Ищущий пути да обрящет

…живет в сердцах наших, как и слово Господа Нашего. Молись во тьме, чтобы не соблазняться светом; чтобы чужие лица не смутили твоих мыслей. Нечестивые ждут ночи, чтобы скрыться от глаз праведников; но Господь не имеет век, и взгляд Его не просит света. Отдавай ночь молитве, а не греху, и пути твои озарятся Божьим благословением. Ламберт смог уснуть только под утро. Звон колокола не разбудил ни его, ни Густава, обессилевшего после ночного приступа. Его глаза опухли от слез, а голос осип от рыданий. Ламберту снилась бессвязная чушь: совокупляющиеся монахи и черти, прижигающие им голые пятки. Его тоже хотели заклеймить, но он каждый раз умудрялся сбежать и даже не растерял по дороге сапоги. Проснувшись, Ламберт на всякий случай помолился и не сразу понял, что сделал это так, как его учила мать — глядя на солнце, скрытое потолком гостевого дома. Густав все еще спал, прижав колени как можно ближе к груди. Ламберт осторожно накрыл его своим плащом и вышел наружу, чтобы найти, чем можно перекусить. Судя по всему, время шло к полудню, а значит, большая часть монахов должна была проснуться к трапезе. Они с Густавом даже не успели ничего пропустить, если счесть их ночные приключения за бдение в церкви. В клуатре его встретил встревоженный Стефан. — Это правда, что ночью отцу Густаву было плохо? — спросил он без всяких приветствий. — Здравствуй, брат Стефан, — устало сказал Ламберт. Объяснять ничего не хотелось. Хотелось поесть, пусть даже и постной монастырской каши. Монах смутился и неуверенно протянул: — Здравствуйте, сэр Ламберт… От волнения получилось на нортенский манер — «Ламбéр». Ламберт фыркнул и не сдержал улыбки. Давно он не слышал этого ударения в своем имени. А ведь Стефана он тоже называл по-нортенски, растягивая последний слог. — Прости, — засмеялся он, увидев, как Стефан обиженно поджал губы. — У нас и правда была тяжелая ночь. Я не знаю, могу ли все тебе рассказать. — Я знаю, что отец Густав давно пытается связаться с мертвыми… И в этом его преследуют неудачи. — Когда ты об этом узнал? Что за глупый вопрос, Ламберт. Зачем тебе это знать? От стыда загорелись уши: вот, что теперь его задевает. Будто Густав должен был рассказывать обо всех, с кем ведет переписку. Но это же Стефан. Густав знал и все равно ничего не сказал. — Около года назад, быть может… — если Стефан и заметил его раздражение, то не показал этого. — Отец Густав не всем рассказывает. Он много пережил. — Я знаю. Густав был тем человеком, что нес в сердце невысказанную боль. Ламберт врал самому себе: ничего он не знал. Почему Густав избрал путь страдания? Что именно сподвигло его нанести спирали на голову? Спираль — это символ солнца и пламени, символ творения. Какие мысли не давали ему покоя, что он решил выжечь их огнем? — Вам удалось найти то, что вы хотели? — тихо спросил Стефан. В клуатр снова вышел монах с палкой, чтобы будить братию к молитве и трапезе. Ламберт отвлекся на него и запоздало ответил: — Нет, Стефан. Мы нашли, но не то, чего желал Густав. Зато теперь мы можем быть уверены, что бедняга отправился к Господу. — Да упокоится его душа в Золотых чертогах, — перекрестился Стефан. — Да будет так, — тихо отозвался Ламберт. Он вспомнил, что голоден. Стоило принести Густаву воды и кашу, пока она еще теплая. Помещения в монастыре не отапливались, и согреться можно было только едой и в маленькой комнатке с очагом между трапезной и спальней. — Я хотел вам кое-что дать, прежде чем мы с наставником покинем обитель. Стефан огляделся, переживая, что кто-нибудь наблюдает за ними. Но проснувшимся монахам не было дела ни до чего, кроме приближающейся трапезы. В этом Ламберта не переубедит даже то, что им еще предстояло отстоять службу. — Что там? — кивнул Ламберт. Стефан помедлил, но все равно вытащил из-за пазухи сложенный лист пергамена. Когда Ламберт взял его, то задержался взглядом на запястьях, показавшихся из рукавов рясы. Они были такими же тонкими, как он запомнил. Три родинки