Ищущий пути да обрящет

Эйдос был таким же, каким он его запомнил. Нищие просили милостыню у золотых храмов; торговцы кричали на площадях; личная стража патриарха — тагма — хмуро глядела на прохожих. Их ни с кем не перепутаешь: носить солнце на щитах могли лишь воины церкви. Ламберт смотрел на них с непонятной тревогой. Будто вот-вот раскроют, что он вероотступник, посадят в клетку, как в Майнбурге, и заставят вновь принять солнечный обряд. Но нет, в Эйдосе никому не было дела до мелких грешников. Их занимали еретики, но другого толка — как неопалимый юродивый. Из тех, кто много говорит и кого слушают люди. Они бы и хотели предать всех северян анафеме, подчинить их силой, но терпели: Север заваливал их пушниной, солью и воском. Эйдос был местом, куда стекались люди со всего мира, попробуй разберись, кто во что верит. Именно поэтому сюда приезжали, чтобы начать жизнь заново. — Я бы остался еще немного, — сказал Вилли, глубоко вдыхая соленый морской воздух. Тепло южного солнца сделало его более ленивым, чем обычно. — Я тоже. Ему не хотелось возвращаться на Север. Кто ждет его среди широких лесов и холодных рек? Густав был занят проповедями и книгами; Фридрих проиграл все свои войны и отозвал вассальные клятвы. Ламберт вновь остался без господина. Накануне они посадили юродивого на корабль до Лютеции — портового фелицийского города, где любили жечь еретиков. Капитан — темнокожая женщина с обветренным лицом — взяла деньги и не стала ни о чем спрашивать. Ламберт был рад сбросить эту ношу. Запястья ныли от ожогов, чесались. Если это было прикосновение Господа, то оно не принесло ни капли благодати. — Дома, конечно, хорошо, но здесь теплее, — продолжил Вилли, вспоминая их зимовку в Гросбурге. Не проходило ни дня, чтобы он не срывался на помощь к матери и младшим братьям. Сам Вилли уже подходил к тому возрасту, когда его пора было женить, но не выказывал никакого интереса к девицам. Зато много стал пить. Вилли плевался от эйдосского разбавленного вина и просил чего покрепче. Ламберт смеялся над ним и говорил привыкать. Пусть теперь мальчишка почувствует себя благородным человеком, а не тем, что из себя изображает грофстайнская знать. — Сходим на рынок, — предложил он. — Купим вино, сыр и виноград. Может, с кем познакомимся. Вилли просиял. — Да, и мне надо маменьке что-нибудь привезти! Говорят, Эйдос — это родина вина, оливок и войны. Когда потомки Андера и Фрейи приплыли сюда из Ашмера, они удивились, как неплодородны эти земли. На них нельзя было вырастить хлеб, но сладкий виноград находил, где пролезть среди скал и кустарника. Со временем эйдосцы поняли, что торговля приносит больше золота, чем война — и их колонии появились по всему побережью Срединного моря. Почти тысячу лет спустя в Эйдосе родился епископ Александр. Ламберт прочитал Комментарии уже на третий раз, но так и не обрел понимания. Почему епископ отправился проповедовать на Север, а не попытался изменить ортодоксальную церковь? Почему король Севера так просто принял новую веру, забыв про своих языческих богов? Неужели неопалимый юродивый — это и есть посланник, который пришел к Александру в дни его болезни? Густав смог бы ему объяснить, но Ламберт хотел разобраться сам. Почему Бог не может быть Солнцем? Почему нельзя молиться ему днем — неужели он спит? В чем была вина эйдосского патриарха, которого пятьсот лет назад сжег Неопалимый? Неужели грех епископа Петера был так велик, что он заслужил смерти тоже? Голова раскалывалась от вопросов. Сколько ни задавайся ими, не найдешь ответ. А если найдешь, он тебе не понравится. — Вилли, как думаешь, к кому лучше пойти на службу? — спросил Ламберт, уже изрядно напившись в местном кабаке. Вилли принялся загибать пальцы: — Нужен господин, у которого много земли, чтобы он мог тебе ее дать. При этом господин должен быть щедрым и не скупиться на еду и питье. Он должен быть храбрым, чтобы в случае чего нам не пришлось постыдно бежать с поля боя. У него должен быть достойный сын, чтобы мы не переживали о том, кому служить после его смерти. И у него должна быть дочь, чтобы ты мог попросить ее руки. Ламберт покрутил в пальцах медный леоник — эйдосскую монету с изображением льва. На Севере было много таких — купцы на быстроходных судах разносили их по всему течению Майна. Когда Ламберт покидал Майнбург после его сдачи, Эйда так и сказала ему на прощание: «Ну ничего, по Майну еще свидимся. Ты же