Ищущий пути да обрящет

…подобно неиссякаемому источнику, реке без берегов. Оно карает неверных и освещает путь заблудшим. В пламени обретаем мы правду и силу, словно в объятиях матери. — Ламберт. Голос мамы был сухой, разбитый. В светлых глазах сверкали слезы. Над их головами высились храмовые своды. Первопредок Андер сурово взирал из-под купола. Свет, проникающий внутрь через витражи, лежал на полу разноцветными линиями, языками пламени и лучами всеблагого солнца. — Матушка… Она совсем молодая, такая, какой была в его далеком детстве. В подвенечном платье, которого Ламберт никогда на ней не видел. Расшитое золотой нитью, оно сияло в солнечном свете. В храме не было ни единого темного места, будто тьма отступила под натиском истины. Мама рыдала так горько, что Ламберт растерялся. Она никогда не плакала, даже когда отец бил ее до синяков. Мама всегда держала лицо перед детьми и слугами. Она была сильной, а Ламберт ее не сберег. Даже этого не смог. Отец был прав во всем — Ламберт был ничтожеством, не заслужившим ни имени, ни земли. Сколько бы дорог он ни исходил, сколько бы побед ни одержал, это не изменится. Его трусость, его безразличие не отмыть и не замолить перед алтарем. Вот в чем его грех, а не в убийстве отца. — Ламберт, подойди ко мне. Глаза жгло от слез, и свет от витражей преломлялся, рассыпался на части. Но Ламберт не мог не смотреть на мать, ловя черты красивого, юного лица, как когда-то пытался запомнить после ее смерти. Он сделал один шаг, второй, еле переставляя ноги. Мама улыбалась ему сквозь печаль. Он не заслужил этой улыбки. Ни доброго слова от нее, ни прикосновения — но ее руки легли на его плечи, притянули в объятие. Она пахла так же, как Ламберт запомнил: смородиной, листья которой слуги замачивали в бадью для умывания. Ламберт закрыл глаза и обнял ее так крепко, как только мог. — …Вильям, принеси еще воды! Слезы текли по вискам прямо на подушку. Ламберт проморгался и хрипло выдохнул. — Что происходит? — спросил он. — Хорошо, что вы очнулись, — ответил склонившийся над ним Барон. Его дурацкий желто-зеленый колпак создавал впечатление, что это всего лишь безумный сон. — Вильям сказал, что ночью у вас началась лихорадка. Хлопнула дверь: Вилли зашел внутрь с ведром воды. Ламберт попробовал приподняться, но шут удержал его за плечи. — Ты, что, лекарем заделался? — недовольно пробурчал рыцарь. Барон засмеялся. — Вроде того. — Ламберт, ты меня напугал! — закричал Вилли громче, чем следовало. Ламберт сморщился от головной боли и опустился обратно на подушку. — Вильям, поставь пока котелок, — распорядился шут. Началась возня, за которой Ламберт наблюдал опухшими глазами, стараясь лишний раз не шевелиться. — Не помню, чтобы мне было плохо вечером, — пробормотал он. — Так бывает. Лихорадка очень коварная вещь. Вскоре его напоили горьким отваром, от которого чуть не отвалился язык, и накрыли еще одной шкурой. Снова хлопнула дверь, и на пороге показался король. Ламберт поежился от зимнего воздуха, проникшего в его укрытие из пухового одеяла и овечьей шкуры. — Ох, у меня тут целая процессия, я смотрю, — прохрипел он. — Вильям примчался ко мне и сказал, что ты заболел, — сообщил Фридрих. Ламберт скосил недовольный взгляд на Вилли. Тот весь сжался и нахохлился. — И вот надо было беспокоить государя? — Не ругай его, все в порядке. К кровати подтащили скамью. Король придержал плащ, покрытый сверкающими снежинками, и осторожно сел. Барон опустился рядом, сжимая в руках мокрое полотенце. Фахим. Его зовут Фахим. Тяжелый вздох отозвался болью в груди и висках. Ламберт поморщился, глядя в потолок. — Не спрашивайте, как я. Сам не понимаю, как умудрился, — пожаловался он. Шут положил полотенце ему на лоб, поправил подушку. — Вы бредили во сне, — сообщил он с сочувствием. Неловко. Вилли вышел, понимая, что этот разговор не для его ушей. Сквозняк от открывшейся двери вновь заставил Ламберта вздрогнуть. — Хотя бы не вижу мертвых. Король обреченно вздохнул. — Густав всё пытается проделать то же, что и Барон. Увидеть их, — тихо сказал Ламберт. Фридрих поморщился, будто ему совсем не хотелось говорить о Густаве. Полотенце на лбу Ламберта нагрелось и