в ряд — словно звезды. — Когда-то отец Густав прислал мне эти слова, и они помогли мне понять, что я не одинок. Я бы хотел, чтобы вы тоже нашли в них опору. — Стефан, и зачем мне? — Ламберту стало смешно. — Я вижусь с отцом Густавом каждый день, и он может сказать мне то же самое лично. Стефан покачал головой и улыбнулся, мягко и снисходительно, будто Ламберт был мальчишкой, который сказал какую-то умилительную чепуху. — Некоторые вещи он не станет вам говорить. Ламберт сжал письмо в руках, чувствуя себя донельзя глупо. Зачем читать слова, которые не предназначались ему? Это некрасиво. С другой стороны, он помнил, что в его семье все письма читали вслух. Да и рыцари часто хвалились жалованными грамотами и записочками от дам сердца. Но Ламберт так не мог. Даже письмо от леди Розамунды он не мог открыть при Хьюберте и Густаве без стыда. Давно это было, будто уже и не с ним. — Стефан, — спохватился он, когда монах уже засобирался уходить. — Ты… Ты общаешься со своей семьей из Нортена? Как твои родители? Стефан смутился, не ожидая такого вопроса. — Да, иногда передаю им весточки… С ними все хорошо, спасибо. А почему вы спрашиваете? — Просто… — в горле встал комок. — Хотел узнать, не слышал ли ты что-нибудь о моих брате и сестре, Филиппе и Жанне. Стефан подошел к нему ближе, чтобы взять его ладони в свои. — Сэр Ламберт, я уверен, что с ними все хорошо. Я слышал, что Жанна приняла наши обряды… Возможно, однажды она приедет в Терский монастырь. — Хорошо… Хорошо. Он не нашел, что ответить. Имя Жанны, произнесенное вслух, ощущалось чужим. Ламберт повторял его в мыслях, пока шел в трапезную; он думал о нем, пока проснувшийся Густав уныло ковырялся в принесенной каше. Выглядел он лучше, чем ночью, но не произнес ничего, кроме приветствия и благодарности. Он был опустошен, но Ламберт знал, что за этой пустотой последует новая буря. Не может быть иначе — в голове Густава всегда мыслей больше, чем он в силах вынести. И никакие спирали на коже их не сдержут. Когда время трапезы в монастыре подошло к концу, Густав отправился к аббату. Они не смогли поздороваться с ним накануне, а теперь вопросов стало еще больше. Оставшись один, Ламберт вышел во двор и огляделся: снова ни одного монаха. Будто отобедав, они снова ушли молиться. Шаги Ламберта гулко разносились по пустому клуатру. Было солнечно, и хотелось подставлять щеки под долгожданное тепло. Ламберт прошел в центр дворика по притоптанному снегу и привалился к одинокому деревцу. От письма в ладонях почему-то зачесалась шея. Ламберт передернулся, но все равно раскрыл пергамен. Густав писал складно, по-книжному, буковка к буковке, и снова на эйдосском. Ламберт так не умел — слова из-под его руки выходили кривыми, с помарками. Он нахмурился и внимательно вгляделся в переплетение завитков: «Брату Стефану из Терского монастыря, от пресвитера Густава из Майнбурга Я был рад получить твое послание и увериться в твоем здравии. Что до твоей просьбы, я передал ее епископу, но прошу тебя не надеяться на скорый ответ. Епископ ревностно относится к библиотеке и не допускает до нее никого, кроме собственного клира. Отцы Церкви говорят, что у души есть два начала: ум и воля. В этих началах есть и пороки, и добродетели, к которым должен стремиться человек: вера в Господа, благие мысли, знание, праведные дела, созидание и творение. Добродетели эти нужно возделывать в душе и направлять свои мысли к Богу. Но если знание — добродетель, как мы можем запирать его от чужих глаз? Путь, который я ищу, обещает одиночество. Я верю, что разговор с Господом посилен для каждого, кто искренне стремится к нему. Ашмерские старцы говорили, что лишь отшельник способен приблизиться к Богу, ибо он избавлен от мыслей о мире и от страстей. Но отшельник прячется от людских глаз и не творит им во благо; уединившись с Господом, он присваивает его себе. Слово Божье должно достигать всех уголков мира и даже тех ушей, что глухи и могут слышать лишь ложь. Любовью и милосердием мы