знаешь, я на месте не сижу». Пить и есть больше не хотелось. — Ты чего посмурнел? — заволновался Вилли. — Не знаю, — вздохнул Ламберт и огляделся. В темном углу завязался громкий спор, который ринулся останавливать хозяин. В кабаке было жарко, и даже не спасало, что Ламберт и Вилли сидели у распахнутого окна. Безветренный день подарил вечеру духоту и осевшую пыль. Лавочники на площади расходились по домам, нагрузив тюки на ослов. Ламберт кинул Вилли несколько монет из кошелька и поднялся на ноги. — Пойду прогуляюсь, — сказал он. — А ты развлекайся. Питейная скоро закроется, но через дорогу играют в табулу. Покидаешь кости и заработаешь, если будешь внимателен. — Да мне вечно не везет… — пожаловался Вилли. — Ну ладно. Вечер хороший, может, и выиграю чего. Улица встретила его далекими голосами и хлопаньем дверей. Через дорогу сын тащил пьяного отца домой, а следом за ними, счастливо задрав хвост, семенил толстый рыжий пес. Из соседнего с питейной дома вышла женщина и кинула псу кость. Тот сразу забыл про пьяницу с сыном и бросился к еде, чтобы ее не забрали раньше него. Ламберт потер взмокшую шею и оттянул ворот рубахи, чтобы внутрь попал вечерний воздух. Доспех и оружие пришлось оставить страже — таково было правило для всех чужестранцев в столице. Эйдос был городом мира и веры. Жаль, что остальная страна, названная в его честь, не могла этим похвастаться. Из церкви на площади доносилось пение — шла закатная служба. Каждый день перед заходом солнца молились о покое мертвых. Когда Ламберт был совсем юным, он незаметно спал посреди света сотен свечей, прислонившись плечом к матери. Он умел притвориться, что слушал молитвы и совсем не грезил об ужине. Мама все знала, но не показывала это ни единым взглядом. Она стояла рядом с ним, теплая и большая, и придерживала за локоток. Когда Ламберт ушел на службу к господину, он перестал молиться и посещал церковь лишь по праздникам. Его занимали вино и девушки — чего еще хотеть юнцу на закате дня? Отец не одобрил бы, но где был отец? В своем поместье, а Ламберт — в графском замке, в городе, где юному оруженосцу было легко найти развлечение. Он пошел на звук, словно заколдованный. Узенькая улочка вывела его на маленькую площадь, засыпанную соломой и конским навозом. Над этим великолепием возвышалась белокаменная церковь с огромным куполом. Такие церкви стояли повсюду в Эйдосе и различались лишь размерами. Храм в центре города был больше этой церквушки в три раза — и на столько же куполов. На ступенях спал тощий старик, укутанный в засаленное тряпье. Ламберт оставил монетку в раскрытой грязной ладони и вошел в церковь. Свет сотен огней ударил по глазам: яркая смальта отражала танец пламени, искажала его, наделяя лица святых на мозаиках благоговейной мукой. Ламберт сощурился. Он отвык от света и теперь не знал, сможет ли он смотреть на иконы святых, не скрытые тьмой. Сможет ли слушать священника в желтой рясе, протяжно зачитывающего молитву Девятнадцатого дня, когда Андер и Фрейя научили людей высекать огонь. В Эйдосе это называли Божьим даром и благословением. Святой Александр говорил: «Так же, как Господь создал звезды, Андер сотворил первые искры и познал боль от огня. Прежде человек не ведал горя и страдания, теперь же он обрел их, и тем самым приблизился к Богу. Ибо Господь так же горюет, когда видит недостойную смерть детей своих, и так же страдает, когда человек идет дурным путем. Не может быть даром страдание и горе, как не может быть даром смерть. Творение есть суть человека, ибо оно делает его подобным Богу». Когда Густав зачитывал один из этих отрывков на проповеди, Ламберт не слушал. Он наверняка размышлял о том, чем перекусить после службы. Но с той поры многое изменилось в его душе. Голос незнакомого священника в эйдосской церкви теперь казался ему неуместным, как и яркий свет. Ламберт почувствовал резь в глазах и проморгался, вытер пальцами влагу и надавил на веки. — Чтоб тебя, — выругался он слишком громко для церкви. Несколько женщин обернулись и недовольно нахмурились. И тогда Ламберт закрыл глаза, погружаясь во тьму. Хор протяжно запел, но слова мешались в единый гул и стон — не разобрать. Голоса певчих устремлялись под своды храма, провозглашая Торжество Солнца. И радости, и благоговения было в этой песне пополам. На Севере хор плакал и завывал. Северяне возвещали о боли, чтобы найти успокоение в любви ближнего. Они не прятали