Вкус яблока

Долгое озеро, 15 лет назад       Книга, данная мне Альфридом увлекла меня чрезвычайно. Я засиживалась до глубокой ночи за высоким столом у окна моей комнаты, при свете одинокой лампы самозабвенно вглядываясь в слегка пожелтевшие страницы. Густо покрытые мелкими витиеватыми буквами, они приятно шуршали при перелистывании, а подушечки моих пальцев ощущали мягкую текстуру дорогой бумаги, когда я следила за текстом, водя пальцами по строкам. Свет лампы дополнялся сиянием луны в чистом небе и слабыми лучами фонарей Каменной улицы. В стекло бились ночные насекомые, пытаясь проникнуть внутрь, но ни этот тихий стук, ни тусклое освещение не отвлекали меня. Напротив, завороженная книгой, я всем своим существом почти физически чувствовала в себе перемены, а происходящее вокруг было будто частью какого-то ритуала или церемонии. Даже случавшиеся в эти осенние дни обильные ночные ливни не могли своим шумом вырвать меня из этой приятной, обволакивающей дремы.       Посещение мною берега вместе с отцом лишь породило во мне любопытство. Впечатления, полученные мной тогда, были сильны, но то были впечатления ребенка, который познает мир, и все новое кажется ему чудным и непонятным, а любая мелочь способна вызвать восторг. Однако любопытство это и эти впечатления оказались превосходной почвой, на которой теперь всходили ростки моей любознательности и непреодолимого желания выбраться из окружающей меня однообразной действительности.       Мне и раньше доводилось читать о других землях, но не много. Учителя давали нам только основные знания, не углубляясь в подробности. Да и незачем это было. Считалось, что девушки из благородных и обеспеченных семей не имеют потребности во всестороннем образовании, и для них куда важнее лишь умение показать себя образованной, а потому знания, получаемые нами, носили исключительно ознакомительный характер. А поскольку на деле и они не имели никакой практической пользы, некоторые учителя и вовсе пренебрегали передачей нам сведений о вещах, для нас бесполезных и даже вредных, не в меру много времени уделяя воспитательной работе.       В нас пытались развивать скромность и послушание, хороший вкус и сдержанность. Книги нам давали только те, которые признавались безвредными для юного, еще только формирующегося характера учениц. И если бы не Альфрид, у которого возможностей получать знания было куда больше, несмотря на то, что он учился в приютской школе, а не у частных учителей, в отличие от меня, я едва ли когда-нибудь увидела бы и половину прочитанных мною книг.       Книги стали моим главным увлечением, но в силу своего юного легкомыслия, я чаще отдавала предпочтение сказкам, легендам, историям о военных походах и прочему «вздору», как называл такие книги Альфрид. Сам он читал только то, что, по его мнению, может принести существенную пользу, а потому усердно рекомендовал мне трактаты о природе, медицине или географии. Он каким-то чудом доставал их в библиотеках и архивах, втираясь в доверие к учителям, и, вероятно, просто воруя, а я честно пыталась их осилить, но мало что понимала в таких книгах. Они казались мне скучными и написанными чересчур мудрено. Я возвращала книги Альфриду, озвучивая ему свои скудные впечатления, на что он лишь вздыхал разочарованно. Я подозревала, что и сам он понимает далеко не все, а лишь хочет меня по-дружески задеть, показывая себя более умным, и потому изо всех сил старалась не отставать от него. Наши чтения приобретали вид игры или даже соревнования, что, несомненно, только способствовало развитию и ума, и красноречия. Впоследствии, обучаясь в Старой Школе, я не единожды благодарила Альфрида за то, какой опыт получила, благодаря ему.       Несмотря на всю сложность осваиваемых мною трудов и весьма вольную их трактовку, которую им давали наши с Альфридом детские умы, кое-что я из этих книг все-таки выносила и в образовании своем ушла гораздо дальше, чем мои сверстницы. Они называли меня унылой занудой и избегали меня, а я их общества и не искала: разговоры о платьях и лентах нисколько меня не занимали, да и тратить время на шитье и игру в куклы совершенно не хотелось. К еще большему неудовольствию моей матери подруг я себе не нашла и увлечений других девочек не разделяла. И как бы плохо я ни понимала книги Альфрида, какими бы мучительно трудными для освоения они ни казались, проводить время в их компании мне было куда приятнее.       