Ищущий пути да обрящет

…это обитель правды. Солнце рождает тени, а потому извращает суть вещей. Господь создал человека зрячим, но не дал ему света, ибо истинный свет покоится в праведных сердцах. Человеку предназначено высекать искры души своей и отдавать их ближнему. И это творение есть любовь. Аделина носила под сердцем дитя. Она улыбалась Ламберту, сидя на кровати в отведенных ему покоях. Ее покоях — на время, пока в Эссене гостил человек короля, графиня переехала к мужу. Это бедные земли. Замок — почти что хлев. — Я рад за тебя, — искренне сказал Ламберт, беря руки Аделины в свои. Годы сделали ее только краше, добавили мудрости и стати. Страх исчез из ее глаз — теперь она смотрела со светлой тоской. — Спасибо. — Она положила тонкие ладони на круглый живот под шерстяным платьем. — Дай Бог, дитя родится здоровым. — Тебе не холодно? — заволновался Ламберт. — Подкинуть дров в камин? — Да, я немного озябла, — слабо улыбнулась Аделина. Ламберт поднялся с постели и отправился к очагу. Путь был недолгий — три шага через комнату. Он почти уснул, когда Аделина тихо постучалась в дверь. Граф напивался со своими людьми на первом этаже и не вспоминал о жене. Когда Ламберт приехал в Эссен, его встретили с плохо скрываемым недовольством — даже грамота от короля не помогла. И где же хваленое северное гостеприимство? Чушь все это — на чужаков здесь смотрят так же, как на прокаженных. — Какие вести из Майнбурга? — тихо спросила Аделина, пока Ламберт раздувал огонь. Он обернулся и пожал плечами. — Да так. О плохом говорить не хотелось. К несчастью, Аделина была умнее, чем казалась со стороны. — Я слышала, королю нездоровилось. — Он болел в начале осени, но быстро поправился, — слабо улыбнулся Ламберт. Вернувшись на постель, он спросил: — Ты хотела о чем-то поговорить со мной? Аделина расправила невидимые складки на подоле и кивнула. Спрятала прядь темных волос под платок, расшитый по краям листьями рябины. Ламберт погладил ее по колену в надежде успокоить. — Мы здесь чужаки, — наконец сказала Аделина, опустив взгляд на крепкую мужскую ладонь. — Местные лорды знают, что мой муж — лишь наместник короля в этих землях. Если они захотят войны, мы будем первыми, за кем придут. — А они хотят войны? — осторожно спросил Ламберт. Графиня посмотрела на огонь в камине и поджала губы. — Всякое говорят. Особенно когда думают, что я не пойму. От ее взгляда, твердого, но печального, заболело в груди. Она не должна была слышать эти разговоры, тревожиться попусту — в памяти Ламберта Аделина оставалась женщиной, которую он желал защитить. Но годы шли, их сын рос, и графиня Эссенская научилась справляться с болью и ложью. Она более не нуждалась в покровителях. — Ходят слухи, что епископ Петер хочет заключить унию с эйдосской церковью… Подчинить нас власти патриарха. — Что? — удивился Ламберт. — Кто тебе такое сказал? Аделина криво улыбнулась. — Он говорил намеками, увиливал, но я все поняла. Перед Серебряницей епископ гостил в нашем доме и не прекращал восхвалять солнечную благодать. Ламберт нахмурился. Плохо. Неужели посольство в Эйдос затем и нужно? — Но это дела церкви. При чем здесь война? Она посмотрела на него так, словно он был глупым ребенком — с умилением, на которое способна только мать. — Потому что Нижние земли хотят свободы. *** Погребальные костры уходили вдаль, за горизонт. Морской ветер трепал волосы и пробирался под рубаху. Ламберт поежился, потер плечи замерзшими ладонями. Густав стоял между костров и смотрел на него из-под темного капюшона. Ламберт подошел ближе, осторожно ступая по влажной мягкой земле. — Что это за место? — спросил он, перекрикивая ветер и треск дров в огне. Густав задумчиво взглянул на