Вкус яблока

      Семья Барда Лучника за короткий срок стала мне очень близка, и я часто ходила к ним, ни разу не почувствовав, что мне не рады. Дочери Барда были добры ко мне, и хоть я видела некоторую сдержанность со стороны Сигрид, Тильда же была абсолютно открыта и своей детской, откровенной радостью, вдруг вспыхивающей в ответ на любой повод, согревала мое сердце.       Мне по-прежнему приходилось усердно работать в архиве, но поручений будто стало меньше, и я могла уходить, когда еще не совсем стемнело. Девочки звали меня к себе почти каждый вечер, и постепенно мы подружились. С ними я чувствовала себя легко и весело, что было непривычно для меня, избегающей чужого общества. Теперь я окончательно уверилась в том, что с детьми мне совершенно хорошо, и что я правильно сделала, назвавшись учительницей. Пусть у меня пока не было никакого преподавательского опыта, я, полагаясь исключительно на интуицию, четко стала ощущать свое призвание.       Баин, их брат, мальчишка лет четырнадцати, поначалу прятался от меня, смущаясь, но позже привык и стал молчаливо сидеть неподалеку от нас, занимаясь починкой сетей, удочек, сачков (так он помогал отцу зарабатывать деньги) или читая какую-нибудь книжицу, когда ему совсем нечем было заняться.       Я часто стала рассказывать девочкам истории, которые сама с таким упоением читала в детстве, и которые каким-то чудом задержались в моей памяти. Дети слушали меня с удовольствием и очень полюбили эти старые и странные легенды. Баин держался в стороне, но я, поглядывая в его сторону, замечала, что и ему не менее интересно, просто он не хочет сесть ближе к нам.       — Я уже вырос из этих глупостей, — сказал Баин Тильде однажды в ответ на ее приглашение в наш маленький кружок. Он пытался говорить строго, принимая серьезный вид, что, к слову сказать, неплохо у него выходило.       — Неправда, ты просто вредный. Вредный и скучный, — пролепетала Тильда, надув губки, и отвернулась от брата.       — Легенды полезны и взрослым людям, Баин, — я улыбнулась мальчику, заметив в его глазах сомнение. — Взрослые часто забываются. Перестают чувствовать добро и теряются, не понимая, как себя вести. Они могут ошибаться и не знать об этом, а легенды и сказки помогут найти правильный путь. Понять, что было сделано неправильно. Моя тетушка в детстве говорила мне, если взрослому человеку нравятся сказки — это добрый знак.       — Почему? — спросила Тильда.       — Потому что это показывает в человеке доброту, чуткость, способность принимать правильные решения. Взрослые в сущности мало чем отличаются от детей. Поэтому не стоит пренебрегать сказками, Баин.       — Я ничего такого не имел в виду, — мальчик опустил глаза. — Мне некогда просто, в другой раз послушаю.       Последнее он сказал нарочно громко, чтобы услышала Тильда, после чего занял свое обычное место в углу и увлекся очередной сетью. В следующий вечер я заметила, что он сел ближе к нам и слушал мои рассказы с еще большим интересом, уже не прячась.       С самим Бардом я познакомилась еще в первый день, когда они с Баином вернулись домой раньше срока. Тильда очень быстро меня с ними познакомила и рассказала нашу с ней историю. Мне по-прежнему думалось, что я ничего особенного не сделала, о чем не замедлила заявить Барду, но в глазах Тильды я отчего-то стала героиней, и она совершенно не хотела отпускать меня от себя, причем чем больше я бывала у них, тем в большей степени проявлялась эта привязанность.       Отец семейства производил впечатление человека умного и сильного духом. Было заметно теперь, от кого получила Сигрид свои благородные черты и манеру держаться, а Тильда — смелось и прямоту. Барда можно было еще назвать молодым, хоть седые пряди уже виднелись в его густых и длинных темных волосах. Я полагала, что многие женщины разглядели бы в нем красивого мужчину. Он был высок и крепок, лицо его отличалось особенной правильностью, и при взгляде на него невольно возникали мысли об изображениях древних королей, которые я часто находила в старинных книгах библиотеки Старой Школы. Его осанка, разговор, прямой и суровый взгляд — все выдавало в нем человека высокого происхождения, что совершенно не сочеталось с занимаемой им должностью лодочника.       