Ищущий пути да обрящет

Густаву не впервой огорчаться. Он, пожалуй, уже столько раз огорчался, что больше не может. В день рождения у него только одна мысль — поскорее уснуть. Синяки после очередной драки все еще болят, стоит сделать неосторожное движение. Никто не спрашивает, что случилось. Кроме бабушки. — В городе был, — пожимает плечами Густав. Брунгильда щурит хитрые глаза. Такие же серые, как и у него. — И что ты нашел в своем путешествии? Щеки обдает жаром. Густав опускает голову. — Ничего. Бабушка смеется, складывая ладони на животе. На ней изумрудное шелковое платье. У мамы ни одного такого. — Врешь. Ничего от нее не скрыть, поэтому Густав признается: — Пил. Брунгильда качает седой головой, улыбаясь. — С кем? От стыда тошнит так, что вот-вот выплеснется наружу. — С сыном конюха. А потом они вдвоем так славно подрались с сапожниками из ремесленного квартала, что Густав еще долго не мог прекратить улыбаться. Тилль, рыжий до неприличия, тëр снегом окровавленное лицо и хихикал. Это был хороший день. — Пока молод, растрачиваешь. А лучше бы учился, — говорит бабушка без упрека в голосе. Смешливо. Густав боязливо поднимает взгляд. Брунгильда улыбается, словно лиса. — У меня есть для тебя подарок. — Подарок? — неуверенно переспрашивает Густав. Бабушка идет к резному сундуку в углу покоев. Густав пытается разглядеть, что же она оттуда достанет. Кольцо? Плащ? Брунгильда вытаскивает книгу, обтянутую темной кожей. Густав не смеет вздохнуть. Сколько может стоить такой кодекс? Когда он берет его в руки, кожа под пальцами мягкая, будто совсем новая. На переплете — узор из виноградной лозы. Открыв книгу, он видит текст на эйдосском. Читает неумело: — «Письма»… — «К другу», — подсказывает бабушка. — Подучишь эйдосский, и сможешь прочитать. А потом расскажешь, что думаешь. Двести лет назад базилевс Михаил Великий написал это сочинение, обращаясь к человеку, которого похоронил давным-давно. Тебе стоит поучиться у него любви к ближнему, и не той, о которой говорит старый епископ. А той, которая видит в человеке человека. *** — У меня для тебя подарок. Густав оглядывается. Агнес сжимает в руках потертую шкатулку. В замке висит тишина: месяц назад они упокоили мертвых, и теперь в Майнбурге не слышно болезненного плача. Он остался только в их сердцах. — Для меня? — удивляется Густав. Он как раз возвращался от Фридриха, когда Агнес остановила его в коридоре. Она закивала и смущенно заговорила: — Да. Только он не совсем мой… Я все не находила повода тебе отдать. — А чей же? — Бабушка о тебе вспоминала. Ты ее видел тогда, у реки? Не видел. От этой вести становится горько. Густав качает головой. — Мне жаль, — бормочет Агнес, сжимая шкатулку сильнее. — Перед тем, как умереть, она сказала отдать тебе это при встрече. — Что это? — тихо спрашивает Густав. Эта боль такая застарелая, что почти не тревожит его. О бабушке он не помнил ничего плохого. — Посмотри. В шкатулке — перья, связанные в метелочку. Языческий оберег. А под ними — записка. Пергамен старый, и чернила на нем почти выцвели. «От друга, которого похоронили давным-давно». *** — У меня для тебя подарок, — кашляет Ламберт. Густав поднимает уставшие глаза от хроники за 675 год. — А? — Агнес сказала, у тебя день рождения. — Уже ночь. Ламберт чешет затылок. — Ну и что? — Ничего. В библиотеке холодно. Густав греет пальцы о пламя свечи. Ламберт подходит ближе и присаживается перед ним на корточки. — Ну-ка, повернись ко мне. — Зачем? Глупый вопрос — у Ламберта в руках новые сапоги на меху. Дорогие, наверняка выпросил у Эйды. — У тебя все пальцы замерзли, — ворчит Ламберт, стаскивая с него прохудившиеся башмаки. — Почему не носишь тёплую обувь? — Это была не моя. Густаву вдруг становится стыдно, хотя чего стыдиться? У него нет ничего за душой, и он не хочет приобретать больше. Новые сапоги приятные, теплые. Будто сделаны под него. Неудивительно — с Ламбертом у них один размер ноги. — А теперь идем отогреваться на кухню, — кивает Ламберт. Не спрашивает даже, за Густава здесь давно все решено. Он не против. Хроника подождет, как ждала сотни лет.