неприятно давило. Юный король в тусклом свете от очага казался старше своих лет. Опустив плечи, он устремил пустой взгляд в изголовье постели. — Неупокоенные души в Майнбурге хотят забрать меня к себе. Вот, в чем дело, Ламберт, — тихо сказал он. — Не пугайте больного человека, государь, — заворчал Фахим и поднялся со скамьи, чтобы вновь смочить полотенце в растопленном снегу. На мгновение он закрыл собой очаг, и на Ламберта с королем опустилась тень. — То есть как — забрать? — преодолевая боль в горле, спросил он. — Они хотят вашей смерти? — Так и есть. — И Густава тоже? От нахлынувшей тревоги захотелось сесть в постели, но кости ломило так сильно, что Ламберт смог только жалко дернуться. — Так! Лежите, я вас прошу! — прикрикнул шут и вновь накрыл его лоб прохладным полотенцем. — Нет, — покачал головой Фридрих, не обращая внимания на трепыхания Ламберта. — Густава нет. Поэтому он и не осознает, с какими силами играется. Ему кажется, что он может найти любые ответы в книгах, но не понимает, что о таких вещах никогда не напишут. Король взглянул на южанина, севшего рядом с ним на скамью. Ламберт вновь ощутил себя лишним, а ведь они собрались здесь ради него. Забота государя тешила самолюбие, но разговор был не из приятных. — Это все проклятье? — Можно сказать и так. Фахим хотел добавить что-то еще, но осекся. В разноцветном тряпье с пришитыми гороховыми бубенчиками он вдруг показался Ламберту не на своем месте. Как он раньше не заметил? Барон был гораздо умнее, чем Ламберт о нем думал. — Я не понимаю. — Мой отец, мой старший брат, Вильгельм… — заговорил Фридрих, опустив голову. — Им было предначертано сойти с ума. Потому что мертвые не отступали от них ни на шаг. Когда я приехал в Майнбург, когда я стал королем… Эта участь постигла и меня. Каждую ночь призрак старой королевы изводил меня, не давая спать. Со временем эти издевательства стали невыносимыми. Я спал в коридорах и на лестницах. И тогда ко мне стали приходить и другие мертвые. — Густав хочет защитить вас, — понял вдруг Ламберт. — Он сказал мне… Два года назад, когда он прибыл в столицу. Он увидел, что за ужас скрывался в стенах замка. Неупокоенные души, ищущие возмездия за грехи предков. Они погубили и старого короля, и несносного Вильгельма. Даже если кто-то из них заслужил такой смерти, разве Фридрих должен был страдать? — Он не сможет, — резко ответил король. — Ламберт, я знаю, что вы сдружились, но Густав не понимает всей опасности. Он готов пожертвовать собой ради других, но это ничто иное как безрассудство. Когда я жил у дяди, я навещал Густава в Эйзендорфе, где у него был сельский приход. Мы много разговаривали о вере, и я до последнего не замечал… Ты помнишь голод, который случился четыре года назад? Когда еще мой отец был жив. Людей умирало так много, что не хватало рук, чтобы хоронить всех. Когда я приехал в Эйзендорф, я увидел, что Густав без устали копает могилы. День и ночь, забывая про сон и еду. Ему совсем не нужно было этим заниматься, но он считал это своим долгом. Я не хочу… Мне не нужно… Король замолчал, не в силах подобрать слова. — Вот такой вот он, отец Густав, — прохрипел Ламберт. — Семью не выбирают, государь. — Он не должен помогать нам, потому что мы сами справимся. Я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Фахим уже многое пережил. — Да ладно вам, — отмахнулся шут. — Пару раз покапала кровь, ничего страшного. Фридрих по-ребячески пихнул его локтем в бок, но, похоже, сильно, раз Фахим зашипел от боли. Кровь. У Густава тоже шла кровь тогда, в крипте. Ламберт прикрыл горящие веки и выпустил воздух из больных легких. В Майнбурге все плохо спят. Уныние, охватившее столицу, дело не только зимы и недостатка солнца. Ламберт и сам замечал: когда он переехал в столицу вслед за Фридрихом, ему стало хуже. Стало мерещиться всякое. Лица в углах. Шепот. Густав просто хотел все исправить, но не понимал, что это ему не по силам. — Как много людей хотят вас убить, мой король, — просипел Ламберт. — Живых и мертвых. Фридрих не ответил, опустив голову. *** Ламберт отсыпался за все сны, украденные безумным городом. С самого детства он не болел так сильно. Время вокруг