должны отвечать там, где встречаем гнев и страстолюбие. Если мы будем безжалостны к грешникам, мы не достигнем правды; ибо только Господь может выбрать им наказание. Оставшись неупокоенными после смерти, они поймут, как много потеряли, лишившись возможности творить. Каждый человек должен делом своим приуменьшать страдания, уготованные земным бытием. Рождаясь в страдании, мы умираем в нем не затем, чтобы не знать ничего иного. Страдание приближает к Господу, но и разрушает созданное им. В тот день, когда вы с сэром Ламбертом нашли меня, я понял, что больше не могу нести это бремя один. Я грешник не меньший, чем он, но мнил себя выше. Я забыл, что человеколюбие — это главная добродетель, приближающая нас к Золотым чертогам. Когда Господь даровал нам солнце, оно осветило путь для всех: и для прелюбодея, и для праведника. Потому как под солнцем у человека есть выбор, какой дорогой пойти. Дела праведные: возделывать знание и разжигать огонь, подобно Андеру и Фрейе. Любить человека, даже если душа его отравлена пороком. Воля человеческая есть источник творения; сотворив зло, человек затопчет пламя спасительного костра, размягчит свой ум, как жара усиливает гниль в больных плодах. Сотворив любовь, человек осветит путь ближнему и заострит свой ум, ибо доброе дело помогает постигнуть суть вещей. Сохрани пламя души своей, и оно осветит наш путь в Долгую ночь. Да будет так». *** Ламберт и помыслить не мог, что однажды ночью обнаружит себя в покоях епископа Петера. Густав прикрыл дверь и вгляделся во тьму. Из прикрытых ставен пробивался сумрачный свет. Чиркнуло огниво, и Густав зажег свечу, разрушив все тайны, скрытые тьмой. В покоях было просторно: у противоположной стены расположилась небольшая кровать без перин и подушек; в центре комнаты стоял столик для письма, наклоненный так, что какой-нибудь кувшин с него обязательно бы свалился. А вот чернила удобно примостились на маленьком выступе сбоку. Ламберт пригляделся в углы, куда свет не доставал, и увидел несколько кованых сундуков вдоль стен. — На них нет замков, — заверил его Густав и потряс связкой ключей, украденной у камерария. — Самое сложное мы уже сделали. На самом деле, Ламберт ничего не делал. Просто следил, чтобы их никто не заметил. В церковном доме в этот час было пусто — епископ уехал по делам, а остальные священники отправились на полуночную службу. — Напомни, мы ищем… что? — Хьюберт говорил про купчую, но, очевидно, он ошибся. — Да, епископ не может просто так купить землю, ее должны дать в пользование или подарить. — Верно. Это было бы странно. — Но что такого в том, что епископ мог получить феод? Густав усмехнулся. — Конечно, в этом нет ничего страшного. Но нам нужно узнать, от кого он получил эту землю и, боюсь, ответ нас не обрадует. — А ему обязательно нужна какая-то грамота? Разве епископ не мог договориться с каким-нибудь сеньором на словах? — Мог. Но Петер — человек, уважающий древнее право. Ему важно, чтобы у каждого действия было подтверждение, от Бога или от закона. Что, в сущности, не так уж и различается. Скрип половиц под ногами Ламберта заставил его вздрогнуть. Он прошел к сундукам и присел на корточки. — Грамотки обычно хранят в маленьких сундучках, — заговорил он и открыл деревянную шкатулку, стоявшую наверху. — Повезло-повезло. — Где ты понабрался такого говора? — фыркнул Густав и протянул руку со свечой ближе, чтобы можно было разглядеть, что внутри. Там действительно были сложенные свитки. — А я с кем только не вожусь, — воодушевился Ламберт и принялся перебирать письма. Рукоположение в сан… Послания от других епископов… — Ну, что там? — не выдержал Густав. — Ага. Есть кое-что. Взгляд побежал по строчкам, выцепил отдельные слова: такой-то… согласно нашему договору… передать землю в пожизненное пользование… — Я плохо вижу, — пожаловался Густав. — Дай. Он вгляделся в буквы, приблизив грамоту вплотную к глазам. — Кто такой Дитмар? А, подожди, здесь написано… Это граф Вайсдорфа! — Дитмар