***
— Альфрид! Где тебя носит, бездельник? Бургомистр истошно вопил, и его мерзкий, хриплый голос разносился по коридорам верхнего этажа ратуши. В последнюю неделю глава города стал особенно нетерпеливым, его приводила в ярость любая безделица, заставляя нервно перемещаться по покоям из угла в угол, разбрасывая вокруг проклятия и оскорбления вместе со слюной, вылетавшей изо рта частыми брызгами. Такое поведение объяснялось настроениями в городе. Бургомистр был недоволен мной. Он винил меня в беспорядках, мол, я не справляюсь со своими обязанностями. Идиот. Что он будет без меня делать? Этот болван неспособен ни на что, кроме подсчетов казны города, которую он считает собственной. Без меня он бы не продержался на посту бургомистра так долго. Но кто бы вбил это в его пустую голову? На этот раз произошло самое мерзкое, что стало последней каплей, переполнившей чашу терпения уважаемого и любимого всеми бургомистра. По всему городу кто-то развесил карикатуры, над которыми теперь потешалась половина горожан. Вторая половина благоразумно решила не замечать этих картинок, памятуя, что у всего в Эсгароте есть цена, и заплатить за это веселье придется сполна. Какой-то горе-художник изобразил бургомистра в самых разнообразных нелицеприятных положениях: на одной — свинья в облачении главы города, пожирающая изысканные блюда, игнорируя при этом столовые приборы, на другой — та же свинья, выступающая с балкона с какой-то речью, на третьей — бургомистр, уже как человек, сидел в окружении гор золота и откровенно любовно обнимал один из сундуков, целуя его в замочную скважину. Картинки эти были выполнены талантливо, я бы даже сказал, мастерски. Художнику удалось подчеркнуть сходство с натурой, и не только внешнее. Хотя я понимал, что последует за этой выходкой, но и сам не мог сдержать невольного ликования, когда, выйдя из ратуши, увидел наклеенный на дверь листок. Однако мое расположение испортила карикатура, на которой помимо свиньи — бургомистра был изображен и я, с крысиным хвостом и длинными передними зубами, торчащими из-под верхней губы. Сюжет нарисованного заставил дрожать от злости даже меня, хотя мне казалось, что я за свою жизнь привык ко всему. Как оказалось, только не к этой несправедливой, мерзкой пошлости. — Альфрид! Чтоб ты утопился, недоумок! Я вошел в покои бургомистра, уже готовый к тому, что может на меня обрушиться. — Я здесь, сир. Вам что-то нужно? Вы огорчены? — Не строй из себя идиота, Альфрид! Тебе известно, что эта гадость теперь висит на каждой стене этого убогого городишки! Где был ты и твоя хваленая наблюдательность? Он схватил с рядом стоящего стола несколько листков с карикатурами и, смяв их, бросил в мое лицо. Бумага разлетелась в стороны с характерным шелестом, но один листок задержался на моей одежде, и я успел его поймать. Расправив рисунок, я увидел тот самый сюжет с крысой, стоящей на коленях перед свиньей и совершающей нечто, что снова заставило меня содрогнуться от отвращения. Кто мог это придумать? Я уже и сам готов был расправиться с автором, вырвав ему руки, если бы хватило сил. — Ты забыл, чем ты мне обязан? — бургомистр подошел ко мне, тыкая в меня своим жирным пальцем с массивным перстнем. — Забыл, из какой грязи я тебя вытащил? Хочешь оказаться там же? Он толкнул меня, и я был вынужден сделать шаг назад, потупив голову. Я чувствовал, как ярость поднимается изнутри, и кровь приливает к голове. У меня не было возможности показать свою ненависть к этому старому борову открыто. Все, что мне оставалось теперь — молча сжимать поганый листок в руках, превращая его в бесформенный ком бумаги, и чувствовать, как в затылке снова начинает зарождаться проклятая боль. — Пусть это уберут немедленно, — вновь раздался шипящий, злобный голос. — И найди мне виновника в ближайшие двое суток, или клянусь тебе, Альфрид, даже самый последний каторжник тебе не позавидует. Мне не нужны люди, плюющие на свои обязанности! Я поспешил уйти, еще слыша отборную брань за спиной. «Какой же я безмозглый осел. Разумеется, это Бард. И эта глупая, неблагодарная женщина наверняка в этом замешана», — думал я, по дороге в архив. Я проклинал себя за то, что впустил ее в город, позволил работать в ратуше, не посадил ее под замок, как только она вышла из дома Барда в первый раз. А ведь после она бывала там часто. Носила какие-то свертки, засиживалась до ночи. Я слышал, как она разговаривала, смеялась, пела… И все равно ничего не делал. Проклятая слабость. Клара не вела себя так со мной. Она была холодна и только смотрела на меня своими серыми глазами, которые, казалось, стали