Ищущий пути да обрящет

Любовь не может обойтись без боли. Как бы ни старался, зацепит, сковырнет старые раны и добавит новых. Ламберт всегда бросался в любовь с головой, но каждый раз бежал, стоило страданию забрезжить на горизонте. Он не был готов брать ответственность. В Эссене у него был сын. Когда несколько лет назад они взяли город, новоиспеченная графиня Эссенская была к нему очень мила. Пока ее муж пьянствовал, празднуя победу и заслуженный феод, она впервые переживала любовь. Аделина не была похожа на своенравную леди Розамунду, понимающую границы своей власти. Нет, она оказалась из тех несчастных, что терпели унижения и боль от самых близких. Брак, освященный перед взором Господа, не спас ее от страданий. Ламберт не считал себя подлецом. Так было лучше для всех — никто не знал, что она родила от него. Мальчик станет наследником и проживет хорошую жизнь. Когда Ламберт получит поместье, он и сам заведет семью. Он думал об этом, когда совсем отчаивался. Мысли о будущем успокаивали растревоженный разум. А потом он вспоминал своего отца. Стыд сжимал виски, вызывал тошноту. Он станет таким же. Однажды его гнев выйдет наружу селевым потоком, разрушительным и неотвратимым. Меч выскользнет из влажной от крови ладони, как знак душевного уродства. В ночном лесу не шелохнулось ни листочка. Вода бесшумно текла в бурной горной реке. Густав глядел на камни внизу, сжимая подол рясы, как в ту тоскливую ночь. Ламберт не посмел окликнуть его, разрушить тишину. Его любовь шла бок о бок с болью. На босых ступнях Густава темнела кровь: протянув ногу к реке, он боялся опустить ее в ледяную воду. То лето было холодным. Оставалось три дня пути до границы с Эйдосом, и Ламберт старался урвать последние часы наедине со Стефаном. А Густав хотел умереть. Он остался бы неприкаянным. Скитался бы по земле, стеная о своей участи, как мертвые в Майнбурге. После смерти Ламберт отыскал бы его, чтобы скрасить стылую вечность. Во времена паломничества Густаву было не больше двадцати пяти; молодость в нем пересиливала любые обеты. Если он желал чего-то, то со всей страстью, на которую только был способен. Ламберт ступил ближе; под ногой хрустнула ветка. Густав оглянулся: его бледное испуганное лицо озарил лунный свет. — Это вы. — Как я могу облегчить вашу боль? Густав разбито улыбнулся, сморщил нос, стараясь не заплакать. Он был так красив ночью, в которую хотел расстаться с жизнью, что у Ламберта заболело сердце. Он робко подошел к нему, не в силах оторвать взгляд от печального лица. В те времена на голове Густава еще не было рисунков. Темные густые волосы напоминали о семье, к которой он принадлежал, о незамужней матери, согрешившей с королем. На висках волосы трогательно завивались от влаги, и Ламберт задумчиво поддел кудрявый локон пальцами. Чужая ладонь, что нежно обхватила его запястье в ответ, была ледяной. — Эта боль нужна не затем, чтобы ее облегчать, — тихо сказал Густав. — Она должна напоминать о том, кто я есть. Без этой жертвы не найти путь к Богу. — Вы уже говорили это. Вот только вы лжете самому себе. Густав растерянно приоткрыл рот, не зная, что сказать. На искусанных губах запеклась кровь, и Ламберт не удержался, провел по корочке пальцем. Кусал ли он губы тогда, в паломничестве? Ламберт не помнил. Когда они нашли Густава у реки, он сидел под деревом, уткнувшись лицом в колени. Ночь была темная, а огня мало. Стефан бросился осматривать священника, а Ламберт не смел и слова сказать. Густав смотрел на него, и от его взгляда во тьме Ламберту казалось, что его видят насквозь. Он подумал: неужели опять будет читать нравоучения, когда они только что спасли его от смерти? Но теперь знал — во взгляде Густава была надежда. Что он не покинут, не оставлен Богом. Что у всего есть предназначение. Если бы не паломничество, встретились бы они? Если бы не Стефан и желание Густава его защитить? Познакомься они в Майнбурге впервые, полюбили бы они друг друга? Если бы Ламберт разглядел его болезненную красоту той