Петля Нестерова

      «Останься с ним наедине и попытайся, ну там, не знаю, короче, че делают, подкати как-нибудь», — совет Мисты был не вполне четко сформулирован, но почему бы не попробовать? Остаться с Буччеллати наедине оказалось сложнее, чем можно было предположить: в короткие эпизоды свободного времени он или был вместе с остальной бригадой, или в окружении горожан, которым срочно нужно что-то обсудить, а перед тем, как лечь спать, был занят чтением газет и разговорами по телефону. Если же его удавалось поймать, то события развивались по одному из двух возможных сценариев: «Хорошо, что ты здесь, у меня как раз есть для тебя дело», или «Что-нибудь случилось? Ты заболел? Нет? Замечательно, увидимся позже, мне пора».       «Я, бля, похож на советчика?.. Попробуй дальше корчить флористку, пусть тебя танцевать научит, что ли». Танцевать так танцевать.       В один из редких дней, когда Буччеллати остался в своем доме, а не метался по городу или ночевал в гостинице, Наранча ворвался с требованием немедленно обучить его бальным танцам.       — Оу. Прямо сейчас? И что ты хочешь танцевать?       — Не знаю. Что там обычно танцуют?       — Вальс? — неуверенно спросил Бруно.       — Да-да. Вот это самое.       Наранча имел весьма отдаленное представление о подобных танцах и не надеялся что-либо запомнить, но забраться в заветное личное пространство Буччеллати и, тем более, ощутить на талии его легкое прикосновение, было безусловно приятно.       — Положи левую руку мне на плечо. Вот так… — Правую он соединил со своей ладонь к ладони. — Постарайся держать ровно. Выпрями спину. Теперь шаги. Вальс состоит из квадратов. Малые ты описываешь каждый раз за три такта, а при смене направления они складываются в большие — таким образом получается танец по кругу. Перенеси вес на правую ногу… Теперь левой шаг по диагонали назад и влево…       — Музыки не будет? — жалобно спросил Наранча, заранее смиряясь со своим поражением.       — Обойдемся счетом.       В тот раз ему пришлось пережить не менее сорока минут описывания квадратов по паркету гостиной под слышавшееся еще несколько дней в любом шуме «раз, два, три, раз, два, три…» (кто бы мог подумать, что лидер бывает настолько бессердечным?), что на почти полные две недели отбило у парнишки энтузиазм и тягу к культурному просвещению. Попытка пожаловаться на свою участь друзьям принесла лишь нескончаемый поток насмешек и лаконичный совет «используй наручники» от Паннакотты Фуго. Как будто наручники могли оказаться полезны против Sticky Fingers. Вот дурак.       Следующий штурм не заставил себя слишком долго ждать, и вскоре неугомонный Наранча явился к лидеру с радиоприемником и требованием танцевать танго. Ни глубокое контральто незнакомой певицы с мотивом El Choclo*, ни небывало томные взгляды из-под ресниц не пошатнули оборону этой крепости:       — По правде говоря, я не слишком хорош в танго, но можем попробовать. Наиболее распространено, конечно, аргентинское танго, но даже в нем существуют различные вариации…       Не в силах выслушивать очередную чертову лекцию, Наранча берет его за левую руку и делает шаг вперед:       — Куда эту? На плечо?       — В классическом варианте, скажем, танго орильеро…       — Значит, на плечо. — Наранча до побеления сжимает пальцы на украшенном бутафорской застежкой рукаве, тянет на себя, делая несколько шагов назад.       — Стоп. Теперь шаг влево. — Ладонь на талии ощущается жестче и тяжелее. — Поверни голову вправо. В танго зрительный контакт — минимален.       — А если я не хочу? — Чуть отклонившись назад, он тщетно пытается разглядеть в синих, как морская гладь, глазах что-либо кроме мертвого штиля. Снова подается вперед, на сей раз укладывая подбородок Буччеллати на плечо.       — Тогда положи руку выше, и пусть это будет танго милонегро.       — Вот эту? — Наранча разжимает пальцы, чтобы обнять его за шею и прижаться теснее.       — Да, эту. — Дыхание и приглушенный голос так близко, что теплое дуновение щекочет щеку.       — Танцуй меня уже, хули ты..?       — Мне показалось, ты захочешь вести, — усмехается Буччеллати и мягко, несмотря на жесткую хватку, тянет его на себя, делая три шага из стороны в сторону, –...три… четыре, — заканчивает он на четвертом и опускает взгляд на вклинившийся между его ступней лакированный носок туфли Наранчи. — А вот это уже называется «мордида».       «Еще хоть один термин, и я сойду с ума», — думает Наранча, повторяя ритмичные шаги, послушно отступая и возвращаясь.       — Что это за язык вообще? — спрашивает он в надежде избежать возможных потоков теории бальных танцев. — О чем та баба поет?       — «…Если я твой раб, то раб, которым я хочу быть. Не жалей меня. Дай мне свои губы, губы, которые можешь дать лишь в долг. Люби меня сегодня ночью, и пусть дьявол заберет завтрашний день…».       — А баба-то дело поет, — Наранча утыкается лицом в белоснежный воротник, вдыхая запах чистой одежды и дорогих духов.       Бережно отстранив, Бруно выпутывается из его объятий и берет руки подростка в свои:       — Неужели для тебя это так важно? С чего вообще эта идея непременно переспать со всеми друзьями?       — Это было наитие, — пожимает плечами Наранча. — Я никак не мог выбрать, и тут понял, что вообще не хочу выбирать. С кем не бывает? Что тут странного?       — Коллекционировать людей — это странно. — В улыбке Буччеллати проскальзывает что-то укоризненное.       — Я же вас не в ящиках запирать собрался! И нечего на меня так смотреть. Фуго вот советовал приковать тебя наручниками! — обиженно добавил подросток.       — Наручниками, значит? Ну, я с ним поговорю.       Так попытка «танго» вошла в бесконечно пополняемый список провалов. За ней последовали танец на коленях под разрывающее динамик «Down in Mexico»**, преподнесенный букет цветов, марципан, предложение шкур десяти волков и потоки слез с наградой в виде коротких объятий и поцелуя в лоб. Наконец лидер будто оттаял и обещал подарить нечто нужное на день рождения. Вместо жаркого дружеского секса именинник получил коробку с оранжевым фаллоимитатором, освещенную бесконечной добротой и лучезарной улыбкой Буччеллати.              Под палубой прохладнее, доносящиеся снаружи мерный шум бьющих о борт волн и мяуканье чаек сливаются в единый отдаленный гомон. Буччеллати сидит, устало прикрыв глаза, за одним из крепко вмонтированных в пол низких журнальных столиков и будто упорно не замечает вторжения. Не дождавшись приглашения, Наранча с ногами забирается на мягкое белое сиденье и устраивается рядом.       — Нет. — Отрезает Бруно прежде, чем он успевает произнести хоть слово.       — У нас по меньшей мере час до прибытия, и тебе явно не помешает расслабиться…       — Сейчас не время расслабляться, Наранча. — Сухо отвечает Буччеллати, глядя куда-то в пустоту перед собой. — Мы едва не погибли и все еще в опасности.       — Вот именно! Я, между прочим, мог и умереть. Что, если в следующий раз я в самом деле умру? И моей последней мыслью будет то, что ты меня продинамил, а, Буччеллати?       На самом деле он хотел бы сказать совсем не это. Он хотел бы сказать, что не хочет умирать, но еще больше не хочет видеть, как умирают другие, и теперь ему почти страшно. И хочет попросить по крайней мере не умирать раньше него. Но это выглядит как какой-то серьезный разговор, а Наранча недолюбливает думать и, тем более, разговаривать на всякие серьезные темы. Это было бы гораздо более неловко, чем все, что происходит сейчас.       Отбросив лишние, слишком сложные, мысли, подросток спрашивает напрямую:       — Неужели я совсем, нисколечко тебе не нравлюсь?       — Я не хочу сказать, что ты мне не нравишься, я просто не рассматриваю тебя в этом плане…       — Хочешь рассмотреть меня получше? — Наранча снимает с себя майку, резким движением толкает его на сиденье и садится, оседлав бедра. — Ну, как? Может быть, потрогаешь?       