Сжимая зубы

      Замка в двери не было. Дыра на его месте скалилась острыми обломками декоративной панели, уплотнителя и погнутыми краями бронепластины. Некрасиво топорщилась базальтовая вата. Подумать только, сколько дерьма напихают в одну дверь... Впрочем, замок всё равно заедал, она бы его и так поменяла.       Присев на корточки, Оноре сразу перешла за завесу. На этот раз обошлось без боли, лишь немного сдавило виски. Завеса требовала нервных усилий и нередко истощала. Длительные перерывы и крепкий сон всегда шли Оноре на пользу.       «А вот и свет в конце тоннеля», — подумала она и усмехнулась. Через дыру в двери было видно, что в гостиной горел свет.       Оноре зашла и бесшумно задвинула толстую щеколду. Ситуация походила на домашний арест: можно запереться, но выйти и оставить квартиру нельзя. Руки не дрожали, но что-то поскрёбывало кончиками когтей изнутри по животу и груди, волнительно и страшно.       Остатки замка — жестоко разбитого — валялись в коридоре. Оноре представила на секунду, что так могло бы валяться в пыли вырванное из груди сердце. Ошмётки и тоска. Интересно, почему сердце так упорно воспринимается как главный орган? Ясно же, что главное — мозги.       Васса стояла у настежь распахнутого окна. В отличие от остальных, за завесой она не казалась Оноре размытой тенью. Васса была плотным чёрным сгустком, осязаемым и отчётливым. Почти страшным на фоне розоватого зимнего заката. Шторы были будто вогнаны в стены, жались к ним испуганно, пытаясь улететь подальше, и изредка надувались от сквозняка, робко перебирая десятками складок. Горела одна лампа — торшер у кресла. Пирамиды книг отбрасывали грозные тени по гостиной.       Из окна было видно голую Ботаническую улицу. Всего-то второй этаж. Оноре стянула дублёнку и мягко положила на пол. Она сразу поняла, к чему всё это.       Мерзкая кошка, которая карябала внутри, впилась в диафрагму всеми когтями и рванула вниз, оставляя Оноре с ощущением позорной раны, видной всем и каждому. Даже зажмурившись, невозможно было отделаться от этого.       Ей всегда было тяжело осознавать, что другие видят её слабости.       — Кто-то проболтался? — Оноре вышла из-за завесы, стёрла подушечками пальцев пыль с подоконника. — Или ты сама выяснила?       Васса смотрела в окно.       — Ты знаешь, — сказала она, — эта твоя наклонность появляться из ниоткуда может быть очень пагубной для других. Легко начать думать, будто ты всегда где-то рядом.       — Васса...       — Кучерявый рассказал Отто. Естественно, из лучших побуждений. Отто рассказал мне. Потому что мы с ним — команда.       — Я так и подумала. Ты не стала бы проверять меня.       — Да ну? С чего бы это?       — Если проверяешь, значит, не веришь.       — Не буду спорить.       — Васса...       Давным-давно, в шестидесятых годах века ушедшего, психолог Альберт Мерабиан установил, что роль слов в эффективности общения составляет всего семь процентов. Оноре не могла поднять глаза. Она смотрела на снег снаружи, она неуловимо сгорбилась, сжалась, и это её неоконченное, молящее «Васса» само по себе ничего не значило. Но оставшиеся девяноста три процента делали невыносимым просто стоять с ней рядом в полумраке и не прикоснуться.       Руки успели замёрзнуть, и тепло Оноре приятно обожгло Вассе кожу. Она прижала ладонь к её щеке, погладила ласково, неспешно уходя ей за спину, и положила обе ладони Оноре на глаза. Ресницы едва щекотали линии жизни.       — Тебе придётся сказать мне.       Оноре всегда была такой. Она ничем не делилась, разве что много после, потому что для неё проблемы и выход из зоны комфорта всегда были боем насмерть. Боем с тем, что пыталось уничтожить и сломать её, и Оноре всегда дралась сама. И не было смысла переделывать её или заставлять делиться, когда она действительно не хотела. Оставалось только приручить.       Не так это просто, даже если ты без особого напряга можешь ломать стены.       — Оноре, — позвала Васса, шёпотом у самого уха. — Я всё знаю. Но ты должна сказать это вслух.       