ночью… Это была бы другая любовь, которая уже никогда не случится. Господь каждому определил дорогу, по силам и вере. Ламберт не сворачивал с отведенного пути, и Густав тоже. То, что их тропы пересекались снова и снова, было предначертано. — Я не хочу быть вашим испытанием, — тихо сказал Ламберт, крепко обхватив лицо Густава ладонями. Светлые глаза напротив наполнились страхом. Густав вцепился в его запястья и зашептал, захлебываясь словами: — Нет, нет… Ламберт, вы… Вы больше… Он зажмурился, плечи содрогнулись в рыдании. — Я запутался, — признался по-детски. Ламберт погладил его большими пальцами по мокрым щекам. Становилось холоднее, будто перед самым рассветом, когда ледяная роса обжигает лодыжки. Со стороны реки послышался громкий всплеск воды от упавшего дерева — или тела. Густав вздрогнул и перестал плакать. — Вы не должны переносить это один. Не должны бояться меня, словно я демон. Я ваш друг, и это уже никогда не изменится, — сказал Ламберт. В ту ночь Густав дрожал от холода. Ламберт одолжил ему плащ и причитал: «Как можно было уснуть и проспать отъезд? Отец Густав! Я теперь буду всегда смотреть, чтобы вы не потерялись после привала!» Густав улыбнулся посиневшими губами и ответил: «Больше не потеряюсь». Ламберт помнил. Проснувшись, он ощутил, как сильно замерзли пальцы ног под двумя одеялами. В доме стояла тишина, только поленья трещали в недавно разведенном огне. Приподнявшись в постели, он увидел спящего на соседней кровати отца Густава. Вилли наверняка ушел за едой, а на скамье рядом уже стоял горячий отвар от Барона. Ламберт осторожно выбрался из-под одеял и засунул околевшие ступни в сапоги. На нетвердых ногах он подошел к постели, где спал Густав, и присел на край. Густав выглядел спокойным. Ни нахмуренных бровей, ни сжатых челюстей. Стоило только протянуть руку, как он сказал: — Я не сплю. Ламберт испуганно отдернул ладонь и спросил: — Я вас разбудил? Густав слабо улыбнулся. Открыл сонные глаза. — Нет. Я проснулся вместе с вами. — Выспались? Он кивнул. Мимолетная тревога проскользнула в его взгляде. — Вы мне снились. — Сегодня? — заволновался Ламберт. Эхо недавнего сна еще будоражило его мысли: темная бурная река, чужие слезы, холодное лицо под ладонями. — Не только. Значит, снился. Ламберт вздохнул, вцепился пальцами в край рубахи. — Знаете, как я узнал, что вы больны? — тихо спросил Густав, не спеша подниматься с постели. Глядя на Ламберта снизу вверх, он казался мягким, беззащитным. Косые лучи солнца из неплотно закрытых ставен падали на его лицо, оживляли рисунки-спирали на голове. — Наверное, от короля? — Нет. Я сидел несколько дней почти без сна. Молился у себя и ни с кем не разговаривал, кроме Господа. Но, когда усталость все-таки взяла надо мной верх, я увидел, как вы страдаете от лихорадки. И почему-то сразу понял, что этот сон вещий. Ламберт в растерянности потер лоб. — Вы беспокоились обо мне. — Я хотел бы не беспокоиться, но не получилось. Те дни, что мы не виделись, я только и думал о вас. Жестоко. Какой же он жестокий! Ламберту захотелось схватиться за голову, закричать, чтобы Густав наконец понял, сколько несправедливости в его словах. Он дает надежду и тут же отнимает ее, вырывает из груди вместе с сердцем. — Вы и себя, и меня мучаете, — выдавил Ламберт, сдержавшись. — Запутались, но не хотите делать выбор, потому что он в любом случае принесет боль. Но так не может продолжаться, вы же знаете. — Знаю, Ламберт. Я знаю, — тихо ответил Густав, приподнимаясь в постели. Их лица оказались совсем близко, но он не спешил отстраняться. Лишь опустил голову, почти касаясь лбом плеча Ламберта. — Если вам тяжело быть рядом со мной… — Это не так. Просто есть вещи, которые важнее меня. И вас. Важнее моих сомнений и страхов. Будь я немного храбрее, я бы смотрел вам в глаза и не боялся, что мое тело предаст меня; я бы сохранил рассудок. Но эти дни будто испытывали мою волю, и эту битву я проиграл в тот самый миг, когда уснул. Потому что, сколько бы я себя не обманывал, мои