костер. Кто там догорал — мужчина или женщина, воин или старейшина — было не разобрать. — Так северяне раньше хоронили своих мертвых, — спокойно ответил священник, не отрывая взгляда от пламени. Искры от костров в безумной пляске устремлялись в темное беззвездное небо. — И зачем мы здесь? — Я не знаю. Ламберт беспокойно смотрел на огонь, на Густава, не в силах сдержать дрожь. — Вы знали об унии? — Я догадывался. — Густав вдруг развернулся, зашагал прочь вдоль костров. Ламберт окликнул его и сорвался следом. — Почему вы мне не сказали? — взволнованно закричал он. — Это дела церкви. От возмущения стало горячо ушам. Или от огня вокруг. — Густав! Ни черта это не дела церкви! Король в опасности! Густав остановился. Обернулся резко, со злостью. — Фридрих ничего не может сделать. Ничего! Не в его власти судить епископа! Да и за что? Мы ничего не можем доказать! Когда состоится церковный собор, только тогда… — он огорченно всплеснул руками. — Только тогда я могу обвинить его в униатстве! Но кто я, чтобы созывать собор? Я могу только ждать и ждать, и ждать, и искать за Петером грехи! Да только он изворотливее меня, и клир во всем ему верит. — Густав… — Ничего не говори. Ламберт ощутил себя ребенком. От бессилия стало тошно и гадко — хотелось просить прощения, пусть он и не был ни в чем виноват. Теплый свет костра танцевал на лице Густава, искажал дорогие сердцу черты. Словно древний демон из северных легенд, он стоял посреди смерти и холода, разгневанный и отчаянный. Ламберт подался вперед в надежде прикоснуться, когда Густав сказал: — Хьюберт умер. Ветер сорвал капюшон с его головы, но Густав не шелохнулся. — Что? Когда? — растерялся Ламберт. — Я отправился за ним в монастырь… Хотел навестить, хоть как-то помочь. Ведь это я виноват во всем, что случилось. Он замолчал. Ламберт не выдержал, подошел ближе, чтобы обхватить печальное лицо ледяными ладонями. — Густав. Что случилось? Серые глаза блестели в ужасе, отражая языки пламени. — Мне… Мне сказали, что он убил себя, но это такая чушь! С чего бы ему это делать? Брать на себя такой грех… Нет. Нет, его убили, это точно. Густав задрожал. Пламя костров взметнулось ввысь, заслоняя небо. Стало светло, как в эйдосском храме, и Ламберт зажмурился от подступивших слез. Рубаха на спине была мокрой от холодного пота. Ламберт испуганно проморгался, приходя в себя: поленья в камине прогорели, и в покои пробрался сквозняк. Он тут же закрыл глаза, чтобы поскорее уснуть, но не смог. Густав остался среди погребальных костров, и некому его было утешить, кроме огня. *** Ламберт никогда не считал себя отважным человеком. В нем не было крепкой сердцевины, которая позволила бы совершать настоящие подвиги. На поле боя бесстрашие давалось легко, храбрость там — как дыхание, ее и не заметишь, пока не вдумаешься. Когда Ламберт убил отца, дело было не в отваге и доблести. Просто он хотел отомстить за мать, и гнев застилал его глаза. Теперь не было ни гнева, ни смелости. Вернувшись в Майнбург, Ламберт сразу же отправился к королю, чтобы рассказать всю правду, да только вот замер в нерешительности перед самыми покоями. Из-за двери доносились приглушенные голоса и тихий смех, и Ламберт опустил занесенный для стука кулак. Он может сказать и потом. Зима длинная. Майские поля не скоро — король еще успеет натревожиться, напереживаться. Стражник у покоев кашлянул, заставив Ламберта очнуться и повернуться в его сторону. — Ты это… Передай государю, что я хотел с ним поговорить, — пробормотал Ламберт. — Ну ладно, передам, — недоуменно пожал плечами стражник — рослый детина, привезенный герцогом Ротбергом после покушения. Иногда Ламберт пересекался с ним в казарме, но до сих пор не знал