Книга, что дал мне Альфрид на этот раз, содержала подробное описание близлежащих к нам земель Востока и Юга, причем самые объемные главы были посвящены Дорвиниону — краю благоухающих садов, жаркого солнца и изысканных вин. Эта книга не была похожа на другие: язык повествования был настолько прост и понятен, что даже для меня не составило труда перечитать ее не один раз. Мастерство автора, с которым он давал описание природы, городов и людей порождало в моей голове такие яркие иллюстрации к прочитанному, какие вообще возможно породить в голове болезненно чувствительного к впечатлениям ребенка, каким была я.       Чем больше я читала эту книгу, тем больше осознавала, каким тесным становится для меня мой родной город. У Эсгарота не было стен, но заменяющие их воды Долгого озера вдруг почудились такими глубокими, такими холодными и даже враждебными, что я стала чувствовать себя ограниченной в своей свободе, будто запертой в каморке без доступа свежего воздуха. Я не возненавидела Эсгарот, вовсе нет, но ранее любимые пейзажи становились скучными и невыразительными, я начала замечать, что вода озера грязная и мутная, а вездесущий рыбный запах нестерпим и тошнотворен. Я стала вдруг ощущать потребность узнать и увидеть больше, чем мне было доступно.       От тоски, так внезапно поглотившей меня, часто хотелось плакать. Я имела намерение поговорить с родителями о Старой Школе, но природная моя робость и строгость матери, которая все еще припоминала тот случай с Альвом, заставляли меня откладывать разговор в ожидании благоприятного момента. Но момент все не наступал, а тоска моя все возрастала.       В нашем доме чувствовалось напряжение. Отца я почти не видела: он будто стал уходить еще раньше, а возвращаться — еще позже. Когда он все-таки бывал дома, то молча сидел в задумчивости, глядя куда-то вдаль, поглаживая густую бороду, а если и говорил, то говорил мало и как будто старался закончить ненужный разговор как можно быстрее. Было непривычно видеть всегда веселого, жизнерадостного отца таким угрюмым, почти раздражительным. Ничего удивительного в том, что такое состояние хозяина дома распространялось среди всех его обитателей. Мать молчаливо ходила по дому. Похожая на ледяную статую, она вовсе перестала улыбаться, а ее замечания в мой адрес сделались еще более колкими и холодными. Зима на Долгом Озере еще не наступила, но в нашем доме, казалось, можно замерзнуть насмерть. Я подозревала, что причина кроется в неприятностях отца и связана с источниками, но мне ничего не рассказывали, а спросить я не решалась.       Тетушка Иви, моя милая, добрая тетушка, стала единственным источником тепла для моего дрожащего сердца. Я не могла не замечать ее тревогу, она была так же грустна и молчалива, как и все в доме. Однако тетушке удавалось помочь мне справиться с тоской, слушая мои вдохновенные рассказы о прочитанной книге и намерении продолжить обучение в Дорвинионе. Сначала я лишь осторожно намекала на это, боясь быть непонятой, но позже тетушка успокоила меня своим снисходительным вниманием. Разумеется, она не воспринимала мои планы всерьез, но я была безмерно благодарна ей за то, что она слушала меня без насмешек и поучений, а лишь кивала головой и иногда улыбалась, будто понимая мои чувства.       В Эсгароте становилось по-осеннему прохладно. Часто небо затягивалось черно — серыми тучами, изливающими на город потоки ливней. В такие дни казалось, что он со всеми своими постройками, шпилями и мостами буквально погружается в озеро. Воды становилось много, ее уровень повышался, и нижние мостки действительно скрывались под ним, блокируя некоторые проходы, из-за чего горожане вынуждены были искать обходные пути, осторожно ступая по деревянным доскам, стараясь не поскользнуться и хватаясь за вертикальные балки, выполняющие функцию перил. Опасность свалиться в озеро была так велика, что люди предпочитали вообще не выходить из домов в такие дождливые дни, а потому улицы пустели, и редко можно было увидеть на них случайного бедолагу в промокшей насквозь одежде. Пространство наполнялось частыми косыми струями ливня, барабанящими по крышам, стенам и мосткам, а образ дождливого Эсгарота дополнялся желтыми квадратами и полукругами светящихся в сумерках окон, за которыми семьи, собравшись у очага или за столом вели беседы, играли в кости или занимались чем-то еще, коротая время в ожидании смены погоды.       