мысли были с вами. Сегодняшней ночью… — Мне снилась река, у которой мы нашли вас, — признался Ламберт, сам не зная, почему. Густав изумленно посмотрел на него. — Мне тоже. Горло сдавило в волнении. Ламберт протянул руку к Густаву и встретил его горячую ладонь на полпути. — Что это значит? — Я не знаю, — покачал головой Густав и вдруг усмехнулся. — Похоже, мне и правда стоит больше спать. Эту улыбку хотелось поцеловать, но Ламберт не смел. Вилли, открывший дверь ударом ноги, закричал: — Обед! Поставив котелок с кашей на стол, он наконец понял, что уже никто не спит, и неловко ойкнул. Еще вчера Ламберт посмеялся бы, но сегодняшний сон забрал все его улыбки. *** Епископ Петер улыбался благосклонно, неискренне. Они совсем случайно встретились в донжоне, и у Ламберта тут же зачесалась поясница под шерстяной одеждой, подаренной Эйдой в честь выздоровления. Взгляд зацепился за ладони епископа, сложенные на животе, и к горлу подступила тошнота. Рисунки на ладонях повторяли узоры на голове Густава. О каких грехах они напоминали Петеру? О стяжательстве, о блуде? Гордыня Густава гнездилась в мыслях, но епископ успел сотворить зло и теперь боялся своих рук. — Вам стоит меньше доверять отцу Густаву, — сказал он посреди всех расшаркиваний, не переставая улыбаться. Морщины превращали любую его улыбку в наставление, а седые волосы с проплешинами убеждали в правоте опыта. — Он погряз в мистицизме и больше не видит пути. Ламберт никогда не уважал старших, иначе не убил бы собственного отца. Поэтому он ответил: — И что же в этом плохого? Он ищет правду, которой другие страшатся. Петер не дрогнул. Пребывая во лжи долгие годы, он слился с ней достаточно, чтобы научиться держать лицо. — Он и вас отравил этой глупостью. Понимаю. Ламберт попытался улыбнуться в ответ, но губы не слушались. Он только и смог, что попрощаться, и проскользнул в тронный зал за спиной Петера. — О чем вы говорили с епископом? Фридрих, сидевший на скамье за длинным столом, оторвал взгляд от письма и нахмурился. Тени залегли под усталыми глазами, но он не выглядел рассеянным: тут же выпрямился, стоило его потревожить. — И тебе здравствуй, Ламберт. Ты этим от Густава заразился? — Чем именно? — стушевался Ламберт. — Вопросами про епископа. — А знаете, епископ меня тоже отчитал, что я общаюсь с вашим братом. Так о чем вы говорили? Король запрокинул голову, будто умоляя Господа его пощадить. Вряд ли его молитва достигла неба при свете дня. — Ни о чем. О посольстве в Эйдос. Он вернулся к письму и нахмурился сильнее, зацепившись взглядом за какое-то слово. Ламберт сел рядом на скамью и взбудоражено спросил: — В Эйдос? Разве епископ не был в паломничестве пять лет назад? Зачем так скоро ехать еще раз? — В посольство, Ламберт. Торговое. — Епископ у нас теперь главный по торговле? Фридрих взглянул на него так свирепо, будто вот-вот ударит. Отросшая прядь волос упала на его бледный лоб, почти закрыв глаза. Пользуясь случаем, Ламберт подглядел в раскрытое письмо и выловил пару слов о Нижних землях. Кажется, речь была о рыцаре, чей оруженосец совершил покушение на короля. — У тебя нет других дел? — поинтересовался король. — Нет. — Отлично, — кивнул Фридрих и протянул ему письмо. — Тогда поезжай в Эссен и передай Гериху, что я жалую феод предателя ему. Грамоту мы сейчас составим. — А? Почему я? — удивился Ламберт. — Меньше будешь бездельничать. Этой зимой ты совсем расслабился. Ламберт не стал спорить. Король был строг, но прав. Зима становилась все холоднее и холоднее, и тело Ламберта поддавалось праздности. Его не оправдывала даже двухнедельная болезнь. Он чувствовал себя здоровым, но все равно не находил сил встать с постели. Густав больше не навещал его. Иногда Ламберту снились сны: мутные, горячие, от которых хотелось и плакать, и любить. В этих снах Густав пытался сделать шаг в реку, но останавливался в последний момент. Он садился на камни и не поднимал головы, пока Ламберт не обнимал его так крепко, как только мог. Вечером перед