еще светлее с момента той встречи в приемной. Я понимал, что сам оттолкнул ее и даже был этому рад, но, когда я увидел, какой она может быть там, в доме Барда, меня укололо что-то давно забытое. Обида или злость — это могло быть что угодно, но это было больно и совершенно недопустимо. А я все равно приходил туда, и иногда позволял себе подниматься по мерзкой скрипучей лестнице, чтобы сесть под окном и послушать, о чем говорят в доме. Я не слышал ничего определенного, слов было не разобрать, но я смог уловить интонацию. Радость. Они были счастливы, смеялись и оживленно обсуждали какую-то глупость. Я различал и ее голос, мягкий, как всегда, и высокий писк двух девчонок, и голос Барда, который явно тоже был всем доволен. Как же я его тогда возненавидел. Еще больше, чем прежде. И кто, кроме Барда мог додуматься до того, чтобы расклеивать по городу эти никчемные картинки? Кто мог себе такое позволить, кроме него? И кто как не Клара была в последнее время такой частой гостьей в его доме? Я застал ее у входа в архив. Она глядела на один из листков в руках и улыбалась. Мне редко доводилось видеть ее улыбку, и даже теперь, когда я знал, чем она вызвана, не мог не признать, насколько красиво ее счастливое лицо. От этого стало еще хуже. Голова нестерпимо болела, будто разрывалась изнутри. Я подошел к Кларе вплотную. — Ты… — только и произнес я, показывая ей листок, который до сих пор не выпустил из рук. Она подняла на меня свои серые глаза с тенью испуга. Улыбка с лица сошла, а листок вдруг прижался к груди дрогнувшей рукой. Я схватил ее за плечо и толкнул внутрь архива, оглянувшись. Еще не хватало, чтобы нас кто-то увидел. — Это все вы, да? Ты и этот твой Бард? — говорил я прямо в ее лицо, по-прежнему держа за плечо и прижимая к стене. — Ты хоть понимаешь, что тебе за это будет? Клара смотрела на меня. Теперь она уже явно боялась. Глаза еще больше раскрылись, губы стали дрожать, а руки сжимали все тот же проклятый листок. — М… мне больно, отпустите меня, — голос ее дрогнул, и я оторвал от нее руку, будто обжегшись. — О чем ты думала? Есть в твоей голове хоть что-то, или она совсем пуста? — Я ничего не сделала. Я не знаю, о чем речь. — Правда? Ничего не делала? Тогда откуда это взялось? Я развернул перед ней листок со своей карикатурой. Она опустила взгляд на нее и тут же отвела его в сторону, сжав губы. Потом заговорила: — Это… ужасно. Я не знаю, кто это сделал. Она говорила очень тихо, но даже при этом ее голос срывался, и я увидел, как по лицу Клары потекли слезы. — А ты ходила к Барду, верно? Я знаю, что ты была там. Что он тебе наплел? Что он задумал? — я сорвался на крик и снова подошел к ней, ударив рукой по стене рядом с ее головой. — Он ничего мне не говорил, мы просто проводили время с девочками, шили платье для Сигрид, — Клара уже совсем разрыдалась. — Альфрид, пожалуйста, я бы так никогда не поступила… — Я знал, что тебе нельзя верить. Такие тихони, как ты — самые опасные. Может, пара дней за решеткой развяжет тебе язык. — Это глупо, Альфрид! Зачем мне это? Неужели ты считаешь, что я способна такое придумать? Она указала на рисунок и снова разрыдалась. — Почему ты меня так ненавидишь, Альфрид? Я ничего не сделала… Боль стала настолько сильной, что я отступил назад и схватился руками за голову. Разумеется, у меня не было времени на то, чтобы принять порошок, и мне еще предстояло каким-то чудом добраться до своего стола, в котором я хранил лекарства. Такое положение приводило в отчаянье. — Тебе плохо? Это твоя голова все еще болит? — произнесла Клара сквозь слезы. Она подошла ко мне и попыталась положить руку на плечо, но я сбросил ее. — Не смей меня трогать, — внезапное прикосновение привело меня в чувства и позволило выпрямиться. — Господин бургомистр рвет и мечет. Он требует предъявить ему виновника в ближайшее время. И ты все расскажешь, помяни мое слово. Я вытолкнул ее из архива и повел к ближайшим стражникам, дав им распоряжение разместить преступницу в самую охраняемую тюрьму Эсгарота.Глава X. Слабость
26 октября 2019 г. в 18:55
Я теперь часто сидел у себя, занятый чтением доносов и кляуз. В последнее время их так много, что хоть весь город поджигай: куда ни плюнь — попадешь либо в предателя, либо в мошенника. Проклятые людишки, они готовы продать друг друга за горсть медных монет. И я сам стал таким же. К чему ценить их жалкие душонки, если они сами их не ценят. Вот бы действительно с удовольствием поджечь здесь все, чтобы потом, стоя на берегу, наблюдать, как исчезает из подлунного мира это позорное пятно в форме груды балок и гнилых домов.
