Петля Нестерова

      Решимость Наранчи неумолимо таяла, к ночи сменившись нарастающей нервозностью. Весь его предыдущий опыт сексуальных отношений, кроме как наедине с собой и своими руками, сводился к эротическим сценам в виденных по телевизору фильмах. Но трахаться же не самолетом управлять, должно быть несложно. Будь это сложно, откуда на Земле взялось бы население в 6,12 миллиардов человек? «Нас что, правда так много? Или Фуго это просто спиздел?» — продолжали услужливо отдаляться от предмета беспокойства размышления Наранчи, пока он лавировал между столами в темноте гостиничного ресторана. Вопреки ожиданиям, ему даже не пришлось взламывать замок — или дверь забыли запереть, или здесь уже кто-то поработал. Оставалось еще достаточно времени до того, как Миста вернется в номер, который Наранча в общем-то должен был делить с Фуго, а не с ним. Для решения этой проблемы пришлось слегка довести Паннакотту и получить несколько болезненных ударов под ребра — однако в результате никто не возражал против внезапной смены соседа. И теперь подросток решил с пользой провести предфинишные час или два, в частности, похитив из бара бутылку чего-нибудь покрепче. Не то, чтобы он боялся (настоящие пацаны не боятся ничего), но пара стаканов горячительного определенно положительно бы сказалась на его боевом духе.       На локаторе Aerosmith высветилась одна цель. Одновременно с этим Наранча услышал какой-то шум ровно со стороны бара. Он не рассчитывал на драку с персоналом, когда приходил сюда, и почти решился повернуть назад, когда разглядел слишком знакомую фигуру.       — Что ты здесь забыл? — раздался приглушенный мужской голос.       Судя по чересчур старательному разделению слов, Аббаккио уже был изрядно пьян. Подойдя ближе, Наранча убедился в этом, едва почувствовав разящий от него запах алкоголя.       — То же, что и ты, чувак, — Гирга кивнул на початую бутылку виски в руках бывшего полицейского. — Почему ты пьешь прямо здесь?       — Потому что Буччеллати запрещает мне пить, а твой дружок наверняка ему все разболтает. — Леоне громко фыркнул, отпил еще глоток прямо из горлышка. — А тебе, я так понимаю, «кофе с собой»?       — Ага.       Наранча протиснулся между не желающим сдвигаться с места мужчиной и стеллажом, поспешно отвернулся от его пристального взгляда и присел на корточки, рассматривая бутылки на нижних полках. Их было много — высоких и низких, вытянутых, приземистых, округлых, граненых, но это все, что удавалось разглядеть в темноте, забравшей цвета. Красный стал серым, желтый — белым. Названия, что он мог прочитать, оставались незнакомыми. Подросток, наугад проведя пальцем по стеклянному ряду, остановился на объемной прямоугольной бутылке с каким-то французским словом на этикетке.       — Куантро*? Неплохой выбор, — хрипло смеется откуда-то сверху Аббаккио. — Только не угашивайтесь слишком сильно, мальчики. А то заснете, не начав.       — А? — подросток поднимает голову, снизу вверх глядя на него.       Глаза у Леоне совершенно пьяные, и даже на ногах он держится, опираясь о барную стойку. Но снова прикладывается к бутылке — теперь его очередь избегать смотреть на Наранчу. «Секундочку… да ведь кто-то тут сейчас пьяный и сговорчивый», — отмечает он. Упускать такой шанс было бы преступлением.       Мальчик отставляет бутылку, разворачивается и кладет руки Леоне на бедра. Не встречая никакой реакции, медленно скользит ладонями вверх по черной ткани брюк.       — А что насчет тебя? Насколько ты уже угасился?       Встает на колени, оказываясь лицом на уровне тускло поблескивающей крупной бляшки ремня. Так близко, что почти касается ее кончиком носа…       Наранча коротко вскрикивает от неожиданности, когда его хватают за воротник и рывком поднимают на ноги, встряхивая, будто мокрую игрушку.       — Да что с тобой сегодня не так?! – Аббаккио толкает его, с силой прибивая спиной к барной стойке, по-прежнему не ослабляет хватки. — Ты ко всем решил пристать с какими-то блядскими предложениями?       — А что, если да? — по-детски поднимает брови парень. Уж слишком он вспылил для обычного, даже не вполне озвученного, дружеского предложения, считает Наранча. — Что, если вы все мне нравитесь, и я всех хочу?       Он мягко поглаживает сжимающие его воротник напряженные пальцы, поднимается выше по руке, ощупывая вздымающиеся под плотной черной тканью каменные мускулы. Перебирает шнуровку на обнаженной груди, нарочно избегая касаниями кожи, и тянет на себя. У Леоне наконец срывает тормоза. Он подается вперед и впивается в его губы грубоватым поцелуем, терпким от смеси коньяка и виски:       — Этого ты хочешь?       — Да, мать твою, — выдыхает Наранча прежде, чем поцеловать его в ответ — неумело, жадно и мокро.       Из-за разницы в росте ему приходится запрокидывать голову и привставать на носочки, но сейчас это неважно. Важно только то, что в живот ему упирается крепкий стояк, меж зубов проскальзывает горячий язык, и Леоне не просто целует — он исступленно вылизывает его рот изнутри, не давая шанса отстраниться. Впрочем, Наранча и не пытается. Он только сдавленно стонет, когда сильные мужские руки подхватывают его за бедра и тянут вверх, крепче вцепляется в ткань плаща и обвивает ногами талию Аббаккио, стараясь удержаться навесу.       — Наранча… — Леоне загнанно дышит у самого уха. — Наранча, давай остановимся…       — На твое «остановимся» можно пальто вешать, — смеется подросток и ежится от последовавшего долгого поцелуя в шею. — А-а-ай! Больно! Больно!       — Тихо ты! Не буди весь отель!       — Прости.       «Сам виноват!», — добавляет про себя Наранча. При этом он чувствует радость, словно от маленького личного достижения: первые в жизни засосы. И, судя по сохранившейся на коже ноющей боли, весьма смачные.       Аббаккио вновь опускает его на землю, освобождая руки. Мужчину все еще пьяно пошатывает, но он быстро справляется с застежками штанов. Наранча успевает выудить из заднего кармана и отдать партнеру тюбик геля-смазки — теперь постоянная готовность к приключениям означает для него «носить с собой не только нож».       — Повернись.       — Ну уж нет, — Наранча скидывает штаны вместе с туфлями и приподнимается, опираясь локтями о стойку. — Я обижусь, если будешь представлять вместо меня какую-нибудь сицилийскую красотку.       — Теперь придется представлять сицилийскую акробатку, — вздыхает, нетрезво посмеиваясь, Леоне, когда подросток без труда закидывает ноги ему на плечи, и крепко обхватывает горячее верткое тело поперек туловища. Зубами открывает смазку и выдавливает большую порцию на незанятую руку.       Наранча слышит, как со стуком катится по столешнице отброшенный гель, ощущает ледяное влажное прикосновение и непроизвольно сжимается:       — Х-холодные! — Наранча сам удивляется жалобному писку, в который превратился его голос. — Твои пальцы холодные!       — Прости, грелки не будет. Не ломайся теперь уж.       — Ох! — он содрогнулся всем телом, откидывая голову и ударяясь ей о стойку, чувствуя, как в него проникают один за другим два чужих пальца.       Подросток замирает, прикусив губу, старается четче осознать каждое новое ощущение. Они одновременно похожи и совершенно отличаются от тех, когда делаешь это сам. Несмотря на близость, в темноте практически невозможно разглядеть что-либо кроме белого сатина растрепавшихся волос — Наранча хотел бы убрать их с лица Аббаккио, но не рискует шевелиться и нарушать хрупкое равновесие: он практически висит на мужчине, едва держась за барную стойку, пока тот наскоро растягивает его.       — Иди сюда, Питер Паркер…       — Что ты… — не успев ничего сказать, Наранча давится воздухом и вскрикивает, вовремя заглушенный поцелуем, когда не слишком болезненный дискомфорт сменяется короткой пустотой, а за ней — жгучей распирающей болью. — Сто… Подо… жди… Твою… ма-ать… блять-блять-блять… Выродок… Чтоб те… бя…       Он, крепко зажмурившись, безостановочно шипит все новые ругательства. Тело предательски слабеет, и мальчик лишь дальше опускается на слишком-большой-для-первого-раза член. Это намного, намного больше, чем он рассчитывал. «Надо было начать с Фуго… Надо было начать с Фуго…» — повторяет про себя, как мантру, Наранча, судорожно хватая ртом воздух.       - Ай-ай-ай! — всхлипывает он, мотая головой в попытке смахнуть выступившие в уголках глаз слезы.       — Не дергайся! — шипит Леоне. — Мне тоже больно!       — Ах, это тебе больно, сучара… Урою!.. — Наранча против воли начинает смеяться, и от тряски становится еще хуже.       — Умоляю, уймись сейчас же!       — Я пытаюсь! — он делает несколько глубоких вдохов, перехватывает край столешницы и отпускает спину, прогибаясь в пояснице, осторожно разводит ноги шире и старается притянуть одну ближе к себе. Аббаккио терпеливо ждет, подхватывает его под коленом.       — Устроился, затейник?       Наранча уверенно кивает. Так действительно проще расслабиться там, где сейчас это нужно, и боль в заднице постепенно переходит из острой и мучительной во вполне терпимую.       — Не засыпай! — бодро подначивает он.       — Умолкни.       Леоне медленно подается назад и так же медленно возвращается, продвигаясь сантиметр за сантиметром. Поначалу однозначно неприятное ощущение размывается, давая начало странному, смешанному с болью, наслаждению. Наранча только одобрительно охает, когда член входит в его горячее узкое нутро до упора. Движения постепенно становятся чуть свободнее и быстрее, ритмичнее. Аббаккио тянет его ноги выше и входит под другим углом, от чего обмякшее тело Наранчи прошибает разрядом удовольствия, за которым тотчас следует еще один. И еще. Наранча кусает собственный язык, стараясь не издать ни звука, но не может сдержать сливающихся приглушенных стонов. Аббаккио молчит, но по его сбившемуся дыханию и растущей рваной нетерпеливости подросток понимает, что его голос заводит бывшего полицейского еще больше:       — Еще… еще, пожалуйста… — отрывисто просит Наранча. — Я почти…       — Так ты не только с самолетиком скорострел, — усмехается мужчина.       — Ах ты мра-а… ах…       Гневное «Ах ты мразь!» звучит жалко и прерывисто, смывается накрывающей волной оргазма. На мгновение и правда приходит чувство, будто он тонет: окружающая темнота смыкается еще плотнее, воздуха не хватает, и вместо него спазмически сжимающиеся легкие заполняет тяжелая вязкая жидкость, горячая, как смола.       — Эй! Наранча! Ты в порядке?       Неожиданно обеспокоенный голос и щелчки где-то перед закрытыми глазами.       — Ага, — бормочет Наранча, прижимаясь щекой к прохладным металлическим люверсам. Откуда-то издалека плывут ощущения вновь появившегося под ступнями пола и бережно придерживающих за плечи рук. — Такое чувство, будто я немножечко умер.       — Что ж, французы хуйни не скажут.** — Аббаккио рассеянно треплет его по волосам и отступает. После коротких раздумий делает несколько больших глотков виски. — Уже сейчас знаю, как я об этом завтра пожалею…       — А мне понравилось.       — … и с утра мне будет очень, очень стыдно…       — Да ладно тебе! — отмахивается Наранча. — Не сходи с ума. Поживи для себя, а не для кого-то там еще.***       Стараясь игнорировать упорную едкую боль и стекающую между ягодиц влагу, он натягивает узкие штаны и пытается нашарить туфли, то и дело бросая на отворачивающегося Аббаккио веселые взгляды:       — Ну, что? Неужели все было настолько плохо?       Мужчина только хмыкает, вновь скрываясь за почти опустошенной бутылью.       — Кстати, у тебя помада размазалась.       — Потому что она вся на тебе.       Наранча проводит тыльной стороной ладони по губам — на коже действительно остается темный след.       — В следующий раз дашь ей воспользоваться? — спрашивает он, хихикнув.       — Если еще раз мне подвернешься — воспользуюсь ей, чтобы написать тебе напоминание надевать трусы. Кыш отсюда!       Подросток подхватывает присмотренную увесистую бутыль с чем-то на букву «к» в названии, забирает со стойки тюбик смазки, смеется и быстро целует не успевшего уклониться Аббаккио в щеку. Как образцовый хороший мальчик, желает доброй ночи и сладких снов, получая в ответ еще одно «кыш!».