его имени. На негнущихся ногах Ламберт спустился во двор. Вилли все еще возился с лошадьми, недовольный, что они вернулись в ледяной Майнбург так скоро. Ему были невдомек беды, нависшие над столицей — древние проклятья и заговоры. Ламберт позавидовал его простоте — он и сам был таким совсем недавно. Кто бы мог помыслить еще пару месяцев назад, что его будут заботить судьбы чужого королевства. Пусть и он служил грофстайнским сеньорам уже добрый десяток лет, он не чувствовал с этой землей родства: его детство, его сердце остались в лесах Нортена. Обагренная кровью отца, память о доме застыла, не в силах вырваться из заточения. Отныне все воспоминания о родине были запятнаны горем. Такого не повторится. Ламберт больше не даст боли властвовать над собой; не будет оглядываться на прошлое. Зимний вечер стремительно опускался на город. Округлившаяся луна серебрила выпавший снег. Вокруг стояла тишина, прерывающаяся хрустом под сапогами: торговцы давно убрали лавки и отправились ужинать, бедняки и собаки укрылись от холода в церкви. Ламберт остановился у калитки, закутался плотнее в теплый плащ. Соболиная шапка от Эйды грела уши, не давала студеному воздуху охладить разум. Мимолетная мысль найти Хьюберта, спросить, где Густав, уколола между ребер. Злая насмешка судьбы — почти не знать человека, чтобы после сожалеть, что никогда не узнаешь. Ламберт вошел в церковный двор со стороны кладбища, прошел мимо могил, что совсем недавно сторожил с Густавом — воспоминание было смазанным, будто чужим. В тот день он впервые узнал о мертвых. О святом старике в крипте, принесшем веру на Север. В кошеле на поясе Ламберт держал крест, заключенный в круг, чтобы вынимать его на службах в церкви — но более не прикасался к нему. Под одеждой он когда-то прятал золотой диск, подаренный матерью, но бездарно потерял его в одном из походов. Господь — будь он солнцем или тьмой — наверняка хохотал над ним в белоснежных чертогах. Густав сидел на камне у одной из могил и перекатывал в руках снежок. Таявший снег стекал по покрасневшим пальцам. Заметив, что к нему подошли, Густав выронил снежок и спрятал ладони в рукавах, но Ламберт успел увидеть волдыри на воспаленной коже. — Густав, — тихо сказал он, не зная, что делать с тревогой, подобравшейся к горлу тошнотой. — Не смотри на меня так, — отозвался священник и поморщился, будто от зубной боли. — Это все неважно. — Ты же весь замерз. — Ламберт снял нагретую шапку и осторожно надел ее на Густава, убедившись, что надежно закрыл уши. Густав не шевельнулся, глядя себе под ноги. — Вставай. Не сиди на холодном. Ламберт помог ему подняться, поддерживая под локоть. Густав пошатнулся, но устоял. — Мне кажется, ты похудел. — Сейчас пост, Ламберт. Ламберт почесал светлый затылок, чуть вспотевший под шапкой. — Точно, — вспомнил он. — Пойдем. Перевяжем тебе руки и согреем. — Не нужно, — слабо возразил Густав. Ноги у него оказались крепче, чем голос — он не двинулся с места, когда Ламберт потянул его за собой. — Пойдем. Не упрямься. Иначе я понесу тебя на руках. Густав ничего не сказал. Не улыбнулся даже краем губ. Ламберт вздохнул и обхватил его за талию. — Пойдем. Эйда встретила их на пороге, простоволосая и босая. Ойкнув, она прижала руки к груди и принялась извиняться перед Густавом. — Расслабься, Эйда, — махнул рукой Ламберт. — Отца Густава не оскорбляют твои прелести. — Ты, бесстыдник!.. — возмутилась Эйда, но вовремя заметила, что что-то не так. С особенным недоумением она уставилась на шапку на голове священника. — Что-то стряслось? — Да так, — пожал плечами Ламберт. — Наш бедный отец разлил на себя кипяток на кухне. Помнится, у тебя была мазь от ожогов. — Боже мой, какой