Народ был недоволен. Ему не нравились новые законы, не нравилось отдавать свое золото. Ранее люди могли выражать это, лишь переговариваясь полушепотом между собой или, в крайнем случае, бросая комки грязи в окна ратуши или статую бургомистра. Обычно их сдерживало ожидаемое наказание, но теперь они будто осмелели: начали случаться стычки со стражниками, а кое-кто даже отваживался открыто выступать на площадях с речами против власти. Это приводило бургомистра в такую лютую злобу, что даже излюбленный бренди не мог ее унять. Он требовал принятия еще большего количества новых законов, и это, разумеется, поддерживалось всеми ратманами. Еще бы им не поддерживать его, ведь они, как и я зависимы от этого хряка. Никому не хотелось бы закончить свою жизнь за решеткой или на плахе, к тому же они ели из рук главы города. Их богатства, влияние, страх горожан — они всем обязаны ему. Проклятая помойка, прогнившая насквозь.
В последнее время людей как будто что-то волновало. Город шумел, дрожал и гудел явно не только из-за этого никчемного приближающегося праздника. Было что-то еще, и я должен был выяснить, что или кто именно распаляет вольнодумства. Больше всего внимания на себя обращал Бард. Этот бывший глава стражи никак не желал успокаиваться. Наверняка не мог простить бургомистру, что тот выкинул его с должности, как только стал главой города. Разумеется, ведь зарабатывать на жизнь как лодочник куда менее почетно, чем ходить по городу в сверкающих доспехах. У Барда достаточно поводов ненавидеть бургомистра, как и у многих. И достаточно мозгов, чтобы устроить тому неприятности, не попавшись самому. Каждый раз, когда находился повод заключить его под стражу, он изворачивался, как змея, и выходил сухим из воды. Я должен был найти способ от него избавиться, иначе бургомистр пустил бы по миру и меня. А может и того хуже.
Бард, со своим напускным благородством, отрастил себе такое чувство справедливости, что вскоре был бы не в силах носить его. А люди кружились вокруг него, тянулись к нему, слушали каждое его слово. Они сделали из него лидера. Лодочник с претензией на корону. Что может быть смешнее.
Мои гневные мысли прервал вид одного из окровавленных перьев, стоявших тут же, на столе. Мне не хотелось использовать их по назначению и пачкать чернилами, чтобы потом выкинуть. Вместо этого я аккуратно отобрал все забрызганные перья и, собрав их вместе, поставил отдельно, в резной деревянный стакан. Бывало, я подолгу смотрел на них, даже брал в руки, разглядывая. Было что-то аллегорическое в этих окровавленных перьях для письма. Что-то завораживающее. Я почувствовал это еще тогда, когда впервые увидел лежащую рядом с конторкой связку исключительно аккуратно очиненных перьев. То, что они были в пятнах мне не показалось проступком Клары, вовсе нет. Хотелось даже поблагодарить ее за такой источник вдохновенных мыслей. Мне стало казаться, что все, что я пишу, должно быть написано именно такими, кровавыми перьями. Может, стоило подарить бургомистру такие же?
Клара неплохо справлялась со своими обязанностями в архиве. Даже досадно было признавать, что повода выгонять ее у меня не было. Однако сначала она все время ходила за мной, пыталась хватать за руки, что-то говорить о приюте, которому я сократил содержание. Она просила за них, говорила, что Маргарита Стоун не виновата и даже позволила себе упрекнуть меня в жестокосердии. Слово-то какое подобрала. Глупая, наивная девчонка думала, что это могло меня растрогать. Разумеется, не могло. И я сразу дал ей понять, кого из себя представляю и что не позволю никакой вольности. И она все поняла. Ее поведение изменилось, разговаривать со мной она перестала, лишь отвечала на мои редкие вопросы и опускала взгляд, когда я объяснял ей что-то.
