Петля Нестерова

      — Как ты себя чувствуешь?       — Нормально.       — Тебя рвало все утро, а теперь ты пятый час лежишь в одеяле.       — Я устал блевать.       — В следующий раз, когда захочешь выпить — просто скажи, и я куплю. Незачем было вламываться в ресторан и воровать.       Наранча вяло кивнул, не снимая одеяла с головы.       — Ты меня услышал?       — Да, услышал. Я больше так не буду, честное слово.       — Хорошо. И если опять надумаешь пить что-то крепкое — не забудь сначала поесть. Тебе что-нибудь принести?       Щурясь от отвратительно яркого солнечного света, подросток высунулся из кучи постельного белья, чтобы посмотреть в полные безграничного сострадания глаза Буччеллати, и покачал головой. Бруно с легкой улыбкой потрепал его по волосам и отошел зашторить окна. «Он всего на три года старше меня, а уже такая хорошая мать», — мысленно восхитился Наранча.       — Мы с парнями уходим. Есть дело с владельцем одного ресторана, так что, если к вечеру станет лучше, приезжай в La Terra Degli Aranci — шеф-повар обещал нечто грандиозное.       — Че? Это что за фигня? Кабак какой-то?       — Ресторан, Наранча. — Посмеивается лидер. — Обычно там проводятся свадьбы и банкеты, но для нас сегодня сделают исключение.       Наранча набрал в легкие побольше воздуха, чтобы сообщить, как он ненавидит мразотные дорогие рестораны с их белыми скатертями и накрахмаленными салфетками, такими-сякими вилочками и ложечками (что сложного в том, чтобы жрать все одной вилкой, не выебываясь?), фарфором, который страшно разбить дыханием, подозрительной едой в котеночьих порциях и, конечно же, самодовольными чопорными людишками, которые разбираются в вилочках-ложечках и несъедобной еде, отчего мнят себя некоей высшей расой…       — А че, далеко это?       — Это на площади Санто Стефано, ты легко доберешься на автобусе. Отдыхай.       Отдых ему определенно пригодится. «Мне нужно набраться сил и обязательно завалить тебя, Буччеллати!» — думает мальчик, провожая взглядом спину в белом пиджаке. Уже в дверях Бруно оборачивается:       — Я с утра отнес твою одежду в прачечную, можешь забрать ее внизу. Постарайтесь впредь быть аккуратнее.       На колени, как сраный фартук, предлагается положить салфетку. Салфетка закатана в рулон и красивенько всунута в кольцо, и совершенно непонятно, как ее аккуратно запихать обратно после ужина. Тянуться за едой вроде как нельзя, а передается она то ли только против, то ли только по часовой стрелке, и попытка поесть неминуемо превращается в сложный танец обмена посудой.       Посуды пиздец как много. Потому как, к примеру, существуют чайные блюдца, десертные и закусочные тарелки. Выглядят они совершенно одинаково, но на одну нужно ставить чашку, а на другие — класть еду. Только не ту, которая кладется в столовую тарелку. А столовая тарелка — это как полупорционная, только столовая: если опустить сантиметровую ленту, будет заметна какая-то разница в глубине, но Наранча не может запомнить, которая из них считается глубокой, только полупорционной, а которая вовсе не глубокой. Причем та тарелка, которая называется глубокой, на самом деле не такая уж и глубокая, и суп было бы удобнее есть из большой чайной чашки, чем из этой штуки. Ставятся тарелки на еще одну тарелку, которая называется сервировочной и вообще непонятно, почему тарелка, ведь она совершенно плоская. Еще здесь есть соусник, который похож на молочник, и соусник, который похож на бабушкину крынку. Ложки есть столовая (она, слава богу, заметно больше остальных), кофейная (вроде бы, самая маленькая), а так же чайная и десертная, которые совершенно ничем друг от друга не отличаются. Ложка для джема — это то ли маленький железный веер с длинной ручкой, то ли вилка для шпрот с полипозными наростами. Ложка для салата на самом деле — вилка. Ножи есть закусочные, столовый, рыбные и десертные — ни один из них не сгодится для самообороны, а разная длина вроде как соответствует диаметру нужных тарелок, но что делать, если ты путаешь тарелки?.. Нож для лимонов выглядит, как тюремная заточка, а вилочку для лимонов в увеличенном варианте можно встретить в кабинете учителя