На побледневшем лице Буччеллати вспыхивает румянец, когда парнишка прислоняет его безвольную кисть к своему торсу, проводит вверх по поджарому животу и останавливается на груди. Он не может не ощущать бешеного биения сердца под ладонью.       Чувствовать на себе руки Бруно приятно, но было бы еще приятней, будь в этом прикосновении хоть немного его желания. Наранча вспоминает, что вытворял с ним Фуго, и хочет повторить все. И даже больше. Хочет почувствовать себя нужным, хочет, чтобы Буччеллати сейчас крепко обхватил его за талию и привлек к себе, как если бы они снова танцевали то дурацкое танго, но на этот раз в горизонтальной позиции и безо всяких счетов и шагов. Он забирается пальчиками под черное кружево топа, обрисовывая вырез жакета по неожиданно горячей коже, расстегивает строгий воротник, чтобы припасть губами к беззащитной шее.       — Наранча, перестань сейчас же, — дрогнувшим голосом проговаривает Бруно. — Я правда не хочу…       — А вот и хочешь, — Наранча не может скрыть торжествующих ноток в голосе, опуская ладонь на его пах. — Зачем ты мне врешь? Друзья не врут!       — Это естественная реакция, когда на тебе ерзают и дышат в шею, — с плохо скрытым смущением сообщает лидер, невероятно сладко охая от слегка болезненного поцелуя над правой ключицей. — Слезай, мелкий негодяй.       — Ни за что, — хихикает, зализывая расцветающее пятно засоса, Наранча. — Если бы на вас, сеньор Буччеллати, оказался потный толстяк с рыбного рынка, вам бы тоже понравилось?       Он чуть сжимает и расслабляет ладонь, оглаживает заметную через отутюженную костюмную ткань выпуклость в его брюках. Награды в виде едва различимого рваного вздоха сквозь плотно сцепленные зубы ему недостаточно, и Наранча ловко запускает руку под белье:       — Так уж плохо? — шепчет в ухо, уверенно лаская твердый пульсирующий член. — Хочешь, чтобы я сделал это ртом?       — Нет…       — А я — хочу. Хочу его в себе. — Он продолжает расписывать наливающимися цветом отметинами чувствительную кожу, так удачно скрываемую линией воротника. Так же сильно, как на мгновение остановиться, чтобы окинуть взглядом свое творение, ему хочется продолжать и не отрываться, пока все тело лидера не покроется следами настойчивых поцелуев. — Скажи, как тебе больше нравится?.. Ты можешь быть со мной настолько грубым, насколько захочешь…       Буччеллати почти срывается на стон, но делает глубокий вдох и решительно отталкивает его. Садится прямо и поспешно застегивает жакет:       — Прекрати это! Я не хочу быть грубым. Я ничего от тебя не хочу. Для начала, ты несовершеннолетний.       — А новичка ты в общественном месте облизал! — голос Наранчи звучит даже более обиженным, чем он сам мог ожидать. На глаза почти наворачиваются слезы. — Хотя он младше меня!       — Что? Кто тебе такое сказал?!       — Джорно и сказал. А со мной, значит, ты вот как…       В глазах Буччеллати неподдельная паника, и Наранча не может понять ее причины: каким это может быть секретом, если произошло днем в центре Неаполя? Кто виноват, что лидер решил заняться такими вещами прилюдно? Да и, в общем-то, облизать в поезде — это не, скажем, сделать минет на причале. Уж точно не самое неприличное, что может случиться.       — Что он еще тебе сказал? Что-нибудь сказал?       «Испугался, будто я не об облизывании сопляка, а о каком-то предательстве семьи узнал… Вот же, еще один странный тип, оказывается».       — Ничего не сказал, — надулся Гирга. — Сказал, что ты при самой первой встрече облизал ему щеку прежде, чем отправить к Польпо.       — Это не то… Ты не понял… Я все могу объяснить, правда!       — Да все я понял! — гордо шмыгнул носом Наранча, скрещивая руки на груди и отворачиваясь. — И не нужны мне твои объяснения!       — Наранча! Ты что, плакать вздумал?! Успокойся… Только не рыдай… Хватит рыдать! Ты можешь хотя бы меня выслушать?!