сказал Густав и вновь схватил фонарь. Он поднял его на уровень лица и посмотрел Ламберту прямо в глаза. — Смотрите внимательно. Рука с фонарем двинулась влево — туда, где все еще находилась ладонь Ламберта — и вдруг свеча погасла, погрузив склеп в кромешную тьму. Ламберт совсем по-ребячески ойкнул. А затем так же нелепо рассмеялся. — Вы надо мной шутите, отец? Решили напугать бедного рыцаря? — Нет, — с улыбкой в голосе ответил священник. И тут свеча вновь зажглась — без единого звука, без движения. Ламберт сощурился от резкого света. Рука Густава была немного правее, чем раньше. — Что за чертовщина! — Попробуйте сами, — улыбнулся Густав, передавая ему фонарь и указывая на пространство между ними. — Вот здесь. И правда — стоило Ламберту пронести фонарь через определенную точку, как свет исчезал. Но всегда появлялся, как только фонарь шел дальше. Ламберт повторил несколько раз, чтобы удостовериться, а затем пробормотал: — Нет, ну это точно какая-то шутка. Густав засмеялся. Выглядел он чересчур счастливым для служителя церкви: глаза так и блестели в полумраке. — Вы первый, кому я это показал. Безумная ночь. Он плакал и молился, а теперь стоял в склепе, пытаясь осознать… Как мало он знал о мире вокруг. Ламберт поставил фонарь обратно на плиту саркофага и сказал, преодолевая ком в горле: — Спасибо, что доверяете мне. Густав… Слов не нашлось. Густав улыбался так широко, как никогда прежде, а затем из его носа вдруг потекла темная струйка, и он удивленно попытался стереть ее тыльной стороной ладони. И Ламберт не смог себя сдержать. У этого поцелуя был вкус крови.