страдание и не стыдились его; обессилев после трудного дня, они знали, что созидают во благо. Это не было наказанием. Горе и отчаяние, и страх смерти говорили о том, что они еще живы. Тот, кто ничего не боится — либо лжец, либо мертвец. Свет усмиряет страх, откладывает до ночи. Ворочаясь перед сном, человек вспомнит все свои грехи. Его сердце откроется Богу, и тогда страх укажет праведный путь. Под веками плясали красные пятна. Ламберт открыл глаза и увидел, что служба закончилась. Горожане проходили мимо него, ни разу не взглянув. Солнце завершило путь по небосводу, но Ламберт чувствовал его тепло в сердце. Только во тьме человек тоскует по свету, ведь, уйдя с неба, солнце остается воспоминанием — так и Господь пребывает в каждой душе через святую благодать. Через творение. Вилли тряс кости в ладонях, увлеченно жуя нижнюю губу. Старичок напротив нетерпеливо дрыгал ногой и готов был перевернуть доску, если Вилли не сделает ход. Парнишка кивнул самому себе и бросил кости: выпало три, один и шесть. — Так, ну теперь я, значится, вот так… — пробормотал он и простукал красными шашками вправо по доске. — Выиграл чего-нибудь? — спросил Ламберт, подойдя ближе. Была почти полночь: совсем скоро игральня закрывалась. Вилли испуганно подпрыгнул на лавке и обернулся, недовольно уставившись на Ламберта. — Не отвлекай! Старичок сказал что-то на эйдосском. Вилли махнул рукой: — Да не понимаю я тебя! — Он говорит, что, если не успеете, он готов продолжить завтра, — пояснил Ламберт. — Ой, да он все шашки переставит завтра! Скажи: доигрываем! Но старик понял и без перевода и поспешил бросить кости. Ламберт устроился в углу зала и сам не заметил, как уснул, привалившись к стене. Ему снилась мама. Светло улыбаясь, она прижимала его к груди и говорила не бояться. Ламберт не смел шевельнуться, слушая биение ее сердца. Не бойся. Принимай невзгоды с высоко поднятой головой. А во тьме Господь даст тебе силы на слезы. *** Долгая дорога вернула Ламберта в Грофстайн. Страна, так и не ставшая ему родной, корчилась в предсмертной агонии. За три года война изнурила людей и землю. Новый король восседал на шатком троне, и каждый второй вассал ждал случая, чтобы занять его место. Но мысли Ламберта были далеко: в сырых церквушках и на шумных свадьбах. Его не тревожили беды и пустая вражда. Он искал покой. В тесной келье пахло гарью от свечей. Густав сощурился, глядя на незваного гостя, — глаза подводили. Узнав Ламберта, он ссутулил плечи и отвернулся. — Я не думал, что ты придешь, — признался он разбито. — Как я мог пропустить такое событие? — усмехнулся Ламберт, но в груди защемило. Завтра Густав станет епископом. На Севере в это время года — слякоть и ветра, пронизывающие до костей. В монастыре под Гросбургом они свистели меж вековых камней, забирались под рубаху сквозняком. Ламберт поежился, но все равно снял перчатки. Зацепился ногтями за рубец от ожога на запястье. Густав смотрел на свечи на столе и вздрогнул, когда перед ним упал кошель с монетами. — Что это? — Осталось с дороги, — пожал плечами Ламберт так, будто ему было все равно. Будто просто не хотел оставаться в долгу. — Мне это не нужно. Еще бы это ему было нужно — он станет епископом под крылом дяди герцога. Война сравняет Гросбург с землей, но Густав и здесь найдет, как выжить. Герцог Ротберг возлагал так много надежд на Фридриха. Растил его, строя планы на трон. Все, только чтобы получить больше власти. И не замечал, что совсем рядом, в сельском приходе Эйзендорфа, трудился племянник, который перевернет весь Грофстайн верх дном. — Возьми, не выдумывай, — вздохнул Ламберт. Густав взглянул на него недоуменно, с видом человека, не спавшего три дня. Лучшего исхода для них и не придумаешь: почти месяц в клетке, пожар, бессмысленные битвы, а затем — священник без прихода и рыцарь без господина. Но Густав умный, он знает верные пути. А Ламберт все ждет, когда его поведут. Он бы нашел сеньора, если бы захотел. Дорога привела бы его в Хенланд или обратно на родину. Но что-то надломилось, рассыпалось за эти годы: война была проиграна, и его государь ушел на юг. Фридрих был птицей, подхваченной ветром: он не мыслил жизни без свободы. Ламберт когда-то думал, что был таким же. Густав промолчал, отложил кошель в сторону. Одна из свечей погасла, утонув в расплавленном воске. Перед возведением в сан епископ обязан провести время в одиночестве. Ламберту не стыдно, что он