Бард встретил меня настороженно, но узнав мое имя стал вести себя мягче и сказал, что мне в его доме будут рады, и он не против, что у дочерей появится такой друг, как я. Наблюдая за тем, как Тильда счастливо улыбается, слушая меня, и как она хватается за мою руку каждый раз, когда я куда-то иду, пусть даже всего лишь из одного конца комнаты в другой, Бард иногда опускал взгляд, и тогда во всем его облике я замечала тихую и как будто привычную ему грусть.       Мы редко говорили, поскольку редко виделись. Бард мог сутками не бывать дома, часто забирая с собой Баина и оставляя дочерей одних, но иногда все-таки проводил вечера в нашей компании, поддерживая разговор.       Когда Бард узнал о том, что я хотела занять место учительницы, но мне не позволили, я увидела, как сжались в раздражении его губы.       — Этого можно было ожидать. У бургомистра школы не в почете, они почти пусты. Впрочем, вы могли бы заниматься частной практикой. Тильде как раз пора начать обучение.       — На это наверняка нужно разрешение, да и времени у меня не хватает. Пока я работаю в архиве — это исключено. Но спасибо за предложение, я бы непременно согласилась.       — Да, но вы же не будете там работать постоянно. Как только сроки работ в архиве истекут, им нужно будет вас куда-то определить.       — Ему…       — Что?       — Ему… Мистеру Альфриду то есть. Это он занимается моим вопросом. У меня остается всего неделя, но он дал мне понять, чтобы на место учителя я не рассчитывала.       Бард резко выдохнул воздух, усмехнувшись и покачал головой.       — Альфрид? Как он снизошел до этого? Вы ему чем-то лично насолили?       — А это необходимо? Мне показалось, что он всех ненавидит.       — Кроме себя, разумеется. И золота. Купаться в нем готов. Пока вы не коснетесь вопроса золота, он не обратит на вас внимания. Покажите ему золотой — он отберет его у вас, попытаетесь взять у него хоть одну медную монету — он вас казнит. В этом весь Альфрид. И если уж он лично за вами следит, и вы не обладаете хоть каким-то состоянием — вы либо покусились на власть бургомистра, либо у него в вас какой-то личный интерес.       Мне эта мысль в голову не приходила. Тогда в ответ Барду я лишь пожала плечами, но сама задумалась. Действительно, было непонятно, отчего Альфрид, с которым нас так многое связывало в детстве, стал настолько враждебен ко мне. Я по-прежнему испытывала от этого горькое чувство, хоть и не такое выраженное, как поначалу, но все же постоянное и тягостное.       — Вы хорошо знакомы с мистером Альфридом? — решила я продолжить тему. — Не хуже, чем все в городе. Хотя признаю, мне встречаться с ним приходится чаще, чем хотелось бы.       — Почему? В вас у него тоже личный интерес?       Бард как-то странно посмотрел от меня, отвлекшись от тарелки с супом, которую поставила перед ним Сигрид, но тоже лишь пожал плечами, ничего не сказав.       Мне в свою очередь стало любопытно, чем заслужил Бард внимание Альфрида. Если того интересовало лишь золото и благополучие бургомистра, как он говорил, то по первому пункту лодочнику похвастаться было нечем. Обстановка в доме дышала бедностью. Пусть и не такой, какую приходилось наблюдать в квартале Бедняков, но все-таки денег у семьи явно не хватало. Было бы нелепым предполагать, что рядовой работяга с тремя детьми своим скудным доходом может привлечь особое «расположение» самого первого помощника бургомистра. Оставался второй пункт, и это означало, что у Барда не сложились отношения с главой города. Да и реакция лодочника на мой вопрос это подтвердила.       