Большеголовый, — припомнил Ламберт. — Он воевал на стороне вейбхенцев, а затем переметнулся к королю Манфреду. Оттого и получил Вайсдорф. — Так он из Вейбхена? — Точно. Был там каким-то отщепенцем, а теперь смотрите — граф! И почему у меня так не получается, сколько ни служу? — Потому что ты честный человек, Ламберт, — слабо улыбнулся Густав и вернул ему пергамен. — Спрячь у себя. Эта грамота понадобится нам, когда придет время собора. — Честный-то честный, а теперь заделался вором… — пробурчал Ламберт. — По-другому мы не сможем доказать связь Петера с Нижними землями. — Надо ли подвергать себя такому риску? Может, окажется, что он подкупил всех церковников — и какой тогда в этом смысл? — А ты думал, чем я занимался всю зиму? Я рассылал письма. Ламберт неуклюже поднялся на ноги и тяжело вздохнул. — Молчание, — тихо продолжил Густав. В сумраке епископских покоев его голос зазвучал как молитва. — Это то, чего они ждут от нас. «Молчи, ибо многословие — удел нечестивых». Но разве я должен молчать, если вижу зло? Аббат Терского монастыря как-то сказал мне, что я страшный гордец. Но дело не в гордыне, Ламберт, а в том, что они не желают слышать правду. Господь не определял, кому восседать на престоле, а кому стоять на ступенях. Будь это хоть сам эйдосский патриарх, я приду к нему и скажу, что он грешник. Это не гордыня. Это Закон Божий. Ламберт не знал, что ответить. Пергамен в его руках был сухим и гладким. Слова, выведенные на нем чьей-то твердой рукой, скрылись в тени, но отпечатались в памяти. — Я, боюсь, это никого не убедит. Епископ — такой же землевладелец, как и все. — У нас есть свидетельства о том, что он планирует заключить унию с Эйдосом. И мы найдем еще, — уверенно заявил Густав. Зазвонил церковный колокол, возвестивший полночь. Ламберт закрыл сундучок с документами и понадежнее спрятал земельную грамоту за пазухой. Густав запер дверь на ключ и больше не произнес ни слова. Дни проходили без известий. Если Густав и нашел свидетельства, он ничего не сказал. Ламберт плохо спал и весь извелся: что, если они ничего не докажут? Почему Густав ни о чем ему не рассказывает? Неужели не доверяет? Пришло время королевскому двору переезжать в летний дворец, праздновать Таяние и собирать войска. Леди Агнес уехала к жениху в Хенланд, забрав с собой весь смех и веселье. Двор радовался весне, но предчувствовал неладное. Ламберт выдумывал наихудшие исходы событий, а Густав продолжал молчать. Епископ Петер не прибыл ни на Таяние, ни на майские сборы. Войско короля и его вассалов осталось без благословения. В последний день перед выступлением в поход Ламберт пил так много, что Вилли начал переживать, удержится ли он в седле с утра, и потому выгнал его проветриваться на улицу. — Ламберт. Он на мгновение зажмурился, прежде чем взглянуть на подошедшего Густава. Весенняя ночь была безоблачной, и Ламберт легко узнал его лицо в свете луны. — А я надеялся, что я хотя бы один вечер смогу провести без твоих нравоучений, — проворчал он. Густав пропустил возмущения мимо ушей и присел рядом на завалинку дома, где жили слуги дворца. Ламберт надеялся, что обойдется без чужого внимания, но Густав обладал мастерством находить его где угодно. — Я растерял всех друзей с тех пор, как ты втянул меня в это дерьмо, — признался Ламберт, глядя на ночное небо. Он чувствовал, что опьянел сегодня сильнее, чем обычно; но в утащенном со стола кувшине, стоявшем на земле между коленей, еще оставалось немного вина. — Ну, может быть, кроме Эйды. — Ты никогда не считал их своими друзьями, — тихо ответил Густав. Краем глаза Ламберт заметил, что тот не отводит от него взгляда. — Кто тебе дал право говорить за меня? — лениво возмутился Ламберт: не было сил злиться по-настоящему. Вино всегда делало его излишне податливым, в отличие от многих других мужчин. — Тебе проще нравиться людям. Даже тем, кто тебе неприятен. — Замолчи. — Не злись на правду. — А ты не лезь со своей правдой, когда не просят. Ламберт закрыл глаза, быстро устав от