музыки. Нож для масла похож на нож для хлеба, а вот нож для масла и сыра похож на нож для масла, укушенный вилкой для рыбы. Сама вилка для рыбы похожа на нормальную, но со слипшимися зубчиками по краям, десертная годится для ковыряния под ногтями. Столовая вилка выглядит как просто вилка и отличается от закусочной тем, что идет в комплекте со столовым ножом, а не закусочным. Еще есть вилка для горячих закусок — в ней всего три зубца, так что сидящий напротив Миста пользуется только такой. Помимо всего этого арсенала существуют какие-то саперные лопаты и мотыги для ковыряния в тортах, паштетах и блюдах из рыбы (но не тех, которые ковыряют чем-то другим)…       — Я сейчас расплачусь, — идея попросить Бруно объяснить, что из этого что, и как этим пользуются, давно перестала казаться забавной. Поток бесполезной информации захлестнул его с головой и грозил утоплением.       — Это несложно. Вот так, убери локти со стола и возьми вилку с ножом. Нет, не перекладывай…       — Я вроде бы правша, с каких хренов нужно держать вилку в левой руке, если я уже отрезал долбаный кусок и…       — Мы же не в Америке. — Буччеллати обходит его стул и наклоняется, кладет прохладные кисти поверх рук Наранчи. — Вот так. Держи вилку зубьями вниз. Когда прерываешь трапезу, но порцию уносить еще рано, кладешь приборы на пять и семь часов по циферблату…       — Это же тарелка, а не ебаный будильник!       Он запрокидывает голову, упираясь затылком в грудь Буччелати и смущается его ласковой усмешки:       — Ты же сам попросил все показать. Можешь есть так, как тебе удобно.       — Нет-нет! Постой! Не уходи, покажи еще какую-нибудь великосветскую хрень.       — Ладно. Посмотри на бокалы. Те, что для вина и шампанского, берутся только за ножку, а те, что для коньяка, держат в ладони. Это позволяет согреть напиток до температуры тела… — Бруно оборачивается к подошедшему пожилому мужчине. — Я скоро вернусь, и мы, если хочешь, продолжим.       — Ага…       Наранча прожигает старикана обозленным взглядом.       — Если ты надеешься таким образом уговорить Буччеллати согреть тебя до температуры его тела… — Аббаккио хмыкнул, без лишних процедур подцепляя вилкой мидию с большого блюда в центре стола.       — …то лучше подлови где-нибудь в подсобке и прямо скажи, что готов быть его Джеком Твистом в эту холодную ночь. — Закончил на свой лад Фуго.       — Че?       — «Горбатая гора»? — Леоне позволил себе коротко рассмеяться. – Не думаю, что кто-то кроме тебя читает такую дурь.       — Ты же читал.       — Да о чем вы? Какая гора? Какой Джек? — взвинтился Миста.       — Рассказ есть такой, «Горбатая гора» называется.       — Совершенно захватывающий.       — Да-да, ты обязан прочитать.       — Тебе понравится.       — Ненавижу читать. — Прерывал их стрелок. — Если снимут фильм — так и быть, посмотрю.       — Не снимут, — проворчал Аббаккио.       — Вот увидишь, снимут. Рассказ экранизируют, и это будет абсолютный шедевр, уверяю тебя.       — Да его никогда не экранизируют.       — С чего это?       — Никто не любит педиков.       — Ах? Может быть, тебе налить еще?       — Отъебись, Фуго!       Завязавшаяся перебранка стихает с возвращением Буччеллати. Наранча заинтересованно смотрит на него, трое остальных — на Наранчу.       — Что, продолжаем урок?       — Продолжаем!       — Ты ведь все равно ничего не запомнишь, — вздохнул Бруно, снова вставая позади парнишки и склоняясь над его плечом.       — Это еще почему?!       — Потому что переверни вилку и убери локти. Молодец.       Ненавязчивый аромат чего-то солено-морского и вместе с тем цитрусового. Должно быть, какой-то парфюм. Интересно, если об него хорошенько потереться, можно будет пахнуть так же приятно?..       — Что-то не так?       — От тебя пахнет чем-то классным. Мне нравится.       Буччеллати не сразу находится, что ответить, смотрит на него озадаченно и вместе с тем устало. Повисшая на мгновение тишина прерывается громким шепотом Мисты:       — Итак, становится горячее…       — Атмосфера: четыреста пятьдесят один градус по Фрейду, — тем же тоном подхватывает Фуго.       — Хочешь, чтобы я одолжил тебе духи?       — Пшш! Сработал огнетушитель! Ребята, расходимся.       Несколько минут подчеркнуто спокойного ужина сменяются новым бурным обсуждением, когда все тот же старик опять отзывает Буччеллати:       — Я вроде понял, что ты задумал, коварный говнюк, — помахивает в сторону Наранчи своей трехзубой вилкой Миста. — Ты хочешь провернуть эту хрень типа как в «Красотке» с Джулией Робертс, да?       — А на эту Джулию я тяну больше, чем на Монику, да? — на всякий случай огрызается Наранча.       — Какую Монику? — встревает Фуго.       — Он вчера сказал, что я хуже какой-то Моники Бертолуччи.       — Беллучи! Беллучи!       — Как ты вообще посмел сказать такое ребенку?!       — Я вообще-то старше тебя!       — Захлопнись! Я не с тобой разговариваю! — Паннакотта снова поворачивается к Мисте. — Что за сравнения могут быть с этой ведьмой?       — Моника Беллучи — красавица!       — Ты ее руки видел? Да такими лопатами в самый раз траншеи копать! А теперь посмотри сюда, — он отбирает у Наранчи вилку с почти аккуратно намотанными спагетти и помахивает вы-только-взгляните-какой-маленькой ручкой.       — Зачем мне смотреть на ее лопаты, если у нее такие глаза?! — возмущается Гвидо, обрисовывая в воздухе внушительного размера грудь.       — Так ты окулист или дояр? — Фуго поворачивается к Наранче, мгновенно меняя выражение лица с презрительного на умиленное. — Не слушай, не ведись на его провокации!       — Ладно, ладно. Джулии я ведь тоже лучше?       — Конечно, лучше. И кстати, — снова обращается он к Мисте, — «Красотка» — фильм о влиянии случайных проституток на ведение бизнеса.       — Да брось, ты же понял, к чему я: там как раз была эта тема с воспитанием благородной дамочки из…       — …честной, но небогатой обывательницы с плохими манерами. Да-да. Лучше вспомни «Мою прекрасную леди», там было про цветочницу.       — Мне нравятся цветочницы, — вставляет свою реплику Наранча.       — Правда, в нем совершенно бездарно исковеркали финал и вместе с ним всю мораль истории относительно оригинальной пьесы Бернарда Шоу…*       — Как же вы заебали, собачьи дети, — Аббаккио тяжело вздыхает и закрывает лицо руками.       — Но у нас какая-то обратная история получается: там профессор сначала решил превратить в леди цветочницу, а уже потом захотел ее заламбадить, а тут цветочница готова становиться леди, чтобы ее…       — Подождите-ка, подождите! — прерывает тираду Наранча. — Я мало что понял, но вы базарите, типа я решил научиться всей этой культурной чертовщине, чтобы потрахаться с Буччеллати?       — Именно это мы и базарим, — спокойно кивает Фуго.       — Да с чего ты вообще взял?! Думаешь, я не могу просто захотеть стать чутка культурнее, чтобы зависать вот в таких вот местечках?       — Ну и какая вилка у меня в руке? А? Для мяса? Для рыбы? Для фруктов?       — Э-э-э… для фруктов, может быть?       — Это ложка! Ложка, тупица! Ложка для салата! Что за дерьмо у тебя в голове?!       — ТЫ МНЕ РУКУ ВИЛКОЙ ПРОТКНУЛ!       — ЭТО ЛОЖКА, ТУПОЕ ТРАВОЯДНОЕ ОТРОДЬЕ!       Уже в ресторане Фуго с потоком извинений обернул его кровоточащую кисть одной из тех белых салфеток, что должны лежать на коленях у трапезничающих господ, в гостинице перевязал, как самая заботливая медсестричка, а наутро, будто нарочно поджидав у двери, встретил в коридоре с самым подозрительно-ласковым приветствием из возможных и предложением немедленно, прямо сейчас, заняться арифметикой.       — Сейчас семь часов утра, дай мне хотя бы позавтракать…       — Я тебя чем-нибудь угощу, — Паннакотта подчеркнуто галантным жестом берет его под локоть и ощутимо, но еще не больно сжимает. — Пойдем, пойдем.       — Фуго, мне так лень, — ноет и вяло отбивается Наранча, пока его затаскивают в соседний номер. Семь, мать его, утра, и он еле заставил себя с кровати-то встать. — Пожалуйста, пощади, у меня совершенно нет настроения учить таблицу умножения…       — А что у тебя есть настроение учить, мм? — как только дверь за ними закрывается и щелкает замок, тонкие твердые пальцы покидают его локоть и касаются забинтованной кисти. Вторая рука ложится на талию. — Или я не значусь в твоем списке?       