Я не спешила рассказывать Барду о своей прежней дружбе с Альфридом. Слишком дороги стали мне мои теперешние теплые вечера, не обремененные ни тоской, ни болью, и я слишком боялась все испортить неосторожным словом. Я видела, какую отчужденность ко мне вызвало у Барда сообщение о моей должности в архиве, как будто это определяло мое мировоззрение и ставило клеймо человека опасного и не заслуживающего доверия. Помня, как хозяин дома посмотрел на меня в первую нашу встречу, я особенно ценила теперь его спокойствие к моим посещениям, однако не могла не замечать редких, но кратких и настороженных взглядов.       Однажды мы с Бардом так же сидели за столом друг напротив друга и вели неспешную беседу. Сигрид и Тильда чем-то были заняты у очага, переговаривались и гремели посудой. В конце осени темнеет рано, и за окном уже опустились сумерки, из-за чего в доме стало темно, а Баин принялся зажигать светильники. За окном слышались вой ветра и неизменный плеск волн, пока еще живых, не совсем закованных в лед зимним холодом.       Когда разговор зашел о делах в городе, Бард вдруг сказал мне:       — Помню вашего отца, Клара. Я тогда служил в городской страже, был молод и глуп. Если бы не моя недальновидность, все могло бы сложиться иначе. Многие тогда пострадали…       — А сейчас? — спросила я несмело.       — Сейчас?       — Разве сейчас никто не страдает? Город гибнет. Это видно. Я это вижу. Он был другим тогда…       Бард усмехнулся.       — Не стоит говорить о таких вещах открыто, а тем более — с теми, в ком не уверены, кого не знаете.       Бард был прав, у меня уже была возможность испытать терпение представителей власти, а точнее — одного представителя.       — И тем не менее вы упомянули, что все могло быть иначе. Что вы имели в виду? — все-таки спросила я негромко.       Я сидела на стуле, держа в руках катушку ниток, которую почему-то схватила со стола, не зная куда деть руки. Я волновалась. Эта тема была важна для меня, и мне казалось, что вот-вот проявится что-то важное, что сдвинет с мертвой точки мои поиски. Я заметила, что глава семьи в разговоре всегда избегал упоминания властей, но случайно брошенная фраза дала мне надежду: Бард что-то знает по моему делу, и я смогу узнать, что именно.       — Я имел в виду, что поступил не так, как было нужно, и мне есть, о чем сожалеть. Могу и я задать вам вопрос?       Я подняла взгляд с катушки ниток на своего собеседника.       — Зачем вы сюда вернулись, сударыня? Не затем ли, чтобы кому-то что-то доказать? — Бард посмотрел на меня проницательно, будто видел насквозь и читал мысли.       Я вздрогнула, но смогла это скрыть, сильнее сжав катушку. Неужели мои намерения настолько очевидны? Неудивительно, что Альфрид был так осторожен со мной. Он видел во мне угрозу.       — Я хочу узнать правду и только. А позже решу, что с ней делать.       — Вы не такая простая и робкая, какой кажетесь поначалу. Но мне нечем вам помочь. Все, что я знаю — Ойвинда Линдберга казнили по обвинениям в измене и убийстве.       — Но вы же были начальником стражи…       — Да, но делом вашего отца занимался другой человек. Меня отправили на берег, тогда участились набеги разбойников. И вернулся я только когда избрали нового бургомистра. Теперь я здесь на правах лодочника.       — Как это случилось?       Мне не хотелось оставлять эту тему. Было необходимо узнать что-то еще, но Бард всем своим видом давал понять, что продолжать разговор не намерен.       — Вам следует быть осторожнее, Клара. Не делайте того, что вам не по силам.       — Но я лишь…       — Я знаю, Клара, — Бард смотрел на меня с сочувствием, но вместе с тем в его глазах я заметила строгость. — Но вы можете навредить не только себе.       