В один из таких дней, когда дождь, наконец, закончился, а мостки немного подсохли под лучами выглянувшего солнца, я вышла из дома, в очередной раз сославшись на необходимость покупки лекарства тетушке. Под своей шалью я прятала книгу Альфрида, которую уже давно пора было вернуть, и потому привычный уже путь мой лежал к заветному перекрестку у ратуши, чтобы потом повернуть налево, к кварталу Ремесленников, а там и до квартала Бедняков недалеко.       Людей на улицах было уже много. Они ходили медленно и осторожно, внимательно оглядывая свои дома и лодки, проверяя, не нанесла ли погода повреждений их скудному имуществу. Я брела по улицам, глазея по сторонам. Воздух был сырым и холодным, по нему с разных сторон до меня доносились то стук молотка, то плеск льющейся из ведра воды, то скрип старых лодок. У одного из пошарпанных домов, с бельевой веревкой над балконом второго этажа и рыболовной сетью, висящей у входной двери, низкого роста, полная, с красным лицом женщина отчитывала своего мужа. Несчастный сидел на каком-то ящике и глядел на жену снизу-вверх. По цвету его носа и тому, как неумело и несвязно он пытался спорить со своей супругой, можно было догадаться, что он пьян.       Женщина все яростней махала руками, кричала и бранилась, а ее муж, отчаявшись, просто отвернулся от нее, смотря на воду. Вокруг между тем уже собралась небольшая публика, очевидно, соседей. Они с интересом наблюдали за происходящим, кто-то отпускал хитроумные шуточки, из-за чего присутствующие смеялись, а женщина перенесла свой праведный гнев на шутника. Мне тоже стало любопытно, в чем там дело, и я остановилась неподалеку, прислушиваясь. Однако дождаться развязки мне было не суждено. Вдруг со всех концов города зазвучали колокола. Такие высокие, редкие удары означали, что горожан зазывают на Главную площадь. Очевидно, бургомистру понадобилось сделать сообщение.       — Оп-па… Похоже, к ратуше кличут. Наверное, у бургомистра прыщ на гузне соскочил. Решил поплакаться, — сказал тот самый шутник, поправляя огромную, не по размеру его головы, шапку.       — Да нет, это они о новом налоге вещать будут. Ты слыхал новости? Теперь с питьевой водой проблема. Редкость, — его собеседник, худой мужчина с седеющей бородой, многозначительно поднял указательный палец. — Скоро и нужду будем по налогу справлять.       С гоготом и вздохами публика направилась в сторону ратуши, оставив свой прежний объект внимания. Я тоже пошла к площади вместе со всеми, напоследок взглянув на пьяного рыбака, все так же сидевшего на своем ящике. Ему казались безразличными и смешки соседей, и колокольный зов. Его супруга теперь остыла и села на другой ящик неподалеку, уронив голову на руки и, кажется, всхлипывая.       На Главной площади собралась толпа. Все стояли, обратив свои взгляды на ратушу, и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Вход на широкую лестницу преграждала цепь стражников. Они стояли и вдоль границ площади, окружая толпу. Вокруг царил невероятный гул, какой обычно бывает, когда множество людей собираются в одном месте. Все разговаривали друг с другом, что-то обсуждали и спорили. Небо уже окончательно избавилось от остатков туч, по нему плыли редкие облачка, совершенно белые. Солнце вдруг начало жарко палить со всей своей последней, бывшей на исходе перед зимой, силой, и здесь, на площади прямо под его лучами, становилось тепло, даже душно. Влага с мостков, стен и крыш активно испарялась, что делало воздух еще более тяжелым.       Я нашла себе место у стены дома напротив ратуши. Оттуда было почти не видно главного входа с лестницей, но бургомистр обычно выходит на один из балконов второго этажа, а потому я надеялась, что мне все-таки удастся на него посмотреть. Кроме того, в центре площади из-за недостатка свободного места люди активно толкались и наступали друг другу на пятки, отчего громко восклицали и ругались. Мне не хотелось участвовать в этом действии, пытаясь протиснуться ближе к ратуше, а потому я осталась на своем месте.       