Петля Нестерова

      Пытаясь по-мышиному тихо прокрасться в номер, Наранча так долго не мог нащупать замок и аккуратно повернуть дрожащей рукой ключ, что наконец пинком открыл дверь, сбив стойку для обуви. С залпом ругательств ввалился внутрь и наткнулся на ошарашенный взгляд Гвидо Мисты.       — О, Миста. Привет, — отрывисто пробормотал подросток. — У меня тут… это… вот.       — Я уж начал думать, что ты в буквальном смысле решил сбежать, — парень нервно рассмеялся, принимая бутылку ликера. — В чем это у тебя вся рожа измазана?       — А? — на мгновение растерялся Наранча.       И верно, он действительно должен быть знатно измазан помадой Аббаккио. И не только помадой. Благодаря небо за то, что единственный горящий в номере ночник находится в нескольких метрах от него и не дает разглядеть всей катастрофы, он проскочил под рукой у застывшего в проходе Мисты и заперся в ванной:       — Дай пару минут… И не начинай без меня!       — Как я могу начать без тебя, дурная башка?!       — Бухло не начинай, тупой сукин сын!       Ответ Гвидо утонул в шуме включенной воды: Наранча вошел в кабину, не раздеваясь. Одного мельком брошенного на зеркало взгляда хватило, чтобы увидеть и темные следы помады, покрывающие губы и шею, и красноречивые белесые разводы на черном ворине* майки. Еще сегодня днем Наранча вовсе не намеревался скрывать свою затею, но отчего-то теперь ему очень не хотелось… попасться. «Попасться»! Как будто он делает что-то плохое. Не может же быть ничего плохого в том, чтобы всем сделать хорошо?..       Он поймал себя на том, что уже дважды выполоскал одежду и, смывая и заново взбивая пену, докрасна растирает кожу мочалкой, будто пытаясь стереть с тела отпечатки дегтя, а не фантомные прикосновения. Так можно стереть себя до костей.       Осталось вымыть и внутри тоже. Там, где даже мельком прикасаться к себе все еще больно… Блядь.       — Блядь!.. Блядское пиздомразство!       — Зачем ты там на воду орешь, придурок?! — Голос Мисты выводит его из раздумий о тяжести судьбы.       Кое-как развесив мокрые вещи на полотенцесушителе, он надел единственное, что было предоставлено персоналом гостиницы — снежно-белый мохеровый халат, мягкий до неприличия. Такой скорее к лицу богатой дамочке, чем бывшему карманнику, рывшемуся в мусорных баках в поисках еды.       — Какая цаца! — Хохотнул Миста, когда подросток наконец показался из ванной, кокетливо поправляя волосы на манер актрисок немого кино. — Ты так долго полоскался ради этого халата?       Этот сукин сын все-таки открыл бутылку и начал пить один.       — Не ради твоих грязных лап же. А ну, дай сюда!       Ликер будто бы пахнет скорее цветами и цитрусами, чем алкоголем, и поначалу сладкий, но оставляет жгучее послевкусие и пьянит не хуже рома. Приглушенного желтого света хватает, чтобы видеть друг друга в полумраке, но недостаточно, чтобы стали заметны свежие засосы, покрывающие всю правую сторону шеи, так что Наранча присаживается на край кровати Гвидо. Возможно, в номере есть стаканы и даже лед, чтобы распивать благородные напитки, как пристало добропорядочным постояльцам, но эти двое не из тех, кто придерживается правил. Какое-то время они молча пьют, передавая друг другу угловатую бутыль. Ликер с каждым разом все явственнее опаляет горло и почти пустой желудок, но тело обволакивает приятное расслабляющее тепло, голова тяжелеет в крепком померанцевом мареве, и к Наранче постепенно возвращается почти утраченный боевой дух. Поначалу украдкой, а теперь совсем уж нагло и пристально он рассматривает сидящего на расстоянии полутора футов друга: загорелое лицо и руки, полные губы, идеально черные стеклянные осколки глаз… и идиотская шапочка со стрелкой.       — Ты в ней и спишь?       — Что? В чем? Ах, ты про шапку… Она мне не мешает.       