Произнеся это, Бард вдруг посмотрел на своих дочерей, и я поняла, что он хотел мне сказать. Он боится за них, и он ничего мне не скажет, потому что знает, что я наверняка потерплю неудачу и за собой могу утянуть всех из-за своей неосторожности, с которой выдаю очевидность намерений.       У меня не хватило решимости продолжать разговор. Вся моя смелость уже вышла, и мне оставалось только смотреть под ноги, думая о том, какая я жалкая.       Бард снова перевел взгляд на меня и произнес очень тихо, почти шепча:       — Оставьте это, Клара. Вы уже привлекли к себе внимание. Да и за домом следят…       — Следят?       Бард кивнул. Меня поразило его сообщение, но еще больше — его спокойствие. Создавалось впечатление, что обнаружить слежку для него так же нормально, как встретить торговца на рынке. Или это была шутка?       — Из-за меня?       — Надеюсь, что нет. Пока.       Я уже ничего не понимала и просто молча ждала, что еще скажет Бард, но он тем временем поднялся со своего места, оставив меня в недоумении, и принялся о чем-то говорить с Баином, будто ничего не произошло.       Когда настало время уходить в приют, Бард остановил меня у выхода и сказал:       — Скоро праздник. Приюту наверняка потребуется запас дешевого вина. У кого его заказывает госпожа Маргарита?       Я неуверенно покачала головой. Внезапный вопрос Барда о вине меня удивил. Он продолжил:       — Порекомендуйте ей старину Пола. Он хозяин таверны рядом с Большой Торговой площадью. Знаете, где это?       — Да.       — Если решитесь делать ему заявку, то не позднее конца этой недели. У него цены самые низкие в городе. Поспешите.       Бард снова странно посмотрел на меня, будто хотел сказать что-то этим взглядом.       — Хорошо, я скажу Маргарите.       — Как зайдете в таверну — сразу идите к хозяину, не задерживайтесь. Публика там… своеобразная. Хоть и встречаются интересные люди. Берси Колсен, например. Талантливый оружейник, хоть и пьяница.       Последнее он сказал как-то особенно. Тогда я не придала этому значения. Какое мне дело до каких-то пьяниц-оружейников? Но на другой день, когда я пошла к Маргарите с советом Барда, она лишь развела руками, а ее браслеты звонко загремели, будто отражая удивление хозяйки:       — Дочка, я не заказываю вин. Эти гуляки во дворе веселятся за свой счет. Еще мне не хватало тратить наши скудные крохи на выпивку. На муку бы хватило.       И тут я вдруг поняла странный тон Барда, когда он прощался со мной в последний раз. Лодочник пытался убедить меня посетить эту таверну. Возможно, мне следовало встретиться там с этим Берси Колсеном? И я приняла решение рискнуть, посетив это загадочное место.       Через пару дней, как раз, когда неделя была на исходе, расправившись с последними поручениями в архиве, я устремила свой путь прямо к Большой Торговой площади. Альфрид в тот день не выявил желания проверять выполненную мной работу, а лишь бросил раздраженно, как всегда: «Не маячь здесь. Нет дела — проваливай». Сам он тем временем отправился к старику-архивариусу с какой-то запиской и принялся что-то ему выговаривать в сердцах, ничем не ответив на мое прощание. Я уже совсем привыкла к его постоянному раздражению. Постепенно сложилось впечатление, что Альфрид ведет себя так вовсе не из-за злобы на меня, а оттого, что по-другому он не может. Для своего спокойствия я предпочитала думать, что ему пришлось пережить события, оставившие свой след в виде неисчерпаемой ненависти ко всем вокруг, и если мне удастся узнать, что произошло, то я смогу ему чем-то помочь.       Наблюдая за Альфридом, я стала замечать, что часто он приходит очень бледным, с темными кругами под глазами. Движения его тогда становились резкими, а слова — колючими, как шипы крыжовника. В редкие дни, кода он был в добром расположении духа, я видела, как он неспешно прохаживается вдоль стеллажей архива, в поисках каких-то документов. Если ему не удавалось их найти, он звал меня, но уже беззлобно, почти спокойно. Однажды он даже назвал меня Кларой. Просто по имени, без напыщенной официальности, которая стала ему свойственна, но, кажется сразу опомнился, решив, что забылся, и поспешил неубедительно упрекнуть меня в безделье.       