кошмар! Проходите, конечно, проходите. Эйда засуетилась. Пока она искала мазь, Ламберт попросил Хьори накрыть на стол. Усадив Густава на ближайшую лавку, он снял с него шапку и закатал рукава темной шерстяной рясы. Густав безропотно подчинялся, не поднимая взгляда. — Не кори себя, — прошептал Ламберт, чтобы Хьори и Эйда не услышали. — Не бери грехов, в которых не повинен. Густав не ответил. Ламберт заглянул в его безразличное лицо и не нашел того гнева, что видел во сне. Вскоре Эйда, успевшая привести себя в порядок перед гостем, принесла мазь и бинты. Она причитала и причитала, пока Ламберт осторожно наносил на ожоги мазь, резко пахнущую хвоей. Густав морщился, но не проронил ни звука. Он поблагодарил Эйду со слабой улыбкой, и та взволнованно воскликнула в ответ: — Да чего вы!.. Не стоит! Ламберт замотал руки льняными бинтами и поднялся. Густав виновато посмотрел на него из-под влажных с холода ресниц. — Давайте накормим вас и согреем, — сказал Ламберт и помог священнику подняться со скамьи. — Да, а еще мы сегодня топили баню! — добавила Эйда. — Хьори подкинет немного дров, чтобы не остывала, и будет хорошо. Он вам поможет умыться, чтобы не мочить руки. — Не надо, я помогу, — предложил Ламберт. Эйда смутилась, но возражать не стала. С каких пор вы стали друзьями, наверняка хотела спросить она. Ламберт и сам не знал. Быть может, в те стылые ночи на кладбище, когда они жались плечом к плечу, чтобы согреться. Густав медленно жевал постную кашу, пока Эйда продолжала носиться туда-сюда, раздавая Хьори указания. Подкинуть дров, убраться в гостевой. Поменять простыни. Никого не спрашивая, она уже устроила Густаву ночлег. — Ты в порядке? — тихо спросил Ламберт. Густав кивнул и вытер губы забинтованной ладонью. — Ты спал прошлой ночью? Я не видел тебя во сне. — Нет, Ламберт, я не спал, — сказал он устало, но твердо, будто Ламберт сморозил глупость. Ламберт пристыженно опустил взгляд на столешницу, усеянную черными щербинами от ножа. — Может быть… — пробормотал он, не решаясь высказать то безумие, что вертелось на языке. — Тебе стоит поспать. Ты можешь найти Хьюберта, или он найдет тебя. Ведь самоубийц не отпевают. Густав отрешенно смотрел в пустую плошку. Он сделал вид, что не услышал обращенных к нему слов, а потому ничего не ответил. Зря Ламберт заговорил об этом, сковырнул свежую рану. Задумавшись, он взглянул на перебинтованные руки. Ожоги были недавние: Густав покалечил себя всего пару часов назад. Может быть, если бы Ламберт сразу отправился к нему, этого можно было избежать. Все равно к королю он не решился зайти и тем самым потерял время. Ламберт поморщился. Глупые мысли. Баня, затопленная еще днем, успела немного остыть. Хьори подкинул дров, но до удушливого жара печь разгореться уже не могла. Поставив лампу на лавку в предбаннике, Ламберт скинул плащ и развернулся к Густаву. Тот стоял у двери, привалившись к косяку, и бездумно смотрел на пол. — Я помогу тебе раздеться, — сказал Ламберт. — Побережем твои руки. Не дожидаясь ответа, он подошел ближе. Наклонился, чтобы помочь снять меховые сапоги, затем в полумраке провозился с узлом на поясе. Густав молчал. Смиренно поднял руки, когда Ламберт принялся снимать рясу, а за ней — нательную рубаху. От случайного прикосновения к чужой прохладной коже Ламберт вздрогнул. Лампа тускло освещала тело Густава, бросая на стены кривые тени. Мимолетно оглядев его, Ламберт заметил старые ожоги, пересекающие плоский живот. — Пойдем, — тихо сказал он, отвернувшись. Сняв верхнюю одежду, он остался в исподнем, прежде чем войти в мойку. Густав сел на лавку, упершись затылком в стену и закрыв глаза. Руки его безвольно свисали между разведенных коленей. Ламберт налил горячей воды