Ищущий пути да обрящет

…имеет лик и суть, Господь же безлик и безсущностен, ибо в Нем пребывает вся полнота мира. Бог не являет себя при свете дня, потому как не имеет плоти, которую в силах узреть человек. Лишь во сне наш разум открыт для Его слов. Конь под ним норовил выбросить из седла, чтобы унестись подальше от горящего города. Ламберту не хватало верного Жюля — он даже готов был простить ему покусанные пальцы Вилли. Вот только Жюля увели в замковые конюшни, и до него не добраться. — Эйда! — закричал Ламберт, увидев подругу рядом с ее усадьбой. На улице столпились перепуганные горожане. Они привставали на цыпочки, чтобы разглядеть рыжее зарево на темном предрассветном небе. — Эйда, что горит?! Услышав его голос, Эйда кинулась ближе, чуть не угодив под колеса телеги, нагруженной мешками — кто-то решил вывезти добро на всякий случай. — Ламберт! — взволнованно воскликнула она. — Ничего не горит, кроме церкви! А ветер, ветер! Но ничего не перекидывается! Как же так? Ветер дул на запад и грозил разнести огонь по всему купеческому кварталу. — Не бойся, взгляни на небо. Скоро должен пойти дождь, — попытался успокоить ее Ламберт. — Где отец Густав и Вилли? — Ох, я не знаю! Я спала! — Хорошо. Я за ними. — Я догоню! Ламберт поскакал по пыльной улице к площади. Сонные горожане выходили на звон колокола и всматривались в пожар, видневшийся над крышами. Многие плелись к собору, и Ламберту приходилось прикрикивать на них, чтобы расступились. Перед церковью еще не успел собраться народ, и Ламберт сразу увидел Густава, сидящего на коленях посреди площади. Он глядел, как пламя поглощает деревянные перекрытия церкви и вырывается сквозь крышу, и прижимал к груди рассыпающуюся на листы рукопись. Храм стонал, словно живое существо. — Густав! — закричал Ламберт, быстро спешившись с коня. Он подбежал ближе и схватил священника за плечи, поднимая на ноги. Его лицо было мокрым от слез. — Ламберт… — отчаянно зашептал Густав. — Все книги… Сгорели… Я только успел… Но… — Где Вилли? — перебил Ламберт. — Он пошел за сэром Рихардом… Освободить их… — Хорошо. Хорошо, пойдем. Мы уже не сможем ничего потушить. Густав не сдвинулся с места, даже когда Ламберт потянул его на себя. — Нет, Ламберт… Книги сгорели, но… — Что? — Огонь не обжигал! — воскликнул он. Вокруг них понемногу собирались люди. Они не кричали и не плакали, пораженные разрушительной мощью пламени. Никто из них не решился ему противостоять. Гром утих, колокол с грохотом упал вниз и замолчал. Треск бревен в церкви заменил его трагичный звон, и тогда горожане очнулись: по толпе пронесся ропот, и несколько мужчин из толпы выбежали вперед с лопатами и ведрами с водой. Но было уже поздно. Такой пожар не потушить. — Это священное пламя, — еще громче заговорил Густав, желая, чтобы как можно больше людей его услышали. — Оно здесь, чтобы погубить ложь и обнажить истину! — Густав… — напряженно сказал Ламберт и вновь попытался потянуть его за собой. — Пойдем, тут опасно. — Нет, нет. Не опасно. — Это он сделал? Тот сумасшедший? Густав закивал и потянул его за здоровую руку в сторону горящей церкви. — Да, да. Пойдем, я тебе покажу. Не бойся. — Что? Нет! Не сходи с ума! — Отец Густав, вы куда?! — раздался взволнованный крик из толпы. — Вы погибнете! Но Ламберт и сам заразился безумием этой долгой ночи. Он позволил увести себя. Открыв тяжелую дверь, они увидели огненный вихрь, поднимающийся из центра собора под темные своды. Жар обжигал щеки, но не приносил боли. Ламберт всмотрелся и с ужасом осознал, что посреди вихря стоял юродивый. Неопалимый. Огонь кружился вокруг него, но не вредил. Это пламя давало больше света, чем тепла, но сжигало все, до чего могло дотянуться. — Густав, что происходит? — горло сжало от ужаса, и слова давались с большим трудом. — Правосудие. Густав повел его к алтарю; огонь обнимал ноги, словно теплое одеяло. Ламберт смотрел на горящие ступни и не мог поверить. В груди разверзлась бездна; его сердце оторвалось и рухнуло в нее, забрав с собой дыхание. Именно так он чувствовал себя, когда