нарушил эту традицию. Он должен сделать выбор. Решиться на первый шаг — сложнее всего на свете. Когда-то Ламберт понимал, где зло и где добро: он бросался в схватку с врагом, не думая о последствиях. Густав не был ему врагом, и все же злость вспыхивала в груди каждый раз, стоило вспомнить: огонь, охвативший столицу, мертвые в церкви, седой юродивый, высекающий искры из ладоней. — Знаешь, откуда у меня это? — тихо спросил Ламберт, показывая обожженное запястье. Густав поднял взгляд и спросил тревожно: — Что случилось? — Наш знакомый постарался. Вилли говорит, он чумной. Густав покачал головой. — Это не так. Сядь. Ламберта затошнило. Это безумие слишком затянулось и не прекратится уже никогда: Густав утонет в своих книгах, захлебнется в поисках истины и уже никогда не будет прежним. В нем не было ни добра, ни зла, лишь пламя, карающее от природы. Была ли в нем любовь? Любил ли он так же, как его? Ламберт сел на скамью рядом и почувствовал на запястье чужую теплую ладонь. Ожоги на ней давно зажили. Спиралей не было видно за отросшими темными волосами. Густав обрел истину, к которой стремился, но не поделился ею ни с кем. — Дело вовсе не в чуме, — тихо произнес он. — И не в том, что тот мужчина был еретиком. Когда мы были в клетке, я увидел… Он прервался на мгновение. Опустил взгляд. Кожа на запястье Ламберта горела. — Он был из мертвых. Нет, не как тогда, на реке: он не был духом, занявшим чужое тело. Я будто увидел в нем сотню лиц: его плоть и дух были неотделимы друг от друга. Ламберт зажмурил глаза. Ему вновь стало дурно. — Есть вещи, которые мы никогда не сможем понять. Ламберту хотелось сказать ему: «Забудь. Забудь об этом. Будто и не было вовсе». Ему хотелось умолять. Есть места, куда не должна ступать нога человека, и голоса, которые никто из живых не должен слышать. Но не было смысла просить. Густав слишком жаден до правды, чтобы остановиться. Ламберт согнулся, прижимаясь лбом к его холодным рукам. Он хотел, чтобы этот миг не заканчивался никогда, и Густав продлевал его как мог. Тяжелая ладонь легла на голову Ламберта, погладила жесткие волосы. — Я хотел попросить у тебя прощения, — тихо сказал Густав. Его рука дрогнула. Ламберт зарылся носом в шерстяную рясу, закрывающую чужие колени, и пробормотал: — Давай выйдем. Сидишь тут как в склепе. Густав фыркнул. Уж в склепах-то он провел достаточно времени. — Мне нельзя. — Ничего. Согрешишь напоследок, а потом дальше будешь строить из себя праведника. Густав потянул его за плечи, вынуждая выпрямиться. Обхватил ладонями его лицо и серьезно сказал: — Я виноват перед тобой. Ламберт устало покачал головой. — Это не так. — Я втянул тебя в этот кошмар, и мне жаль. Злость растаяла, словно ее не было никогда. Ламберт смотрел на лицо, ставшее родным, и видел в нем боль. Разделить ее — мука и сладость. — Нет, Густав, — прошептал он. — Я должен был пройти через это, чтобы вернуться к тебе другим. — Не другим, — хрипло возразил Густав. — Ты нашел путь к Богу, а значит, нашел путь к себе. Ибо любовь — это путь во тьме. Любить Бога — значит, любить Его частицу в собственной душе и в душе ближнего. — Я скоро начну цитировать Комментарии, прямо как ты, — печально улыбнулся Ламберт. — Я никогда этого не просил. — Знаю. Просто теперь они всегда у меня в голове. Густав погладил его по вискам, смотря с невысказанным отчаянием, и обессиленно вжался лбом в его плечо. — Если ты хочешь меня поцеловать, целуй, — шутливо предложил Ламберт. — Хочу, — глухо ответил Густав. Ламберт крепко обхватил его за плечи, поцеловал темную макушку. На душе было так спокойно, как не было уже давно. В келью не попадал свет, но Ламберт знал, что за стенами их ждет солнце. Вина убивает любовь. Любовь не прорастет в стыде, не найдет путь через гнев; только подарив ее другим, ты можешь обрести прощение. — После того, как я тебя поцелую, я хочу исповедоваться, — мягко сказал Ламберт. — Да. Да, хорошо. Их пути пересеклись не зря. В монастырском дворе тишина сменилась криком так же, как полдень накрыла внезапная ночь. Густав глядел на небо в полном молчании, а Ламберт терпел боль от ладони, крепко сжавшей его запястье. Солнце, дарованное Богом, исчезло с небосклона, а когда вернулось, уже не было прежним. Мир перестал быть колыбелью для человека: настало время стареть и умирать. Это случилось за день до того, как Густав стал епископом. За день до того, как Ламберт принес ему присягу.