этого спора, а затем почувствовал, как Густав поднял кувшин между его ног с земли. — Тебе хватит на сегодня. Ламберт тяжело вздохнул, но глаза не открыл. Внезапная злость вызвала в нем стыд, но он уже не мог остановиться. Хватит уже. Надоело ждать неизвестно чего. — Хвала всем святым, мы не скоро свидимся, — желчно произнес он. — Я чувствую, будто сто жизней прожил за одну эту зиму. От злых слов захотелось удариться головой о стену дома. Не так он хотел провести последний вечер. На войне он наверняка будет скучать так сильно, что Густав опять будет сниться ему каждую ночь. Густав молчал с минуту, прежде чем произнести: — Король приказал тебе отправляться со мной. — Что? — Ламберт распахнул глаза, и ночное небо перед взором на мгновение поплыло: звезды смазались в косые линии, будто вдруг начали падать на землю. — Мы едем в Майнбург, чтобы взять епископа под стражу. Ламберт замотал головой и тяжело поднялся на ноги, а в следующий миг его уже тошнило обедом прямо в весеннюю грязь. Густав, поднявшийся с завалинки, осторожно взял его под руку. — Пойдем к колодцу. Пойдем. Ламберту не хотелось никуда идти с ним больше никогда в жизни, но он все равно подчинился. Когда спустя пару минут он пил ледяную воду из колодца, Густав сказал: — Посмотри на меня. Но Ламберт не хотел смотреть. — Это приказ короля. Ты вернешься на войну следом. На кого ты злишься? Он не знал. Ночную тишину прервал собачий вой, который прекратился сразу же, стоило псарю прикрикнуть. Ламберт тревожно взглянул в ту сторону, сжимая трясущимися руками ковш с водой, но ничего не разглядел: псарня безмолвно темнела на другой стороне двора. — Я подумал над тем, что ты говорил про молчание, — заговорил он и взглянул на Густава, переборов в себе непонятный страх, изводивший его все это время. Что он боялся увидеть в этом грубом, хмуром лице? Густав смотрел на него без осуждения и злобы: его темные брови были нахмурены, но лишь потому, что он волновался. Нечего было бояться — и все-таки Ламберт чувствовал, как сердце больно бьется в груди от одного только взгляда в светлые глаза. — И что же ты решил? — мягко спросил Густав, поняв, что он не собирается продолжать. — Если мы проиграем — тебя казнят. Выставят еретиком или кем еще похуже, и Фридрих не защитит тебя. Не было никаких сил продолжать смотреть, и Ламберт отвернулся. Густав ответил не сразу, будто сомневался, стоит ли произносить эти слова: — Мы не проиграем. Ламберт рассмеялся. — Что ты опять удумал? Тебе не надоело? — Мы убьем епископа. Смех оборвался. Ламберт взглянул на Густава и увидел, что в его лице больше нет волнения — лишь ледяная уверенность. — Что? Я не пойду против государя. Это самосуд! — Король скажет нам спасибо. Не сразу, но скажет. — Как ты можешь знать! — разозлился Ламберт. — Ты тянешь меня за собой, думая, что я все стерплю, но это не так! Тебе ведь не я нужен, а слуга, который будет подчищать за тобой всю твою мерзость, не тревожась о правде и последствиях. Но у меня уже есть господин, Густав, и это не ты. Густав не злился в ответ, но это не помогало успокоиться: Ламберт резко опустил ковш на край колодца, расплескав оставшуюся в нем воду, и пошел прочь. Его не стали останавливать. Пройдя половину двора, он обернулся и увидел, что Густав стоит на том же месте и смотрит ему вслед. Освещенный луной, он казался немым призраком, одним из тех, которых сам так стремился познать. Густав был из тех людей, чьи желания копились, как снежный ком, но никогда не исполнялись, и оттого с каждым разом его жажда становилась лишь сильнее. Ему было мало того, что он имел — и никогда не будет достаточно. Когда ранним утром они выезжали из летнего дворца на дорогу в Майнбург, Густав тихо сказал ему: — Все не так, Ламберт. Мне не нужен слуга, которым я буду помыкать — я ведь и сам лишь исполняю волю Господа. Я надеюсь, ты простишь меня за все неудобные просьбы. — Здесь нечего прощать, Густав, — не глядя на него, ответил Ламберт. Но не поверил ни единому его слову.