убивал отца. Они прошли мимо юродивого, но тот не шелохнулся. В столпе пламени Ламберт разглядел его бледное лицо с закрытыми глазами. Казалось, будто он мирно спал. Седые волосы взлетали вслед за пламенем, но не сгорали. — Густав… Кто он такой? Это правда Дьявол? — Нет. В одном из нефов раздался истошный крик. Ламберт дернулся, но Густав его удержал: — Если он не виновен, то не пострадает. — Не виновен в чем?! — рассердился Ламберт. — Они собирались казнить Божьего посланника. — Кого? Того колдуна?! — кивнул он в сторону вихря, перекрикивая огненный гул. Густав сжал его руку крепче. — Ты поймешь. И они вместе вошли в ревущее пламя. Вилли беспокойно смотрел на пожар. Церковь трещала, будто вот-вот развалится. И ни единого служителя из нее не сбежало. — Что значит вошли в церковь? — кричала рядом Эйда на одного из зевак. — Я иду за ними! — Я с тобой, — уверенно сказал Вилли. Но не успели они и шагу ступить, как увидели, что из церкви выбежали их друзья. Живые, без единого мазка гари на лицах. Отец Густав рыдал, прижимая к груди солнечный крест с алтаря. Рассветные лучи отразились от его золота, заплясали бликами. А за его спиной с громким треском обрушилась крыша церкви, хороня служителей, попавших в ловушку священного пламени. *** Есть вещи, которые не может познать человеческий разум. Сколько ни старайся. Ничего это не принесет, кроме страдания и тревоги. Так Ламберт решил, чтобы не сойти с ума. От тех, кто принимал решения на соборе, остался пепел. Густав разбирал еще теплые завалы вместе с горожанами и находил нетронутую огнем церковную утварь. К концу дня из-под завалов вытащили старика камерария — живого и перепуганного. Те служители, что остались живы помимо него, смотрели на Густава с ужасом и благоговением. — Мы все восстановим, — заверял он. Но армия Ланнгенов уже была на пороге. Осада Майнбурга длилась почти месяц, а затем королю пришлось отступить на равнины. Как только Ламберт поправился, он вышел на поля сражений. На прощание Эйда обняла его так сильно, что затрещали кости. Ламберт никогда не любил Майнбург, но ему было жаль здешних людей. Им придется мириться с новыми господами. Надолго ли? Как скоро король сможет отбить столицу? Густав собирал отчаявшуюся церковь по всему Грофстайну. Перед отступлением из Майнбурга он сказал Ламберту: — Наступают великие времена. Времена перемен. — Ужасные времена, — возразил Ламберт. Густав взглянул на него так, что стало ясно — они свидятся нескоро. Его видели то там, то здесь с проповедями и службами. Он говорил о добродетели и грехе, о вреде стяжательства и любви к ближнему. От всех слухов Ламберта одолевала тупая боль между ребер. Он не хотел ничего знать. То, что произошло в горящей церкви, было сущим безумием. Когда они спасли крест с алтаря, Неопалимый исчез, словно наваждение. Был ли он на самом деле? Может быть, они с Густавом сгорели в пламени и теперь бесцельно странствовали в посмертии? Ламберту казалось, что он до сих пор задыхается от гари. Огонь не обжигал. Но Ламберт чувствовал запах сгоревшей плоти. Он больше не верил своим глазам. В конце лета королевская армия осела у Ротбергов, подаривших королевской семье черноту волос и строгие острые лица. Столица герцогства, Гросбург, была больше Майнбурга в два раза — и богаче примерно во столько же. Ламберт все гадал, когда дальновидные Ротберги проглотят королевские земли, словно закуску на пиру. Зря ждал: расторопнее всех оказались Ланнгены, а дядя короля познал позор, который уже никогда не смоет. Грофстайн превратился в свору собак. Попробуй удержи всех, когда рвутся в разные стороны. Ламберт знал свою, но теперь называться человеком короля — значит быть в меньшинстве. Новый собор, созванный Густавом, не вернул Фридриха в лоно церкви. Король давно был в Хенланде, где при поддержке зятя собирал войско. Ламберт остался в Гросбурге, сам не зная, почему. — Сумасшедшие времена настали, — сказала ему однажды старушка на улице. — Нет больше ни королей, ни епископов… Только Господь теперь над нами. — Не переживай, матушка, эти