в бадью и смочил полотенце. Опустившись на колени, он проговорил: — Если будет неприятно, ты только скажи. Густав вдруг хмыкнул. — Мало мне унижения в этот вечер, — хрипло сказал он. — Вот, как ты это видишь, — вздохнул Ламберт, но не остановился: провел влажным полотенцем по чужим ногам, обтер ледяные пальцы. — Прости, — раскаялся Густав. — Я тебе благодарен. И насчет духа Хьюберта… я тоже подумаю. — Но сегодня я приглашаю тебя в мои сны. Только приходи один, без мертвецов. Густав тихо рассмеялся. — Хорошо. Ламберт улыбнулся в ответ. Вновь смочив полотенце, он обтер бедра, мимоходом пересчитывая мурашки на них кончиками пальцев. — Щекотно, — пожаловался Густав. — Прости. Подняв взгляд, Ламберт увидел, что он так и не открыл глаз. В теплом свете лампы Густав казался мягче, моложе. Ламберт без тени смущения обтер его между ног и вновь опустил полотенце в воду. Осторожно намочил живот, боясь навредить. Порозовевшие от тепла шрамы доходили почти до ребер. — Не тревожься, — будто услышав его мысли, сказал Густав. — Мне давно не больно. — Что случилось? — Разве это важно? Ламберт прижался губами к рубцам в каком-то безумном порыве. Кожа там была нежной, теплой и мокрой. Он почувствовал, как Густав замер, как напряглись мышцы его живота. — Мне важно, — сказал Ламберт, обдавая кожу горячим дыханием, и поцеловал снова, легко провел языком по выпуклому шраму. — Ламберт… — тихо выдохнул Густав. Его забинтованная ладонь легла на светлые волосы, но не оттолкнула, удержала. Колени, между которых оказался Ламберт, охватила мелкая дрожь. Он покрывал поцелуями обезображенную кожу, оставляя влажные следы, и Густав отвечал ему рваным дыханием. В один момент его пальцы в волосах сомкнулись, и он потянул Ламберта к себе. Ламберт неуклюже приподнялся, опираясь ладонями на крепкие бедра, и нетерпеливо поцеловал — сначала в подбородок, затем в губы. Густав попытался обнять его за плечи, но поморщился от вспыхнувшей в ладонях боли. Ламберт забрался к нему на колени и сам прижался ближе, бедрами чувствуя, как сильно Густав возбужден. Отстранившись, Ламберт сказал, обхватив его лицо ладонями: — Посмотри на меня. Густав открыл серые глаза — они блестели от непролитых слез. — Скажи, если ты хочешь, чтобы я остановился. Он покачал головой, но не смог сказать ни слова. Лишь поцеловал Ламберта в шею и крепче прижал к себе, надавливая запястьями между лопаток. Они просидели так несколько мгновений: Ламберт медленно покрывал поцелуями его плечи и шею, прикусывал ключицы и подбородок. От предательского сквозняка — или неосторожного движения — фитиль в лампе резко погас, оставив только слабый свет углей из-под заслонки печи. Густав вздрогнул и разорвал объятие. — Не бойся, — тихо засмеялся Ламберт ему в шею. — Я не дам тебя в обиду. — Как я могу бояться тьмы? — прошептал Густав в ответ. — И правда. — Ламберт осторожно слез с коленей и наклонился, чтобы поцеловать нежную кожу бедер. Густав взволнованно воскликнул: — Подожди! Ламберт замер, прижался щекой к ноге и взглянул вверх, с трудом различая лицо в полумраке. — Что? — лениво отозвался он. Густав тяжело дышал. Приложив ладонь к щеке Ламберта, он дрожащими кончиками пальцев огладил кожу, задел припухшие от поцелуев губы. — Щекотно, я же говорил. Ламберт засмеялся. Радость бурлила в груди, забытая и долгожданная. Он подался вперед и ласкал Густава ртом, пока тот не излился. Рубаха прилипла к спине от жара печи, дрожали колени, упирающиеся в мокрый пол бани. Запах хвойной смолы, что выступала на бревнах застывшими каплями, кружил голову. Но все это было неважно. Не было в этом ни зла, ни боли. Густав держал его лицо в искалеченных ладонях и не отталкивал. Ламберт был счастлив.