Наранча честно старается, но понимает, что теперь не сможет смотреть ни на что другое и думать ни о чем другом, кроме как о проклятой ушанке. Уговаривать снять ее, видимо, бесполезно. С накатившим отчаянием он отпивает побольше ликера и решительно пересаживается к Мисте на колени, лицом к лицу. Стрелок теряется, не зная, куда смотреть и куда деть руки. Как в спасательный круг вцепляется в практически пустую бутыль куантро, которую Наранча тотчас безжалостно отбирает.       — Так ты… это… не передумал? — неуверенно спрашивает Миста, решаясь ненадолго встретиться с ним глазами.       — Нет. А ты передумал?       — Нет, но если ты передумал, то просто скажи, и…       — Я же сказал, что не передумал, но если ты передумал, то лучше говори сразу…       — Ничего я не передумал! Просто… эм…       Взгляд Мисты мечется где-то между его шеей и обнажившимся из плохо запахнутого халата бедром. Наконец осторожно, словно опасаясь обжечься и готовый мгновенно отдернуть руку, он дотрагивается до бедра. Убедившись, что никого из них не убило током, проводит кончиками пальцев до колена и медленно возвращается, не касаясь ткани.       — Ну и как оно? Не откинулся? Не страшно? — смеется Наранча, опуская руки ему на надплечья. — Девственник что ли?       — Нет, но никогда не пробовал с парнями.       — А я так уж плох по сравнению с девушками? — мальчик с почти неподдельной обидой надувает губы.       Миста бормочет что-то неопределенное про "такую себе Монику Беллучи", прижимается губами к его шее и развязывает пояс халата, нерешительно потянув за концы, дает пушистому белому мохеру соскользнуть вниз. Гладит оголившиеся плечи и бока: руки у него очень теплые, чуть подрагивающие. Мягкие и слегка шероховатые ладони, мозоли на пальцах. Сами пальцы такие нетвердые, отчасти неловкие, но очень чуткие — невесомо ласкают грудь, едва задевая соски, пробегают по лопаткам и вдоль позвоночника, обводят ямочки на крестце и снова поднимаются к талии.       — Никогда не замечал, какой ты маленький, — задумчиво проговаривает Миста, привлекая его к себе.       — Кто маленький?! Не пошел бы ты! Да я ненамного тебя ниже!       — Дай руку. — Он прикладывает руку Наранчи к своей: ладонь не доходит до краев ладони, пальчики короче на целую фалангу. — Видишь? Ты — маленький. Мелкий, как цыпленок.       Наранча не успевает возмутиться снова, а Миста больше ничего не говорит, только сплетает их пальцы и мягко целует маленькую смуглую кисть, выступающие ключицы. Поцелуи становятся настойчивее, чаще и мокрее, Наранча крепче обнимает его и приподнимается, откидывает голову, охотно подставляя недостаточно пострадавшую за сегодняшнюю ночь шею. Перед закрытыми глазами плывет и кружится пропитавшаяся запахом фруктов и спиртного вельветовая темнота.       — Наранча?       — Мм?       — Тебе нравится то, что я делаю?       Он только невнятно одобрительно мурлыкает, не открывая глаз. Будто этот идиот сам не видит, нравится ему или нет. Еще как нравится. Он слегка давит на затылок Мисты, призывая вернуться к начатому, проводит ногтями по спине под свитером и по загривку. Поддевает край шапки:       — Я сниму это с тебя.       — Не трогай! Чем она тебе мешает?!       Уютная разнеженность исчезает в мгновение ока. Наранча садится ровнее и дергает его за воротник, вынуждая смотреть в глаза.       — Всем она мне мешает! Нахера тебе шапка в постели? Боишься уши простудить?!       — Я к ней привык!       — Миста, драть твою мать! Или ты снимаешь шапку с себя, или я снимаю шапку с тебя. И остальное тоже. — Подросток отсаживается вглубь кровати и пинает его в бок. — Снимай сейчас же!       Миста еще немного упрямится, но все-таки дает себя раздеть и даже снимает шапку. Теперь он весь такой же теплый и приятный, как его беспорядочно шарящие по стройным мальчишеским бедрам и талии руки, как губы, зацеловывающие шею и ключицы; он сверху, но не ложится всем весом, и Наранча может смотреть и трогать гибкое сильное тело столько, сколько захочется. Ладонью можно ощутить, как плавно перекатываются мышцы под медной в свете ночника бархатистой кожей.       — Дотянешься до халата? — шепчет окончательно разомлевший в его объятиях Наранча. — Ага… Молодец… Теперь в карман…       Забирая согретый чужими руками тюбик лубриканта, Наранча запоздало вспоминает и очень надеется, что забытая где-то в нещадно оскверненном баре крышечка никому не попадется на глаза по крайней мере до их отъезда. Это было бы очень, очень неловко. Почти так же неловко, как заново растягивать себя на глазах у не сводящего с тебя глаз человека. Этих дурацких лакрично-черных глаз.       Наранча не к месту вспоминает, что у него, оказывается, очень маленькие руки, чертыхается.       — Что такое? Если больно, мы можем не…       — Да пошел ты нахер, — беззлобно огрызается Наранча. — Я сегодня уже успел неплохо подготовиться.       …если, конечно, один краш-тест можно считать подготовкой к другому.       Он выдавливает больше смазки на ладонь и медленно проводит по пульсирующему в руке члену Мисты. Не может сдержать улыбки, когда тот забывает вдохнуть, жмурится и кусает свои сочные губы от одного этого простого движения. Наранча подтягивает колени выше и обвивает его ногами, направляет горячий скользкий ствол в себя.       — Ты ведь сразу скажешь, если я сделаю что-то не так?       — Если ты, сука, сделаешь что-то не так — я буду кричать. Предупреждаю.       Миста нервно посмеивается. Медленно и немного рвано входит. После приключения в ресторане это удается почти беспрепятственно: все еще туго, но совсем не так спазмически болезненно, как в первый раз.       — Нормально?       — Давай, двигайся, — Наранча пропускает свои руки под его, обнимая и слегка царапая спину. Несмело подается навстречу и вскрикивает, когда Гвидо неожиданно быстро попадает по чувствительной точке.       Короткие ногти с силой впиваются в кожу, и едва заметные побелевшие следы наполняются выступающими капельками кровавой росы.       — Было больно?       — Нет, нет, — пытается отдышаться Наранча. — Прости. Это было… хорошо. Ох, да… Еще! Надо заткнуться. Надо просто заткнуться. Перестать стенать как сраное привидение. Надо…       По тому, как Мисту пробирает смех, он понимает, что, видимо, говорил это вслух.       — Почему тебе нельзя стенать как привидение? — стрелок ненадолго замедляется, чтобы дать ему ответить.       — Потому что за одной стенкой пытается спать Фуго, а за другой — Буччеллати, тупица.       — К какой стенке мы ближе?       — К стенке Фуго.       — Тогда все в порядке, можешь стенать. Днем отоспится.       Действительно. Днем отоспится.       Он безобразно пьян и трахается со вторым товарищем за ночь, и эта мысль начинает казаться все более грязной и по-своему привлекательной. Наранча несдержанно и совершенно бесстыдно стонет в такт глубоким сильным толчкам, просит еще, сжимаясь вокруг так приятно и правильно заполняющего его члена, выгибается в чужих руках, ловя ошарашенные взгляды Мисты, жарко дышит в его полураскрытые губы, до боли стискивает его плечи и снова просит еще. Понимает, что долго они оба не продержатся, и дотрагивается до себя только когда Миста готов кончить.       Миста почти сразу засыпает, как уставший двухмесячный щенок, и выбраться из его сонных объятий оказывается не так-то просто. Наранча понимает, что ему определенно нужно принять душ — тело пропахло потом, в заднице снова противно мокро от смеси чужой спермы и лубриканта с резким химическим запахом, а своя вязкими подтеками покрывает живот и правую руку. Но вместе с тем он пиздецки устал, вода завтра будет такой же горячей, как сегодня, а пока достаточно будет перебраться на свою кровать и проспать до утра. На глаза очень кстати попадается красно-синяя шапочка со стрелкой. «Какая же она все-таки идиотская», — думает подросток, старательно вытирая ладонь с животом.