никуда не денутся, — устало ответил ей Ламберт. — Скоро на их место придут другие. И правда придут. Если не Фридрих, то кто-то из Ланнгенов. Или завалявшийся родственник третьей линии наследования. Со смертью грофстайнских епископов не прекратилась война, а опальный король не обелил свое имя. Клеймо братоубийцы осталось с ним навсегда. И никого не удивило, что у его покойного брата откуда-то взялся сын. Младенца сопровождали в Майнбург, словно наисвятейшую реликвию: его золотые волосики на голове возрождали память о короле, которого все ненавидели. Ламберт помнил, что после смерти Вильгельма на Фридриха возлагали большие надежды. Епископ Петер обхаживал его, как мог, прочил ему великую славу, освященную Господом. А потом предал, осознав, что Фридрих никогда не примет церковную унию. И ради чего? Когда Ламберт наконец-то встретился с Густавом в темной гросбургской церкви, он так и спросил: — Неужели уния была так важна, что ради нее епископ решился на убийство короля? Дважды! Густав поднял взгляд от сложенных на коленях ладоней. За эти месяцы его волосы немного отросли, и за их чернотой уже почти не было видно спиралей. — Уния означала бы признание власти эйдосского патриарха. Значит, и церковной власти тоже. Епископам всегда было мало того, что они имели, — терпеливо объяснил он. — Святой Александр установил равновесие, постулат о невмешательстве. Но он никогда не соблюдался. Знати тоже легче получить покровительство церкви, ведь она даст им новые привилегии. — Например? — Выбирать короля, как выбирают басилевса в Эйдосе. Ламберт никогда не чувствовал себя таким опустошенным. Даже после убийства отца он знал, что ему открыты сотни дверей, но теперь не видел ни единого просвета. — Что же теперь будет? — спросил он, всмотревшись в лицо Густава, скрытое в полумраке. Ему не нужно было света, чтобы восстановить его черты; даже если он навсегда ослепнет, уже не забудет. — Мы еще поборемся, — уверенно улыбнулся Густав. — Фридрих вернет трон, а если не сможет, я не допущу унию. Церковь дана людям не затем, чтобы ими управлять. Ее задача — искать пути, а не тащить по ним силой. — И поэтому ты убил участников собора? Густав ответил не сразу. Улыбка спала с его лица, плечи опустились. — Я этого не хотел, Ламберт, — прошептал он, хотя в церкви в этот час некому было подслушивать. — Я так и не согласился на предложение того мужчины… — Так что же там случилось? — Они держали его взаперти почти месяц, с того момента, как мы уехали в летний дворец. Пытали и хотели узнать, кто он такой. Когда он несколько раз подряд оставил ожоги на руках стражников, они решили посадить его в клетку. Епископ Петер сказал ничего не делать с ним, пока не пройдет собор. На нем они и решили его утопить. Но как его утопишь, если он не дает к себе прикоснуться? Тогда они решили привязать к клетке веревки и потянуть ее к реке с помощью лошадей. Но не учли, что их не защитят перчатки: он прожег их, стоило только страже начать завязывать первый узел. Когда он выбрался, то сказал, что ему нужно домой. И нет иного способа, кроме как сжечь это место дотла. Знаешь, что мне это напомнило? — Что? — Святой Александр писал: «Божий посланник был неопалим»… — И тогда в эйдосской столице сгорел главный храм! — вырвалось у Ламберта. Он перечитывал этот отрывок Комментариев совсем недавно. Когда святой Александр заболел, он ушел в пещеры, где ему и явился Божий посланник. Многие дни они говорили о скверне, что поселилась в сердцах эйдосских служителей, о золоте, блеск которого затмил для них тепло солнца. А вернувшись домой, Александр узнал, что Эйдос постигло горе — в пожаре погиб патриарх Никий. Густав неверяще рассмеялся. Крепко сжав колено Ламберта, он сказал: — Ты прав. Посланник сказал Александру, что храм сгорит в очищающем пламени, и это станет знаком для верующих. Покажет, что эйдосские священники сошли с праведного пути. — Густав, ты же не думаешь… — Я не знаю. Но то, что мы видели, было чудом. — Дьявольщиной. — Разве? Это знак конца времен. «Ибо слова Неопалимого были