Ресницы щекотали ладони, но Васса не обращала внимание. Она ждала отклика. Их с Оноре тела соприкасались, почти сливались, и Васса томилась, ощущая чужое напряжение: скованные плечи, поджатый живот, стиснутые зубы, и короткие вдохи без выдохов.       Каждый раз приходилось побеждать.       Васса хмыкнула, зарываясь лицом в длинные черные волосы, и вслепую прижалась губами к горячей шее. Она никогда не забывала те самые местечки, не забывала о пьянящих контрастах и сладости боли. Они снились Вассе. Как и этот поцелуй в шею. Тело в её руках содрогнулось, и долгий протяжный стон покинул его. Почти всхлип.       — Я так ненавижу себя за то, что не сказала тебе, — прошептала Оноре. — Ненавижу себя за то, что ждала удара. Доверие не может быть условным. Мне так стыдно, Васса. Я хочу убить эту часть себя. Растерзать. Уничтожить…       Довольная, едва не урча, Васса обвила Оноре руками под грудью, накрест, и плотно прижала к себе, будто пытаясь забрать её всю и сделать единой с собой.       — Не получится, — шепнула она Оноре и снова поцеловала её в шею. — Эти ошибки теперь навсегда с тобой.       Оноре зарычала.       — Я. Не. Хочу.       Увы, сколько бы ошибок они ни совершали, все эти ошибки делали их самими собой, становились частью их личностей, и от них было не избавиться, как от шрамов, полученных в боях за жизнь. Или за счастье.       — Держи глаза закрытыми, — велела ей Васса.       Разумеется, Оноре подчинилась. Она стояла перед окном, из которого на неё волнами набегал зимний холод, и оставшимися в её распоряжении органами чувств следила за миром вокруг. Тепло Вассы и её объятия сменились холодом и одиночеством. Но не покинутостью . Просто тоска, звериная тоска, ноющая вслед тихим шагам. Васса ходила по квартире, её поступь, как бы она ни старалась, была тяжёлой, и стопки книг дрожали, и позвякивали бокалы.       На пол возле кресла, у торшера, был брошен рюкзак; звякнул карабин. Оноре вздрогнула и почувствовала, как сладко сжалось всё у неё внутри от предвкушения и воспоминаний. Она знала, что за рюкзак это был.       Шорох ткани.       Звук расстёгиваемой молнии.       Постукивания, переворачивания, шорох.       Наконец-то, шаги ближе.       Быстрее же…       На глаза лёг шёлк. Оноре помнила его. Красный шейный платок, которому не было лучшего применения. Васса выбрала его давным-давно, и всё это время он лежал на своём месте, в рюкзаке, вместе с верёвками, наручниками, вибраторами, кольцами...       Васса завязала платок, проверила узел, толщину полоски на глазах, и завершила небольшим красным бантиком у Оноре на затылке.       Без глаз, Оноре чувствовала ещё острее. И холод, и Вассу, и своё желание.       — Послушная какая, — вздохнула Васса где-то рядом. — Так совесть заела, что будешь теперь делать всё, что я ни пожелаю?       — Не совесть, — отозвалась Оноре. Губы её вдруг пересохли, и голос был сиплым.       — Разведи-ка руки...       Васса направляла её движения, нежно, но решительно, как человек, который точно знает, чего он хочет. Оноре следовала этим желаниям, получая удовольствие — смешное, простенькое, — только от повиновения. Следуя направляющим движениям, она раскинула руки крестом, и ноги поставила на ширину тазовых костей. Васса хмыкнула, будто скульптор, довольный получившейся формой, и любовно провела рукой по бедру Оноре, обводя пальцами мышцы, и вверх по изгибу талии, по впадинке меж грудей, вжимая всю ладонь. Оноре затрепетала, и дыхание её участилось. Ей хотелось, чтобы ладонь оказалась совершенно в другом месте.       Васса легонько поцеловала её в губы.       — Не двигайся, пока я не разрешу, — велела она.       А потом Оноре услышала хищный металлический щелчок ножниц.       Васса начала с водолазки. От левого рукава к плечу, по спине и к поясу, пока ножницы не разрезали воздух. Закруглённые кончики с острым краем нежно скользили по коже Оноре. Щелчок, щелчок, щелчок, разрезаемые волокна трещали. Васса натягивала ткань, чтобы лезвиям ничто не мешало. Холодный воздух из окна стеснительно лизнул оголившийся живот. Оноре вздрагивала, чисто инстинктивно, но не делала ни единого осмысленного движения. На лифчик ушло три разреза. Васса сняла с неё сапоги и перешла к джинсам.       — Меня всегда удивляла сила ненависти, которую ты способна испытывать к себе самой, — ножницы медленно ползли по ноге, разрезая штанину вдоль шва. Внутреннего. — Родилась бы ты в другой квадре, стала бы очень опасным человеком.       Оноре сглотнула. Лезвия дошли до промежности и остановились.       — Мне обидно, — сказала Оноре. Васса только улыбнулась.       — Хочешь, чтобы я считала тебя опасной?       — Да нет...       — Сильной?       — Ты знаешь, чего я хочу.       Некоторое время было слышно лишь ветер снаружи. Оноре боролась с холодом и пробегавшими по телу мурашками. Она не видела, но чувствовала, как напряглись и сжались её соски, ещё больше, чем до того, как водолазку искромсали на тряпки.       — Это легко, — Васса потянула вторую штанину и снова защёлкала ножницами. — В половине случаев я решаю за тебя, чего ты хочешь. Я угадываю, выбираю, предлагаю... — в разрезе показалось очень ладное и крайне манящее колено. Васса лизнула его, неторопливо и напоказ, после чего продолжила распарывать штанину. — Кстати, а ты знаешь, чего хочу я?       Оноре знала. Вассе нужно было её полное, безусловное, безоглядное доверие и повиновение, но не слепое и глупое, как у очарованных светлячков, не бездумное, а сознательное. Васса желала человека, который отдался бы ей; как отдаётся тот, кто умеет плавать, но закрывает глаза и позволяет океану поглотить себя. Любить её за всё, что она есть, нуждаться в ней, зависеть от неё и быть достаточно сильной, чтобы не сдохнуть, идя с ней бок о бок.       — Да, — ответила Оноре.       На бледной, покрытой мурашками коже яркими бутонами цвели синяки. Васса развернула Оноре точно подарок, подарок себе, и куски одежды — не особо важная обёртка — валялись по гостиной. Ей достались ямочки на пояснице, красивая спина, острые плечи и округлые бедра. Последними Васса разрезала трусы и откинула, уже пропитавшиеся влагой, к остаткам водолазки. Свет от торшера был жёлтым и вялым, он теплом лился на тело перед Вассой, вырисовывал тени, и она на миг впала в прострацию, любуясь. Оноре дрожала, жилы на руках дёргались.       — Твоя выносливость — это нечто. Вот что значит виктим.       — Я молодец?       — Ты — чудо.       Васса осторожно помогла Оноре опустить затёкшие руки, мягко массируя плечи и шею. Оноре, приняв это за разрешение, позволила себе прижаться к ней спиной. Ладони Вассы двигались медленно и ритмично, пальцы давили на мышцы, и Оноре тихо усмехнулась — кто же из них двоих более выносливый? Губы горели. Смерть как хотелось обернуться и поцеловать. Ещё больше хотелось развести колени, взять эти руки и направить их в себя. До слёз.       Оноре поплыла. Васса видела это, чувствовала, и, если бы контакт продлился на пару секунд дольше, уже не осталось бы в Вассе никакой решимости, ничего от контроля, и она просто сожрала бы Оноре во всех возможных не гастрономических смыслах, вдоволь наслаждаясь её отзывчивым жарким телом.       Но.       Гравитация бессильна, если бетанец решит не падать.       Васса отступила назад, чудовищно больно, муторно, до тошноты невыносимо разрывая контакт, и достала из кармана кожаный ремешок.       Оноре закричала. Крик родился сам собой, от потери, слабый, но искренний, и он всё ещё вибрировал в её горле, когда Васса надела ремешок Оноре на шею и застегнула. Она затянула петлю так туго, как было возможно, язычок прошёл в пред-последнее отверстие, и в месте, где пряжка впивалась в кожу, она побелела.       Васса провела пальцами по припухшей коже, по чёрному ремню, и убрала руки. Рывком, чтобы не искушать себя. Отвела глаза.       — Что теперь? — Оноре застыла, будто холод сковал её, горящую, живую, сковал окончательно.       Оноре и Васса никогда не были бдсм-парой в распространённом понимании таковых, у кросс-квадровых пар в принципе редко всё было по стандарту, и потому их с Оноре отношения меньше напоминали игру и больше — диагноз. Но Васса всё же заказала для Оноре ошейник: из тонкой чёрной кожи, с пятью металлическими пластинами внутри, на каждой из которых была выгравирована буква. Она надевала его на Оноре, если им предстояло надолго расстаться. Ведь обычно на шее Дебальз смыкались её пальцы.       — Теперь, — сказала Васса, — ты выбросишься из окна.       Оноре повернула голову, будто ослышалась; будто Васса, так чётко выговаривающая приказы, вдруг потеряла ясность артикуляции. Красный шёлк рассекал лицо Оноре пополам, чёрная кожа отделяла голову от сердца, и водопад спутанных волос спускался ниже поясницы. Если можно было быть беззащитнее, уязвимее и более открытой, то, наверное, без кожи.       — Хочешь, прыгай, хочешь вываливайся. Как получится, — голос Вассы отдалился. — Второй этаж. Если повезёт, просто руку сломаешь. Или ногу.       Как далеко они могли зайти? Где была грань между любовью и поглощением? До какой степени можно было ранить, нужно было ранить, хотелось быть раненной, чтобы насытить, наконец, чёрную дыру в груди, которой любых чувств, эмоций и знаков всегда было недостаточно?       Ни одна из них не знала.       Васса стояла позади Оноре, сжав кулаки, и ждала, когда же та скажет стоп-слово. Когда же Оноре испугается снова, разочаруется снова и решит бросить её снова. Когда покажет, что на самом деле Васса не так уж ей и нужна, не так уж и желанна, что возвращение было вынужденной мерой. Если предстояло пережить опять отверженность, то уж лучше так, выйдя победительницей, испытав на прочность, сломав и отбросив...       Главное — доверие.       Оноре сделала два неуверенных шага, нащупала руками подоконник и закинула на него колено. Поймав оконную раму, она выпрямилась, подтянула вторую ногу и поставила её чуть впереди колена. Зимний ветер играл чёрными прядями, упавшими ей на лицо. Красная повязка выглядела жутко на бледном лице. Синие губы приоткрылись.       Васса была бойцом. Она упражнялась в боксе не меньше, чем в размазывании людей по стенам. Она предугадывала движения противников по малейшим сокращениям мышц. Она ни секунды не сомневалась, что следующим рывком Оноре действительно прыгнет.       Потерять её было бы чудовищно. Особенно теперь. Теперь — невыносимо.       — Стой, — Васса кинулась к окну, схватила Оноре поперёк живота и стащила вниз. — Стой, стой, стой, не надо, уже всё, стой... — она захлопнула окно, повернула ручку, ни на секунду не выпуская Оноре из рук.       Ужас пополам со счастьем ударили Вассе в голову, и она принялась целовать Оноре лицо, глаза под повязкой, пересохшие губы, жадно и нежно, продолжая обнимать её, будто стоило убрать руки, и Оноре растаяла бы, как снег.       — Ты понимаешь, как сильно я люблю тебя? — шептала Васса. — Я не прощаю предательств, но я готова принять тебя, я приняла тебя, а у меня нет гарантий, что ты снова не всадишь мне нож в спину, ни единой гарантии, потому что в тебе главная верность — верность себе самой. Но всё равно... почему так...       Оноре улыбалась, совершенно ненормально, нездорОво, и, сжав руками голову Вассы, утянула её в глубокий, влажный и жадный поцелуй. Обладать Оноре и контролировать её — хотелось в равной степени. Васса опустила одну руку вниз между их телами и схватила Оноре за промежность, где уже было скользко и влажно, и хлюпало, всё чувствительное до боли — в ожидании ласки. Оноре застонала, выгнулась дугой и закинула ногу Вассе на бедро, давая больше доступа, хотя внизу она и так уже была раскрыта. Васса крепко держала её под колено, и пальцы второй руки насколько могла погрузила в мягкое, тугое нутро, прекрасно помня и угол, и ритм. Оноре хваталась за её плечи, тянула, пытаясь порвать, одежду, и поцелуй их стал каким-то непотребным соприкосновением раскрытых в экстазе ртов, мокрых губ и тонких полу-стонов, полу-скулежа. И так длилась вечность, потому что вечность — это отсутствие времени, и это чувство без конца, пока Оноре не вытянулась струной и не обмякла у Вассы в руках.       Васса подхватила Оноре под второе бедро, лёгкую и тонкую (её можно было носить на руках постоянно, Васса сразу согласилась бы, она поднимала вещи в два раза тяжелее себя) и донесла до кресла, в которое опустилась, укладывая Оноре себе на грудь.       