В день, когда я решила пойти в таверну, Альфрид был рассеян и более немногословен, чем обычно. Его белое лицо ловило на себе свет тусклых ламп архива, придававших ему желтый оттенок, а вся фигура, облаченная в длинную, объемную зимнюю одежду и отдаленно похожая на большую и черную, как смоль, птицу с длинной шеей, казалось, стала еще более мрачной, сутулой и такой же неестественной, как призрак или тень, отделившаяся от хозяина и разгуливающая сама по себе.       Выходя из архива, перед тем, как закрыть за собой дверь, я бросила последний взгляд на Альфрида и увидела, как дрогнули его руки, сжимавшие перо. Что-то кольнуло меня в сердце. Я вспомнила, что в детстве он страдал от головной боли, и тогда у него так же дрожали руки.       Таверну было несложно найти: она являлась самым крупным строением в той части города и лестницей своей выходила прямо на площадь. Огромная двустворчатая дверь таверны размером была сравнима с дверью ратуши, но украшалась по краю росписью в виде замысловатых изогнутых линий. Внутри этого волнистого контура когда-то было что-то изображено, но краска с годами осыпалась и стерлась, так что различались только неровные зеленые и красные пятна, разбросанные хаотично по всей поверхности. Над дверью красовалась вывеска в виде облезлой щуки. Теперь название таверны, когда-то на ней написанное, исчезло, оставшись лишь в памяти завсегдатаев и самого хозяина.       Дверь поддалась легко, несмотря на свою кажущуюся громоздкость, и, войдя внутрь, я была неприятно поражена тем, насколько сильно воздух здесь пропитан запахами выпивки, сальных свечей, сырости и полусырой пищи. Я ожидала чего-то похожего, но мне никогда прежде не приходилось бывать в подобных местах, и мои неподготовленные органы чувств с трудом переносили такое окружение, воспринимая все это как пытку.       Очень многие из людей, коротавших время в большом зале таверны, курили трубки, дым от которых распространялся по всему помещению, придавая и без того тяжелому воздуху толику своего собственного, особенно терпкого запаха дешевого табака. Воистину, помещение таверны наполнялось людьми своеобразными. Здесь было шумно, и от неприличной брани, исходящей со всех сторон, невольно хотелось уйти поскорей, намертво закрыв уши. Из дальнего угла доносились звуки расстроенной лютни и какие-то пьяные вопли, которые пытались выдать себя за песню. Столы здесь были расставлены тесно, а за ними люди играли в кости, жарко спорили о чем-то, стучали кулаками по столешницам, заставляя все, что на них стоит дрожать и падать. И, разумеется, все это делалось под плеск вина, под пьяный, одуряющий угар.       Мне было трудно находиться здесь. Большое скопление пьяных людей, некоторые из которых откровенно на меня пялились, вонь и шум делали свое дело, пробуждая во мне намерение развернуться немедленно и покинуть это место, отказавшись от столь глупой затеи. «В самом деле, на что мне этот оружейник? Если он завсегдатай такой таверны, то наверняка большую часть жизни лыка не вяжет. Как с ним разговаривать? Да и о чем?», — думала я, пока неуверенно стояла на пороге, осматривая пространство вокруг. Вдруг я наткнулась взглядом на то, как хозяин таверны (как я узнала позже), отчитывал своего подчиненного — высокого и крепкого мужика с черной, густой бородой, в белой рубахе. Сцена эта казалась странной от того, что начальник этого грозного детины представлял из себя лысого, толстого и круглого коротышку. Едва достававший до пояса своего работника, он смешно жестикулировал, и его голые круглые щеки тряслись в такт движений хозяина. Высокий голос, которым он озвучивал отборную брань, доносился и до меня.       — Ты мне это брось, сучий потрох! Я чую вора, стоит ему только зайти в эту дверь.       И тут коротышка ткнул пальцем и посмотрел в сторону входной двери, где еще стояла я. На мне он задержал взгляд, давший почувствовать, что действительно пора уходить.       Я уже схватилась за ручку двери, когда снова услышала за собой его голос.       — Вы сюда, сударыня, так, поглазеть зашли? Так здесь не театр, и ни одного актера вы здесь не отыщете, как ни пыжьтесь.       Обернувшись, я увидела, что говорящий идет ко мне, попутно оглядываясь по сторонам.       — Я… Уже ухожу. Так, по ошибке зашла, простите.       — Как же, по ошибке, как же… Это как надо напиться, сударыня, чтобы спутать таверну старины Пола с какой-нибудь дрянью, типа театра, — он уже стоял напротив меня, уперев руки в бока. — Но вы не пьяны, а значит, вы либо хотите напиться, либо вам что-то нужно от меня, либо вы сошли с ума и ломитесь во все двери подряд.       Я совершенно смутилась и чувствовала, как дрожат руки. Этот человек озвучивал какой-то вздор, и вел себя так, как будто по-прежнему говорил со своим слугой, не со случайным посетителем таверны.       — Так это вы — тот самый Пол…       — Кто не знает старину Пола, тот либо сумасшедший, либо родился сегодня утром, сударыня. И что-то я не вижу, что вас кормилица на руках таскает. Вы своим выхоленным видом портите мне весь облик благопристойного питейного заведения. Почто народ смущаете? М?       — Простите, сэр… Мне просто нужно найти кое-кого.       — Так что же вы мне тут лысину греете своей чепухой? Театры какие-то… Тьфу!       «И сдался тебе этот театр. Личные счеты у тебя что ли, с театром с этим?», — думала я, а сама уже проклинала себя за то, что не успела улизнуть вовремя. Этот странный, маленький человек, по-прежнему нес околесицу, и было совершенно непонятно, как к нему относиться. Я совсем потерялась, но уйти теперь, уже обратив на себя внимание, было бы глупо.       — Берси Колсен. Мне нужен Берси Колсен.       Пол умело присвистнул. Он взял меня под руку и отвел в сторону, где было меньше шума и можно было говорить, не повышая голоса.       — Знаю, знаю, кто вас ко мне направил. Теперь все вижу, сударыня. Да только опоздали вы, нет его здесь. Исчез, — произнес Пол заговорщически, оглядываясь по сторонам.       — Нет? Тогда, может, скажете, где его найти?       — Не скажу. Я же говорю — исчез. И когда появится — не знаю. Я ему не нянька. Не будет его здесь больше, а Лучнику передайте, что я в его делишки вмешиваться, да отвечать потом за них намерений не имею. У меня тут дело вообще-то. Заведение, вот. За него вот тут, — он показал себе в грудь. — огнем полыхает. Сейчас же вор на ворюге кругом. А следить кто будет? Кто мне возместит убытки, я вас спрашиваю? Не знаете… И никто не знает!       Пол говорил быстро и старался не шуметь, но восполнял недостаток громкости речи активной жестикуляцией и иногда даже всхлипывал, будто расстроившись.       — Все картинками своими балуется. И как не поймали до сих пор, в толк не возьму! Нет, вы подумайте: в моем заведении такое распространять! Да тут не то, что дела — головы лишишься.       — Пол, я не понимаю, о чем вы. Мне всего лишь нужно с ним поговорить.       — Ищите его сами, сударыня. А от меня отойдите.       Хозяин таверны театрально вытянул перед собой руку, отдаляясь от меня, но потом вдруг вновь подошел и заговорил торопливо:       — Хотите свою жизнь закончить на дне озера — слушайтесь этого вашего героя-Лучника. Он знает, что для этого нужно. Прямой путь знает, — Пол махнул рукой в неопределенном направлении. — Всех за собой утащит, а сам невредим останется, помяните мое слово. Шли бы вы отсюда, сударыня, да не показывались больше на глаза мне!       