Ждать пришлось долго, и толпа начала терять терпение: я уже слышала раздраженные выкрики со всех сторон. Но вот, наконец, дверь балкона открылась и на него вышли несколько человек. В этот момент все присутствующие на площади замолчали и подняли головы, устремив взгляды на появившихся. Их было пять, и к своему удивлению я увидела среди них отца. Он стоял крайним справа, и весь его вид — высокая, напряженная фигура, сложенные на груди руки, чуть опущенная голова — все говорило о том, что его что-то чрезвычайно взволновало. Мне было хорошо знакомо это его состояние, ведь в последнее время я его другим и не видела. С моего места оказалось невозможным разглядеть выражение отцовского лица, но я и так знала, что его губы плотно сжаты и совершенно скрыты бородой, а густые брови нахмурились, придавая глазам, да и всему лицу, вид тревожный, даже грозный.       Вместе с отцом на балконе стоял наш недавний гость. Дядя Альва вышел последним, медленно и высокомерно оглядывая толпу. Он будто делал ей одолжение, позволяя посмотреть на себя. Я узнала его сразу по той самой неизменной роскоши наряда, присущей только ему. Даже издалека золотая парча одеяния казалась сияющей, а висящие на шее в изобилии золотые медальоны, пряжка ремня и перстни отражали свет палящего солнца, давая резкие, раздражающие блики. Увидев этого человека снова, я почувствовала прежний свой приступ робости, даже паники. Я понимала, что он едва ли мог заметить меня издалека, в тени моего убежища, но, когда он оглядывал толпу и скользнул взглядом по стороне, где стояла я, мне показалось, что он задержал на мне свое внимание, вновь оценивая, как он это делал при первой нашей встрече. От этого сделалось жутко, и я старалась больше не глядеть в его сторону.       Другие три человека были мне незнакомы, но один из них, стоящий в центре, носил высокую шапку с пышным зеленым пером, что было символом глашатая. Этот человек подошел к краю балкона и поднял вверх руки. В правой он сжимал свиток с болтающейся печатью, левая же — была свободна, и человек развернул ее ладонью к народу, что означало требование внимания. Последний жест казался излишним, ведь собравшиеся и так во все глаза молча глядели на стоящих на балконе ратманов. Такое собрание случалось нечасто, только при оглашении важнейших для города решений, к тому же отсутствовал сам бургомистр, что настораживало и порождало вопросы.       Глашатай, убедившись, что его будут слушать, и оглядев толпу в последний раз, развернул принесенный им свиток и начал читать написанное громко, старательно проговаривая каждое слово.       — Да будет известно всем свободным гражданам славного города Эсгарота, что по причине скорой болезни, отошел от нас его глава — достопочтенный бургомистр Вальбранд Бернстроф Великобородый. О том с величайшей скорбью сообщают члены Городского совета, засвидетельствовавшие действительность смерти, и то подтверждается главным городским лекарем заключением от октября 16 числа текущего года. Горестное известие о кончине пресветлого нашего бургомистра, во благо и процветание славного города Эсгарота не пожалевшего здоровья своего, должно быть разнесено среди всех свободных граждан, как и то, что прощание с почившим пройдет вечера в восьмом часу октября 20 числа текущего года на площади Прощаний, где для лицезрения церемонии будут ожидаться граждане всех возрастов, ремесел и положений. Принимая во внимание озвученное скорбное событие, Городским советом объявляется траур на срок до первого снега: музыкантам и торговым глашатаям положено свою деятельность прекратить, лавки предписывается белыми лентами и материей украсить, такие же ленты всем горожанам носить на левом плече, на уровне сердца в знак бесконечного сочувствия семье почившего главы города. По истечение же траурного срока объявлено будет о выборах нового бургомистра. До той поры полномочия управления городскими структурами возлагаются целиком на Городской совет, о чем и сообщается данным манифестом достопочтенным гражданам славного города Эсгарота.       Закончив свою речь, глашатай свернул обратно пергамент манифеста, вытянул руки по швам, кратко и резко поклонился народу, из-за чего его перо опасно закачалось, будто желая оторваться от шапки, после чего покинул балкон, оставив публику в самых встревоженных чувствах. За ним последовали и четверо ратманов. По мере того, как граждане осознавали смысл озвучиваемого сообщения, изначально мертвая тишина вдруг стала оживать. Первыми откликнулись женщины своими пораженными вздохами и редкими возгласами. Затем к ним присоединились и мужчины, сначала перешептываясь, а когда глашатай ушел, и вовсе громко обсуждая услышанное. Находясь в самой толще толпы, я не могла сказать, что настроение в ней было скорбное, или даже просто расстроенное. Люди казались удивленными внезапной смертью главы города, но не более того. Я слышала отрывки разговоров о грядущей церемонии прощания и о трауре, но с большим увлечением люди говорили о предстоящих выборах нового бургомистра.       — Теперь нового дармоеда поставят, нас не спросясь…       — Жалко все-таки старину Вальбранда, добрый мужик был…       — И что там он такое подцепил…       — Пустое! Что один, что другой — одна печаль.       — Да… Коротка людская жизнь.       — Линдберга поставят. Или того рыжего богача. Он хоть толк в золоте знает.       Мне все еще приходилось стоять у стены дома, ожидая, когда потоки людей поредеют и можно будет спокойно выйти с площади, не боясь быть задавленной. Услышав имя отца, я вздрогнула. Действительно, бургомистров выбирают из числа уважаемых ратманов, и у отца были хорошие шансы занять этот пост, но отчего-то я не почувствовала радости от такой перспективы.       Когда людей на площади стало гораздо меньше, я поспешила к Альфриду, рассчитывая обсудить с ним услышанное и увиденное. Скрывшись от солнца, вовсю палящего на Главной площади, в тени домов улиц квартала Ремесленников, я почувствовала, наконец, приятную прохладу. Настроение в городе явно изменилось, все было каким-то тревожным и напряженным. Пока я шла по городу, оглядываясь по сторонам, мне то и дело попадались на глаза группы людей, живо и с интересом обсуждавших сообщение Городского совета, но почему-то не в полный голос, полушепотом, будто страшась, что их слова могут попасть не в те уши. Кое-где уже выносили белые куски ткани и вывешивали их из окон, наподобие простыней, или повязывали белые же ленты на ставни и дверные ручки.       Добравшись до приюта Альфрида, я встретила своего друга у входа.       — Альфрид! Тебе разрешили выйти?       — Ну да. Ты принесла книгу? Пора возвращать, а то неприятностей потом не оберешься.       Я протянула Альфриду все это время укрываемый под шалью увесистый том. Тот принял его с довольным видом, будто с облегчением, и спрятал в висящую привычно на плече его сумку.       — Ну и как? Что скажешь? — спросил Альфрид, когда закончил с застежками сумки.       — Скажу, что ты был прав, — я отошла, чтобы облокотиться на стену приюта. — Возможно, в Дорвинионе и правда есть, чем заняться. Занимательная книжица, хоть и написана несколько посредственно.       Я нарочно уменьшила значимость своих впечатлений, чтобы не дать Альфриду без меры возгордиться и показать себя умнее. Мне тогда казалось, что я могу произвести на него впечатление своей сдержанностью.       — Ну вот, я же говорил. А про посредственность — это ты зря. Просто и посредственно — разные качества.       Альфрид подошел ко мне и встал рядом, опустив голову и смотря на свои ноги.       — Так ты поедешь со мной туда? Ну… учиться?       Я сделала вид, что все еще обдумываю этот вопрос, поглядев в небо и выдержав паузу.       — Поеду, Альфрид. Обязательно поеду, — произнесла я, наконец. — Только я пока не знаю, как родителям об этом сказать, а тем более — маме. Они у меня сейчас какие-то странные, все переживают из-за чего-то. Ты еще не знаешь, что в городе происходит?       — Слышал только, что колокола звонили.       Я рассказала Альфриду о смерти главы города, на что он лишь закатил глаза. В последнее время это стало его привычным жестом.       — Ну, теперь начнется метание икры.       — Говорят, мой отец может стать новым бургомистром.       — Еще не хватало. Зачем ему это? Впрочем, дохода много, да… Эх, мне бы кто должность в ратуше предложил…       — Тебе? На что ты им нужен? — усмехнулась я. Идея того, что Альфрид со всем своим неказистым и угрюмым видом может чем-то быть занят в ратуше казалась мне смешной.       — Ясное дело, что пока не нужен. Но это пока. А ты представь, сколько денег там можно заработать! Мне бы только предложили, а быть полезным я сумею…       — Да? А если тебе, например, скажут завивать усы бургомистра?       У меня вдруг появилось шутливое настроение, мне все еще забавно было представлять Альфрида среди ратманов и других высоких чиновников.       — Пусть скажут. Не все ли равно, это ведь не навсегда, — сказал Альфрид серьезно, не поняв моей шутки. — Накоплю денег и уеду учиться. Ради такой цели можно и потерпеть, ты так не думаешь разве? А, ну да, твой папаша же бургомистром станет. Тогда и проблемы никакой нет, попроси только — сразу с неба упадет.       — Зачем ты так…       Сказанное Альфридом прозвучало обидно. Было видно, что он сам вдруг стал раздраженным, а речь его — враждебной. Он не говорил так со мной раньше, только подшучивал. Теперь же в его голосе слышалась откровенная злость.       — Это неправда, что упадет, да и отец — не один такой претендент. Представляешь, что будет, если дядя Альва станет бургомистром? Тут хоть без всяких денег сбегай. Лучше нищенствовать.       — Да что ты знаешь… — сказал Альфрид. Он все еще был зол, но после упоминания Альва задумался.       Мы стояли молча. Почему-то мне было совестно перед Альфридом, хоть я и не понимала своей вины.       — Ты обиделся на меня? Прости, если не то сказала…       Альфрид просто махнул на меня рукой. Это был еще один его привычный жест, и он означал, что зла на меня не держат, но и разговаривать не хочется. Меня не устраивал такой результат. Мне не хотелось снова возвращаться в холодную отчужденность родного дома с таким грузом на сердце, как обида друга, потому что и без того было тоскливо и тяжело.       — Альфрид, а давай на причал сходим, мы там давно не были. Сейчас там безопасно, пока Альва дома держат.       — Не хочется, что я там не видел.       — Ты все-таки злишься на меня. Вот возьму и не поеду с тобой никуда, потому что ты злой. А злые всегда одни, как волки.       — Дура. Волки стаями живут.       — Не все. Вот ты умный, а не знаешь. Еще и обзываешься.       Я тоже скорчила обиженную мину, стараясь показать Альфриду, что больше не буду с ним разговаривать.       — Ну ладно, ладно. Пошли на этот твой причал. Если только не затопило его. Видала, потоп какой был с утра?       Я с облегчением вздохнула и последовала за Альфридом, улыбнувшись. Он по дороге рассказывал мне все, что ему удалось узнать о Старой Школе. Было видно, что эта тема его волновала почти болезненно и занимала все его мысли. Впрочем, я тоже была совершенно заражена идеей покинуть город и слушала Альфрида со всей внимательностью.       — Старая Школа — не единственная. Есть и еще одна, ее позднее построили. Но туда совершенно невозможно попасть. Можно подумать она только для королевских детей, — говорил Альфрид оживленно. — Так вот эту городскую школу назвали Новой. Она находится в самом Илионе, столице. Но я думаю, что Старая Школа лучше. Там свободы больше.       Пока мы шли, я увидела впереди группу ребят. Альфрид не обращал на них внимания, увлеченный рассказом, но я остановила его.       — Стой, посмотри, — сказала я, указав вперед.       Среди детей узнавались знакомые фигуры. Брага и Берси стояли в центре и над чем-то громко хохотали. Рядом с ними на бочке восседал Альв, тоже чем-то невероятно довольный. Его тусклые рыжие волосы, расплывшаяся улыбка с белоснежными, крупными зубами и без меры усыпанное бурыми пятнами лицо вызывали не меньше неприязни, чем показная роскошь золотого облачения его дяди.       — Прячемся, пока не увидели, — сказала я, оттащив Альфрида за угол ближайшего дома. — Что он здесь делает? Его же дома должны были запереть.       Альфрид молча наблюдал за компанией из-за угла. Альв тем временем поднялся со своего места и пошел куда-то, попрощавшись со своими товарищами небрежно.       — Проследим за ним, — произнес Альфрид и направился было вслед за Альвом, но я схватила его за руку.       — Ты что? Тебе не хватило прошлого раза?       — Он пошел не домой, видишь? В другую сторону. Может, мы узнаем что-нибудь о его делишках.       — Альфрид, пожалуйста. Он опять в тебя что-нибудь кинет…       — Можешь оставаться здесь, раз боишься. А мне надоело терпеть его выходки. Я должен найти способ от него избавиться, понимаешь? Он мне мешает, и будет мешать.       — Ты думаешь, есть шанс его сослать на берег?       — Думаю. Так ты идешь со мной? Он уже почти скрылся, я не буду больше ждать.       Я отпустила руку Альфрида. Он отправился по следам Альва, но сама я на это не решалась. И уже когда Альфрид почти скрылся за поворотом, в последний момент, что-то толкнуло меня вперед, и я поспешно зашагала за своим другом, надеясь, что все обойдется…