Наранча дергается, когда Фуго нажимает на вчерашнюю рану.       — З-значишься…       — Тогда в чем дело? Я чувствую себя обделенным вниманием.       — Разве не принято оставлять пудинг на десерт? — глуповато смеется Наранча, засмотревшись на украшающий его галстук клубничный узор.       — Так ты сладенького захотел? — крепкая хватка вновь сменяется нежным прикосновением к больной руке. Фуго гладит его по волосам, перебирая пряди, целует в ушко. — Будешь послушным?       Он кивает, даже не успев до конца осознать, о чем Фуго просит. «Где-то здесь подвох. Где-то подвох. Где-то точно подвох!» — бьется в голове Наранчи, пока его подводят к кровати и заставляют сесть, надавив на плечи. Пол завален какими-то пакетами и свертками вокруг раскрытого чемодана: должно быть, Паннакотта начал готовиться к отъезду с самого утра.       — Может, мне хотя бы разуться? — неуверенно спрашивает Наранча, отчего-то не в силах перестать бесцельно рассматривать хлам на полу.       — Не надо. Я сам.       Фуго опускается на колени, оказавшись на уровне блуждающего взгляда, ловит его и больше не отпускает. По очереди снимает туфли с позолоченными пряжками и аккуратно отставляет под кровать, но не спешит отпускать: ставит одну маленькую ступню себе на колено, обеими руками берет вторую и принимается с неестественной осторожной медлительностью стягивать носок, поглаживая кожу. Останавливается на каждом суставе, обводит кругами. Наранча чувствует только бережные, изредка и совсем легко надавливающие, подушечки пальцев, но его не покидает ощущение, что одно лишнее движение — и эти же пальцы сомкнутся на щиколотке железными тисками.       — Ты меня пугаешь.       — А ты не бойся, — Фуго чуть сдвигает вверх край штанины, целует ямочку за внутренней лодыжкой.       Наранча все же рефлекторно отдергивает ногу, почувствовав короткое мокрое прикосновение мелькнувшего между его губ языка.       — Фуго, больной ты ублюдок, это же мои ноги, я ими хожу! Что может быть менее сексуальным, чем чертовы ноги?       — Вся Джулия Робертс, — не задумываясь, отвечает Паннакотта.       — Оставь их в покое!       — Ну, как скажешь, — Наранча готов был поклясться, что на секунду блондин выглядел действительно огорченным.       Фуго поднимается с пола и садится рядом, выжидающе смотрит на него. Нервно сглотнув, Наранча берет его лицо в ладони и притягивает ближе, прижимается к маняще приоткрытым губам неловким, но требовательным поцелуем, который Паннакотта тотчас разрывает:       — И какой болван тебя так целоваться учил? — сокрушенно вздыхает он, принимаясь рыться в ближайшем пакете. — Придется нам это исправить…       Наранча с недоверием наблюдает, как он разворачивает обертку леденца на палочке. Так раздражающе долго, что дурацкий шелест эхом бьется в ушах, жжется и дергает за оголившиеся нервы. Что вообще мог задумать этот тип?..       — На.       — Че?       — Леденцы же ты сосать умеешь?       Наранча пытается забрать конфету, но Фуго отталкивает его протянутую руку. Приходится привстать на коленях и податься вперед, чтобы дотянуться и взять ее в рот. Приторный апельсиновый вкус и ставший таким же приторным и очень смущающим немигающий взгляд напротив. «Это же просто сраная конфета!», — напоминает себе Наранча, со стуком перекатывая леденец языком за щеку и обсасывая, — «Зачем он так стремно зырит?..».       — Молодец, Наранча. — Хвалит, как щеночка, Паннакотта и с влажным звуком вытягивает леденец из его рта. Скосив глаза вниз, можно увидеть протянувшуюся до блестящей оранжевой карамели нить слюны. Мягко поймав его лицо за подбородок, Фуго проводит мокрой конфетой по губам — сначала по его, затем по своим, и откладывает на тумбочку. — Попробуй-ка теперь.       — Что?       — Поцеловать меня.       — Э-э-э… а наши губы… не склеятся?       — Обязательно склеятся, — смеется, прищурив глаза, Фуго. Наранча никогда не видел его в подобном настроении.       