Поначалу я был рад, что избавился от ее назойливости, мне было достаточно того, чтобы она сидела тихо, не показывая себя и не вызывая неприятностей. Мне было удобно наблюдать за ней, пока она здесь, под боком. Я смотрел, чем она занимается в архиве, и от меня не мог скрыться ее интерес к судебным процессам. Впрочем, когда ее поиски закончились ничем, она, казалось, совсем успокоилась и сосредоточилась на моих поручениях. Я нарочно оставлял их в большем количестве, чем было необходимо, чтобы не давать ей свободного времени на праздные шатания по городу, а она не противилась и выполняла все в срок, даже если приходилось уходить в приют за полночь.
Я же, совсем рассеяв свое внимание и расслабившись, стал замечать за собой то, что наблюдаю не столько за тем, что она делает, сколько за ней самой. Вдруг, я стал подолгу смотреть за тем, как она пишет или переставляет книги, не зная о моем присутствии. Я начал обращать внимание на то, что она двигается тихо и плавно. Она не носила каблуков, как это делало большинство женщин в Эсгароте, а потому шаги ее не сопровождались мерзким стуком, не нарушая тишины архива и не вызывая раздражения. Уже то, что она почти не разговаривала, а когда все-таки говорила, то делала это мягким и спокойным голосом, отзывалось во мне некоторым невольным расположением. Голос ее был не так высок и пискляв, как у многих женщин, не так громок и не слишком тих. Речь не была насыщенна лишними словами, от которых хочется порой заткнуть собеседнику рот. Разговор ее был холоден и сух, но от этого не менее хорош лаконичностью.
Постепенно я совершенно неожиданно для себя стал проводить в архиве больше времени, чем было нужно и даже — чем я мог себе позволить. Я все так же молча смотрел на то, как Клара работает. Мне нравилось, как тусклый свет лампы освещал ее белые волосы. Они становились еще более необычными, будто сами светились. Сосредоточенное лицо ее, не выражавшее никаких эмоций казалось сделанным из камня. Когда она писала, стоя за своей конторкой, ее тело вообще не двигалось, только было видно, как дрожит перо, иногда касаясь губ. В этом освещении, в своем простом сером платье она казалось завораживающе неподвижной. И я стал заглядываться на нее. Сначала мне это не было очевидным для себя самого, но, когда я осознал, что может означать такое внимание к женщине, я разозлился на себя.
Мне ли было думать об этом? Мне, противному самому себе, единственной радостью которого было уединение, не обремененное ни головной болью, ни капризами бургомистра. Уединение, когда я мог думать о том, что однажды покину это место, как и собирался когда-то. Моя внешность, мои обязанности и моя репутация не позволяли мне рассчитывать на женское внимание, исключая, разумеется, шлюх, которые за деньги могли выполнить любое желание и для кого угодно.
Да, теперь у меня было много денег. Разве не ради этого я согласился работать в ратуше? Накопить золота и уехать — вот, чего я хотел тогда. Заработать денег для того, чтобы оплатить учебу в Старой Школе. И все тогда мне казалось таким досягаемым, нужно было только лучше стараться. И я старался. Вот только путь отсюда мне теперь либо на тот свет, либо по миру с сумой.
В дополнение ко всему, как мог я сблизиться с Кларой, когда она в любой момент рискнет воспользоваться возможностью и выкинуть какую-нибудь глупость. Ей ведь было известно, что я помощник бургомистра и она наверняка возненавидела меня еще тогда, когда узнала это, хоть и пыталась показать обратное своими улыбками и учтивой речью. Она уже не была той девчонкой, какой помнилась мне. Да и я уже давно не был тем мальчишкой, и хоть я скучал по ее обществу и мне хотелось запросто подойти к ней, как раньше, мне не стоило рассчитывать на искренность с ее стороны.
Нет, мой удел — наблюдение. Я мог только смотреть на нее со стороны и все больше себя ненавидеть. В какой-то момент я понял, что привык видеть ее каждый день, а сроки работ в архиве тем временем подходили к концу. И я был рад этому, потому что моя рассеянность, ставшая наваждением, уже давала о себе знать. Стоило подумать о том, куда пристроить Клару, и кого приставить к ней для слежки. Мне казалось, что, когда она будет подальше от меня, я, наконец, смогу прийти в прежнее состояние.
К тому же она каким-то неведомым мне образом спелась с дочерями Барда. Я видел своими глазами, как Клара заходила в его дом. Я должен был пресечь это сразу, принять меры, заключить ее под стражу, едва бы она появилась на пороге архива. Допросить, как я всегда это делал со всеми. Но Клара — не все, и я ничего не сделал. О чем, разумеется, потом пожалел.