таковы: Когда мир был юн и пребывал во тьме, Господь создал Змея, способного объять небо и землю. Змей отмерял время мира, когда сбрасывал свою чешую. Он ведал смертью и рождением. Когда придет час, Змей обнажит свою душу. Душа его — гром и пепел, и гнев, и увядание. И станет день словно ночь, ибо солнце утонет в водах Великого Моря. От крови и слез реки окрасятся алым, и плач разнесется по миру. И воскреснут праведные, и поведут за собой грешников, кои остались на земле. Ибо сказано: «Лишь во тьме вы найдете путь ко Мне, во тьме вы родились и во тьму уйдете». И начнется великая битва со Смертью. А после смерти не станет». — Ты останешься здесь? — тихо спросил Ламберт. На сердце было неспокойно. Их пути расходились, словно не пересекались никогда. — До поры. У меня много дел. Те служители, что не были на соборе, потеряны и боятся грядущего. — Не боишься, что, если Фридрих проиграет войну, ты попадешь в опалу? Густав так и не убрал руки с его колена. В тишине церкви их голоса было ничем не скрыть, но тело искреннее слов, особенно во тьме. — Не боюсь, Ламберт. Ведь я бастард, и у меня нет никаких прав. — Зато я боюсь, — признался Ламберт. Когда он вернется на войну, Густава будет некому защитить. — Поэтому я хотел бы, чтобы ты остался со мной. *** Неопалимый молчал всю дорогу до Нортена. Ламберт не отрывал от него взгляда и старался спать поменьше. Его седые волосы спадали на плечи сосульками, но он не был стариком. Как и клейма на его теле не были рабскими. Густав сказал, что так в Эйдосе клеймят еретиков — луна на лице и злые слова на груди. Неделю назад он появился в церкви Гросбурга, где Густав вел службу. Казалось, что там собралась половина города; Ламберт стоял в темном углу и с тревогой слушал проповедь о творении. Голос Густава возносился под церковные своды и проникал в сердца людей. Благодеяния приумножают благодать, говорил он. Дар творения — главный из даров Господа, но он нуждается в возделывании. Ибо творение, обращенное ко злу, есть разрушение. Оно подобно сорняку, который множится средь хлеба. Путь к творению долог и сложен, но благое дело невозможно без страдания. Безмятежное спокойствие не даст плодов сердца. В церкви было душно. От ладана кружилась голова, и Ламберт привалился к холодному камню стены, чтобы унять слабость. Тогда-то он и заметил в толпе юродивого. Он был жив. Он выжил под завалами майнбургского собора. — Не выжил, — сказал он после проповеди, когда они втроем остались в опустевшей церкви. — Я не хотел возвращаться, но, похоже, здесь у меня есть незаконченные дела. Мне нужно в Эйдос. Ламберт не стал спрашивать, почему Густав решил помочь преступнику и колдуну. Ламберт больше ни о чем не спрашивал. Густав остался в Грофстайне, и там, среди дрязг и склоков, ему и было самое место. На привале в Нортене, где-то совсем рядом с родиной Ламберта, неопалимый заговорил, положив на колени худые бледные руки: — Ты зря тратишь на меня свою злость. — А на кого мне ее тратить? — фыркнул рыцарь. — Не на оруженосца же. Ты подходишь лучше всего. — Ты злишься, потому что не понимаешь. — Ну так объясни. На кой черт тебе нужно в Эйдос? Тебя там уже один раз покалечили. — Это неважно. Тебе заплатили. Выполняй свою работу. И с тех пор каждый их разговор приводил к одному и тому же. Юродивый падал с лошади в изнеможении, трясся в лихорадке, но не принимал помощи. С тех пор, как он сидел в клетке в Майнбурге, он ни разу не ел. Ламберт чувствовал тревогу, которую не знал, как объяснить. Каждый раз, когда он пытался запихнуть еду в рот еретика насильно, тот сжимал его руку так крепко, что трещали кости. Кожа на запястье становилась красной-красной и покрывалась волдырями. Вилли говорил тихо и испуганно: может, бросим этого чумного от греха подальше? Но Ламберт не мог. Данное слово он никогда не нарушал. Юродивый смотрел на него блеклыми глазами, как дикий зверь. Ламберт отворачивался и думал с горечью: Густав все это время разговаривал не с Богом. Не с Богом. Это Дьявол во плоти следовал за Ламбертом всю дорогу до моря.