Брюнет тянется вперед и легонько касается его губ своими. «Липко и апельсиново», — думает подросток и целует медленно, со всей возможной старательностью, будто студент сдает выпускной экзамен. Это и вправду чертовски липко и апельсиново, сладко-сладко, как целый килограмм блядских конфет. Наранча пробует приоткрыть рот и краешком языка слизать немного карамели — словно опасаясь, что его отругают, воровато проводит по кайме их соединенных губ. Сладко. Кажется, что слаще уже некуда, но становится, когда чужой язык повторяет его движение, а затем, горячий и юркий, проникает глубже, танцует, щекочет небо и обводит его собственный. Быстро исчезает и возвращается, призывает ответить, но лишь дразнит. Невесомое прохладное прикосновение обводит контур его лица снизу вверх, убирает в сторону непослушную прядь челки и заправляет за ухо. Снова мелькает ниже, сбоку на шее, совсем тонкое и неуловимое — всего лишь кончиком ногтя — прокрадывается под ремни и крепления майки. Этого так мало и вместе с тем так много, что вдоль позвоночника прокатывается волна мурашек. В следующий миг Наранча взвизгивает от звонкого шлепка по заднице.       — Ах ты…! — его голос срывается в погашенный новым, глубоким и жадным, поцелуем стон, когда Фуго без лишних слов валит его на кровать, вклинивая колено между покорно разведенных бедер.       Паннакотта крепко прижимает его к себе, одна рука снова оказывается ниже талии, на этот раз под юбкой, плавно оглаживает все еще огнем горящую после удара ягодицу. Стискивает, заставляя ворин скрипеть под ногтями.       — Ты же знаешь, что можешь дышать? — уточняет Фуго, отпуская его и приподнимаясь. — Я разрешаю.       Кажется, он и вправду забыл дышать:       — И где ты понабрался этих… лесбийских штучек? — ворчливо спрашивает Наранча, пытаясь скрыть смущение.       — В книге прочитал, — Фуго пожимает плечами, поднимается с кровати и принимается искать что-то в одном из бумажных свертков на полу. — Наденешь кое-что для меня?       — Э-э… — До этого его вроде бы пытались раздевать, а не одевать. Он, конечно, знал, что Фуго бывает несколько эксцентричен, но… — Э?! Это что еще такое?.. Это же бабские труханы!       — Я жду.       — Блять, Фуго, я не…       — Ты обещал быть послушным, забыл? — что-то откровенно угрожающее проявляется в его улыбающемся лице.       «Этого дракона лучше не будить», — решает Наранча и берет подозрительный комок белых кружев. «Мягонькие…». Откладывает и старается лишний раз не смотреть в их сторону. Нетвердыми руками расстегивает брюки.       — Можешь хотя бы не смотреть, говна кусок?! Отвернись!       Фуго со смехом отворачивается, оставляя его возиться с застежками, сделавшимися слишком узкими штанами и непривычным дамским бельем. Наранча даже толком не уверен, где здесь зад, а где перед, и как это полупрозрачное нечто можно носить. Под юбкой-то никуда не поддувает?..       — Готово? Дашь взглянуть?       Наранча подтягивает колени к подбородку и сжимается в комочек под его изучающим взглядом, клейкой волной протекающим по телу. Фуго с усмешкой касается его щиколоток, но больше на них не задерживается: тонкие пальцы пробегают вверх, обводят острые коленки и скользят между сжатых бедер, очерчивают выступающие тазовые косточки, проворно забираясь под резинку трусиков. Паннакотта толкает его на подушки, раздвигает голые ноги и усаживается между ними, любуясь открывшимся видом. Молочно-белое кружево на смуглой медовой коже, натягивающий влажную от выступающей смазки ткань напряженный член. Красное, как пожар, лицо и уши.       — Сеньорита, вы настоящая красавица, — Фуго вновь целует в губы, нежно, но уверенно перехватывает запястья, когда Наранча пытается его обнять, и заводит его руки за голову.       Короткий и громкий звон металла.       — Фуго! Ублюдок! Какого хера ты творишь?! — Подросток яростно дергает защелкнувшиеся на спинке кровати наручники. Настоящие, сука, полицейские.       — Арестовываю вас за распутство и непристойное поведение, — шепот сменяется скользящим по ушной раковине горячим языком. Фуго прикусывает и оттягивает мочку уха, легко целует в скулу. — К слову, в Италии средних веков ты и правда мог бы оказаться в затруднительном положении перед законом. А приблизительно в шестнадцатом было изобретено орудие пытки, вошедшее в обиход практически по всей Европе — железная груша. Для мужеложцев использовали анальную грушу, но еще были варианты для богохульников и дам. Зато в античной культуре…       — Фуго, завались. Ты правда считаешь, что сейчас время для урока истории?!       — Ну, прости меня, — смазанный поцелуй в висок. — Сейчас исправлюсь.       Он и не думает снимать наручники. Задирает черную майку до самых подмышек, смотрит долгим, тяжелым взглядом, плавящим кожу. Проводит ладонями вверх по животу и груди, сжимает темные бусины сосков, слегка тянет. Почти больно. Почти. Наранча рвано вздыхает, когда пальцы сменяются ртом: Фуго целует, прихватывает чувствительную кожу мелкими острыми зубами и тотчас зализывает следы, расписывает торс блестящими от слюны красноватыми дорожками. Наранча кусает губы и елозит по постели, змеей извиваясь в крепко держащих его руках:       — Да ты замучишь меня своими ебаными прелюдиями! — вместо раздраженного возгласа выходит лишь позорный жалобный скулеж.       — Ах, вот как…       Повезло, что на нем остались напульсники: даже сквозь них наручники больно впиваются в кожу, определенно оставив синяки, когда подросток вскидывается и натягивает цепь: Фуго наконец оставляет явно полюбившийся ему живот и опускается к паху, целует и широко проводит языком по тесно облепленному кружевом члену. Приспускает это блядское белье, обнажая сочащуюся предъэякулятом головку, облизывает с не менее блядским звуком. Наранча непроизвольно толкается ему навстречу, но блондин лишь играючи отстраняется. Возвращается, чтобы оставить едва заметный засос на внутренней стороне бедра:       — Согни колени. Раздвинь ноги шире.       — Это еще зачем? — подозрительно спрашивает Наранча, пытаясь приподнять голову и поймать его взгляд надо-всем-этим-кружевным-срамом.       — Увидишь. — Фуго продолжает лениво поглаживать его то здесь, то там, не давая шанса сосредоточиться на мыслях. — Ну же, доверься мне. Разве я когда-нибудь тебя обижал?       — Ну, как тебе сказать… — «Например, сегодня. И вчера за ужином. И днем дважды. И позавчера. И всегда…», — продолжает про себя Наранча, но все же подчиняется. — И что ты теперь… Иисус и Дева Мария! Ты с ума сошел! Прекра… прекрати!..       Но он не прекращает. Сжимает и разводит упругие ягодицы, сдвигая вбок полоску кружев, мокро лижет между ними. Смоченный слюной палец почти без сопротивления проскальзывает внутрь — но всего на одну фалангу, вновь сменяясь языком. Краешком сознания Наранча понимает, что продолжает что-то говорить — скорее всего, бессвязный набор ругательств, — но сам себя толком не слышит. Снова пальцы, на этот раз глубже. Разрываемая бесполезная ажурная ткань и мягко сжимающая мошонку рука. Жаркая влага чужого рта переходит выше, принимается ласкать ствол: умело и глубоко, просто пиздецки глубоко, так, что с каждым движением Фуго упирается носом ему в лобок. Наранча не слышит ничего, кроме суматошного стука собственного сердца, но уверен, что у Паннакотты даже не сбилось дыхание.       — Ты и это в книжке прочитал? — находит в себе силы спросить он.       Отвечать снизу, должно быть, не особенно удобно, но Наранча отчетливо чувствует расходящуюся по плотно сжимающемуся горлу вибрацию. Смеяться этот придурок вздумал, что ли?..       Так невозможно горячо, тесно и хорошо внутри его рта, в кольце плотно смыкающихся губ. Хочется и двинуться, вбиться глубже каждый раз, когда он отстраняется, дойдя до головки и почти выпуская член, и насадиться сильнее на трахающие пальцы, так ловко скользящие и сгибающиеся в упруго обволакивающей их плоти.       — Если ты сейчас не остановишься, я…       Не останавливается и не отстраняется. Берет на всю длину, давая кончить вглубь горла. Сглатывает и медленно облизывает опадающий член.       — Блять, Фуго, какого черта… — Наранча задыхается, мутным взглядом смотрит на его странно довольное лицо, расплывающееся за цветными кругами.       — Что, не понравилось?       — Понравилось. А ты… Эй! Ты куда?!       — За кофе и учебником, конечно же. Пора и математикой заняться.       — Ты с ума сошел? Фуго! Сними наручники сейчас же!       — Сниму, когда расскажешь мне всю таблицу умножения.       — Ах ты, гнида! Дай мне хотя бы одеться! Мать твою! Псина поганая! Вернись! Я тебя покалечу! ЭЙ!