отъездом Ламберт стоял перед церковью на площади и пытался найти силы, чтобы попрощаться. Заметив во дворе Хьюберта, он окликнул его. Диакон поднял голову и вдруг испуганно засеменил дальше. — Эй! В чем дело? — закричал Ламберт, поспешив нагнать его и преградить путь. Хьюберт замотал головой и оглянулся по сторонам, прежде чем зашептать: — Пожалуйста. Мне нельзя с вами говорить. — Это еще почему? Хьюберт поджал побелевшие губы. От его прежней беззаботности не осталось и следа. — Меня отправляют в монастырь. — Что? — Пожалуйста, сэр Ламберт… — он чуть не плакал. — Позаботьтесь об отце Густаве. Ему никто больше не поможет. — Где он? — встревоженно спросил Ламберт. — Он тоже уезжает? — Нет, нет. Но ему нельзя покидать комнату. В закатном свете зимнего солнца Хьюберт выглядел совсем отчаявшимся. Высокий, нескладный, этот почти мальчишка пострадал из-за церковных интриг. Мог ли помыслить Густав, что его поиски обернутся такой несправедливостью? — Хьюберт, не бойся. Я поговорю с королем, и мы тебя обязательно вызволим. Диакон засмеялся сквозь слезы. — Я позабочусь о себе, — заверил он. — Я знал, на что иду. Тьма быстро опускалась на Майнбург, забирая с собой негреющее солнце. Тишина, накрывшая церковный двор, была знамением грядущих бед. В храме началась служба, и Ламберт не встретил ни одного человека на пути к комнате Густава в приходском доме. Когда он открыл дверь без стука, Густав молился на коленях у кровати. — Вам сюда нельзя, — устало сказал он. — Да плевать, — грубо отмахнулся Ламберт. — Что случилось? Почему Хьюберта отправляют в монастырь? Густав даже не повернул головы. — Закройте дверь, — приказал он. Ламберт потер предплечья, убирая мурашки, и переступил порог. Когда комната погрузилась во тьму, Густав нашел его ладонь на ощупь и усадил на ледяной пол рядом с собой. В комнате было почти так же холодно, как и снаружи. Ламберт подивился, как же Густав спит в таком холоде, а потом понял, что не спит. — Хьюберт подслушал разговор епископа о какой-то купчей и попытался найти ее. Но его поймали. Все теперь думают, что он вор. Нельзя было сказать, расстроен он или злится. Тихий голос в темноте говорил лишь о том, что Густав смертельно устал. — А что же вы? — Меня не послушали. Что бы я ни сказал, епископ уже понял, что мы с Хьюбертом союзники. — И сколько же у вас осталось союзников? — взволнованно спросил Ламберт. Рука Густава, все еще сжимающая его запястье, дрогнула. — Боюсь, что вы единственный, — невесело усмехнулся он. — Но это ничего. Господь всегда занимает сторону правых. Всегда. Ламберт перехватил его ладонь и постарался согреть дыханием. Колени больно упирались в деревянный пол, но он не спешил сесть удобнее. Сколько Ламберт себя помнил, он никогда не был терпелив. Но Густав, его тихий голос и мягкий смех стоили того, чтобы ждать. — Я уезжаю в Эссен завтра утром, — признался Ламберт наконец. — Ох, — вздохнул Густав встревоженно. — Надолго? — Вернусь к началу следующей недели. Незачем тревожиться. Они и так почти не виделись эти дни. Ламберт протянул ладонь вперед, приложил ее к груди Густава, где под шерстяной рясой билось взволнованное сердце. Подержи руку пару мгновений, и ощутишь его стук — или так только покажется. Терпение — благодетель, равной которой не сыскать, и оно обязательно будет вознаграждено. — Мое наказание как раз завершится, — с улыбкой в голосе ответил Густав. Вы будете думать обо мне? Будете мне сниться? В моих снах — то были вы? Печальный, ищущий утешения и тепла, которое боялся получить. Нет смысла спрашивать. Ламберт потянулся вперед, слепо ткнулся губами в небритую щеку. Ледяные ладони обхватили его лицо, колени неприятно столкнулись. Теплое дыхание безуспешно пыталось согреть воздух, но хватало только на холодный нос. Густав больше не улыбался. Его руки крепко держали Ламберта, не давая отстраниться. Он придет. В каждом из снов — это всегда был он. — Этой ночью… — Помолчите, — нетерпеливо перебил Густав. Смех Ламберта затих под холодными губами.