Впервые за несколько месяцев она почувствовала абсолютный покой.       Дыхание Оноре постепенно выравнивалось, она развалилась на Вассе, как большая кошка, и её вдохи и выдохи щекотали Вассе шею — умиротворяющий не-комфорт. Скользкая от пота, кожа быстро остывала, и Васса водила пальцами по открытым лопаткам и безвольным рукам, по призывно-округлой ягодице, отмечая родинки и небольшие растяжки, и новые шрамики, и оставленные ночью синяки.       В конце концов они дышали в унисон, дышали друг другом и остатками холодного зимнего воздуха, таявшего в тепле лампового света.       Васса приподняла лицо Оноре за подбородок, стягивая надоевший шёлк.       — Что ты чувствуешь? — спросила она.       — Тебя.       — А ненависть?       — Уже неважно.       Потребовалось несколько лет, тонны наломанных дров, ошибок и пережитых страхов, чтобы понять одну простую вещь: женщина становится твоим соулмейтом только если вы обе решаете, что так оно и есть. Оноре ушла от Вассы, думая, что ошиблась, что они не были предназначены друг для друга, что Васса не любила её достаточно сильно... и оказалось, что Оноре ушла лишь для того, чтобы убедиться: Васса любила её до помрачнения рассудка.       Васса хотела, но не смогла её убить.       В сердце всегда есть место сомнению. Оноре больше никогда не намеревалась сомнения впускать.       — Чтобы ты знала, — сказала она, заглядывая Вассе в глаза. — Из-за тебя я не могу трахаться ни с кем другим. Не заводят.       Оноре выпрямилась, щурясь на блеклый свет торшера, и Васса почувствовала, как ловкие пальцы расправляются с завязками на поясе её спортивных штанов.       — Мне не за что извиняться.       — Будто я ждала извинений.       — Решила погладить моё эго?       — И эго тоже... Васса, я тебя прошу, разденься, или я найду те ножницы...       У Оноре были прекрасные, длинные пальцы швеи. И ловкий язык.       Васса приподняла бёдра, позволив Оноре спуститься на пол перед креслом и стянуть с неё весь низ одежды. Оноре, призывно изгибаясь — определённо нарочно, — потёрлась щекой о её голень, легонько поцеловала колени и, скользнув губами по бедру, куснула низ живота.       — Ах, эти бы ноги, да мне на плечи, — усмехнулась она, поглаживая внутреннюю поверхность бёдер, размазывая кончиками пальцев вязкую смазку.       — Любой каприз, — пообещала Васса и скрестила лодыжки у Оноре за спиной.       Она была безумно красива. Оноре не сомневалась, что именно так должны были бы выглядеть богини, если бы они существовали. Светлые, почти белые волосы Вассы разметались по плечам, зацелованные губы горели, и полу-мрак выгодно подчёркивал рельеф её мышц, все эти кубики, пучки и прочие вещи, от которых голова шла кругом. И тем больше Оноре пьянила эта женщина, чем больше контроля над собой Васса теряла, отдаваясь её ласкам, выгибаясь в кресле и вдавливая пятки ей в спину. Задранная до шеи кофта предоставляла прекрасный вид и доступ к её груди. Оноре вылизывала ярко-розовый клитор, то проникая языком между малых половых губ, то вновь двигаясь вверх, дразня и доставляя столько удовольствия, сколько могла. Её пальцы неустанно двигались в Вассе, задавая темп от медленного к более быстрому, не глубоко, но достаточно, чтобы заставить Вассу стонать в голос и звать её по имени. Васса хваталась то за кресло, то за Оноре, то кусала себе пальцы, то тянулась к вагине, вмешиваясь, направляя и добавляя темп, пока не кончила, крепко сжимая ногами бока Оноре, целовавшую её грудь.       — Ты выбираешь меня, — бормотала Оноре, — я выбираю тебя, и мы делаем это слепо, потому что жизнь — это всегда ошибки. Я думаю, ты не будешь моей ошибкой, — она улыбнулась, прикусив напоследок тёмный сосок. — Или ты будешь самой лучший и любимой из них.       А потом Васса спустилась к Оноре на пол, в ворох подушек, и разложила её там, точно бабочку, бесстыдно голую и открытую для всего, чего бы она, Васса ни пожелала за них обеих. В рюкзаке ещё лежали верёвки и вибратор, и ночь эта обещала быть очень длинной.       Жизнь никогда не давала гарантий.