продолжало свой ход, но он оставался в постели, выбираясь на улицу только затем, чтобы посидеть пару часов на лавочке у кухни. Кухарки из жалости выносили ему горячий бульон, а потом помогали добраться до постели. Ламберт принимал их помощь, даже если не нуждался в ней. Чужая забота грела не хуже отваров, которыми он вечно обжигал язык. Фахим заходил к нему каждое утро, будто его жизнь стоила всех этих тревог. Проснувшись однажды вечером, он обнаружил у своей постели Густава. Даже в полумраке был заметен его изнуренный вид. Ламберт попросил воды, и Густав принес ему ковшичек. Вода оказалась теплая и горькая, но другой не нашлось. Ламберт пролил немного на грудь и с досадой взглянул на мокрую рубаху. — Простите, что не смог прийти раньше, — тихо сказал Густав. Никого, кроме них, в доме не было, но он все равно говорил вполголоса. Вилли, наверное, гостил у Бруника. — Ничего страшного. Обо мне хорошо позаботились. Густав измученно улыбнулся. — Барон был лекарем на своей родине, — сказал он. — Я не знал. Так вот, в чем дело. Поэтому он так умело отдавал распоряжения Вилли. — Я понял, когда Фридрих быстро поправился. Прогоревшие дрова в очаге почти не освещали комнату, но отдавали тепло. Ламберт протянул руку к Густаву и взял его за ладонь. Та была ледяной. — Вы замерзли? — Нет, это вы горячий, — засмеялся Густав, сжимая его пальцы в ответ. От этого усталого, бесцветного смеха Ламберта охватила печаль. — Я бы посмеялся с вами, если бы не жаба в груди. Густав опустил голову, прижал его ладонь к своему прохладному лбу. — Когда вы в последний раз спали? — хрипло спросил Ламберт и закашлялся, чтобы хоть немного убрать тяжесть между ребер. Душно. Кажется, у него опять начинался жар. — Вчера днем. Немного, — ответил священник, не шевелясь. Ламберт сел в постели, чтобы заглянуть ему в лицо. — Густав. — Все в порядке. Ламберта трясло. Он вновь согнулся в кашле. Густав отпустил его руку и поправил подушку, помогая улечься поудобнее. — Вы должны себя беречь, — пожаловался Ламберт. — Не я здесь болею. — Не говорите чепуху! Кашель стал только сильнее. Густав придержал его за плечи, почти обнимая. Ледяные пальцы легли на шею, охлаждая разгоряченную кожу. — Я разогрею вам отвар. Не ложитесь на спину, так станет хуже. Густава пошатнуло, когда он встал со скамьи, и Ламберт придержал его за локоть. Голова не соображала, а столько всего хотелось сказать. Так не вовремя. Ламберт прикрыл сухие глаза. Даже если бы захотел, не смог бы заплакать. Жар забрал всю воду из его тела. Через несколько минут Ламберт смиренно пил отвар. Густав разбавил его водой, поэтому он не был таким горьким. Фахиму они, пожалуй, об этом говорить не станут. — Когда вернетесь, ложитесь спать. — Я не смогу, — разбито сказал Густав. Звучал он почти как расстроенный ребенок, который не смог победить с первой попытки. — Почему? Он поджал губы, не желая отвечать. — Густав. — Буду молиться за вас. Ламберт недовольно нахмурился. — Тогда ложитесь здесь. Вилли вам постелет. Буду следить, чтобы вы не молились, а спали. Опустив голову, Густав потер покрасневшие глаза, да так и замер. — Не плачьте. — Я не плачу. — Плачете. Густав засмеялся сквозь слезы. Искренне. В груди стало тяжело, и не из-за лихорадки. Ламберт потянулся к нему, погладил по колену. Никто не может выдержать столько испытаний. Густав не мученик и не святой, пусть и пытается понять, как им стать. От собственной беспомощности хотелось выть. Ламберт всего лишь человек, он не знает пути. Он не видит мертвых и не может с ними говорить. Он ничем не сможет помочь ни Густаву, ни его брату. Эта ноша только их. Бояться темных углов, искать свет там, где его не может быть. Сходить с ума. — Густав, — тихо сказал Ламберт. Из жара его снова бросило в озноб, и сердце, заполошно забившееся в груди, только усилило дрожь. — Я вас люблю. Мне больно видеть ваши страдания. — Не надо. Не тратьте свои силы, у вас их и так… — он не смог договорить. Ламберт свесился с края постели, чтобы положить голову ему на колени. — Что вы такое делаете? Вы упадете. — А вы не дайте мне упасть. С улицы послышалось завывание метели. Угли в очаге погасли, погрузив дом во тьму.