Я не стала настаивать на своем дальнейшем присутствии и поспешно вышла из таверны, подгоняемая Полом. Холодный озерный воздух казался освежающим и чистым после винного тумана и помогал мне осмыслить услышанное. Странный маленький хозяин таверны очевидно был счастлив от меня избавиться и, когда дверь за мной закрылась, я разобрала чуть слышные его возгласы в адрес одного из посетителей, кажется, что-то разбившего.       Похоже, Бард действительно был замешан в действиях против власти, что объясняло его осторожность. Я чувствовала досаду из-за того, что вновь потерпела неудачу и не застала нужного мне человека в таверне. Если Бард хотел моей встречи с Берси Колсеном, то решил приобщить меня к чему-то, рассказать что-то важное и, возможно, об отце. Нужно было найти другой способ отыскать оружейника, поскольку не хотелось упускать такую возможность получить сведения. Я не могла рассчитывать на успех в поисках в архиве. У меня по-прежнему не было ключей: Альфрид следил за ними, как за великой ценностью, не давая мне даже шанса к ним приблизиться.       В приют я вернулась, когда уже совсем стемнело: по обыкновению, мне захотелось погулять по городу перед сном. Я увлеклась и вошла во внутренний двор приюта, когда лунный диск, почти полный, уже освещал старые доски, корыта, стоявшие рядом ведра, лавки и столы. В воздухе летали редкие снежинки, и в лунном свете это место приобретало загадочный вид. Стало почти красиво.       Я очень замерзла и хотела есть, а потому направилась на кухню. На ужин я, разумеется, опоздала, но, к счастью, в кастрюлях осталось кое-что съестное, и мне посчастливилось перекусить очередной порцией едва теплой вареной картошки с репой. Сидя за столом и ковыряя ложкой незамысловатое блюдо в свете зажженной мною свечи, я вдруг услышала за спиной шум и звуки шагов.       — Тише! Ты неуклюжий до ужаса.       — Успокойся, все же спят.       — Откуда тебе знать? Зря я тебя пускаю. У меня каждый раз сердце не на месте. А как мама узнает? Ой, страшно-то как…       Говорили где-то у входа на кухню, шепотом и с опаской. Я вдруг почувствовала, что могу стать невольным свидетелем чьей-то тайны и, повинуясь внезапному порыву, потушила свечу.       Один из голосов был мужским, другой — высоким, женским. Девичьим. Даже в этом тихом шепоте я узнавала раздражающую эмоциональность, присущую Марии. Было очевидно, что она боится: голос дрожал и сбивался.       — Не бойся своей мамаши. Я же сказал: нужно только подождать. Ты мне не веришь? Мужской голос был куда более уверенным.       — Верю, милый мой. Я верю, да кому же еще верить теперь, как не тебе?       Шепот Марии вдруг стал спокойнее, из него исчезла тревога. Говорить стали еще тише, я уже едва различала слова, но вдруг послышались звуки, похожие на поцелуи. Немного погодя, пара вошла на кухню, где я до сих пор скрывалась, не зная, куда себя деть от смущения. Представив, что меня могут обнаружить вот так, подслушивающей, я решила первой объявить о себе:       — Кто здесь? Это ты, Мария?       Получилось это у меня тихо и неуверенно, и я почувствовала немое удивление в ответ. Вдруг что-то чиркнуло, зажглась лампа, и Мария, державшая ее в дрожащей руке, уставилась на меня своими большими, зелеными глазами, в таком освещении, правда, кажущимися совершенно черными.       — Клара?       Она нервно обернулась туда, где, должно быть, стоял ее спутник, но на том месте уже никого не было.       — Ты не спишь? Уже поздно ведь…       Мария постоянно оглядывалась. Ее голос дрожал, как и ее руки.       — Я задержалась. Решила поесть зайти.       — А почему в темноте? — спросила Мария, но, не дождавшись ответа, продолжила. — Ты не слышала ничего странного?       — Слышала, — не стала скрывать я.       Мария выдохнула обреченно. Она поставила лампу на стол и посмотрела на меня, умоляюще.       — Клара, то, что ты слышала… Ты же никому не скажешь? Моя мама… Она меня выгонит.       — Успокойся, Мария. Я немало удивлена, не скрою, но мне нет никакого дела до твоих похождений. От меня никто ничего не узнает, я обещаю.       Мария вздохнула, и, кажется, начала успокаиваться. Она сжимала свои руки, одну в другой, и все еще оглядываясь, наверное, высматривая своего спутника, который сумел исчезнуть удивительно бесшумно.       — Ты очень меня выручишь. Это… Это Сигурд, мы…       — Не надо, Мария. Я все поняла, не утруждай себя объяснениями. Я пойду, если ты не против.       Я взяла со стола тарелку с остатками моей трапезы и отправилась к себе. Выйдя из кухни, я увидела, как в тени за дверью что-то блеснуло. Я замешкалась, и через пару секунд из тени вышел мужчина в форме стражника.       — А, это ты… Учительница.       По тому как он выглядел, по тону и голосу (а теперь он говорил достаточно громко) я узнала в этом человеке того самого «Жулика Сигуда», который встретил меня на заставе в мой первый день в городе.       — Пожалуйста, тише!       Мария тоже вышла из кухни, снова волнуясь и касаясь то своих волос, то щек, нервно оглядывая двор.       — Это Клара, она ничего не скажет. Правда, Клара?       Я наконец, решила заговорить:       — Здравствуйте, Сигурд. Вы, кажется, несли пост на берегу. Что вы здесь делаете?       — А тебе не все ли равно? С тебя спрос небольшой: сиди да помалкивай, учительница.       — И тем не менее, мне хотелось бы знать. Уж не «делишки» ли свои пришли проворачивать?       Я не ожидала от себя такого ответа, но обращение Сигурда и его надменный тон меня задели, и мне захотелось уколоть в ответ. Кроме того, я почувствовала, что он в некотором смысле находится в моей власти, и я могла себе позволить вольность в общении с ним.       Мария смотрела то на меня, то на своего спутника, ничего не понимая, но молча. Сигурд вздохнул и закатил глаза.       — Ну… Если теперь это так называется, — он посмотрел на Марию. — Можно сказать и так. А если серьезно — сейчас я служу в городе. Переведен за особые заслуги на более теплое местечко.       — Я вижу, что вы довольны.       Сигурд сложил руки на груди и шмыгнул носом.       — Слушай, что тебе надо, а? Оставь меня в покое. Нас.       Он снова посмотрел на Марию, и та тоже заговорила:       — Клара, ты же обещала. В этом нет ничего дурного…       — Не знаю, Мария. Если подумать, ты поступаешь неправильно, приводя в приют посторонних. Это опасно и нечестно.       — Таак… — Сигурд снова вздохнул. — Ну и чего ты хочешь? Денег?       — Нет, Сигурд. Хотя, если подумать, вы бы могли мне помочь. Я ищу одного человека, а вы, имеете все возможности его отыскать.       Внезапная мысль просить Сигурда о помощи оказалась как нельзя кстати и сильно меня взволновала. Я ухватилась за нее, как за соломину. Стражник смотрел на меня со злобой.       — Ты думаешь, мне нечем заняться? Своих хахалей сама ищи!       — Вы очень грубы, Сигурд. Но я вас прощу, если вы мне поможете. И Берси Колсен мне нужен по делу, а не…       — Они тут у вас все такие? — задал вопрос Марии Сигурд. — Ты когда успела такой наглости набраться? — обратился он уже ко мне. — Простит она меня, подумайте только…       — Нет… не все такие… Клара, да что с тобой? — Марии было совсем плохо, она закрывала лицо руками.       У меня не было опыта убеждения, и я боялась, что стражник откажет мне. Кроме того, Сигурд мне не нравился, как и я ему. В такой ситуации, когда мы оба друг друга злили, говорить «пожалуйста» было невозможно. Следовало пойти иным путем.       — Посмотрите, Сигурд. Ваша подруга огорчена, не усугубляйте положение. Вы же не хотите, чтобы о вас узнал весь город? А что скажет ваше начальство?       — Ты мне сразу не понравилась, ведьма.       Сигурд посмотрел на побледневшую Марию, а потом вновь перевел взгляд на меня.       — Найду я тебе твоего малевателя, и чтоб ты больше не появлялась передо мной. Тошнит от твоей бледной рожи.       Сказав последнее, Сигурд плюнул себе под ноги и ушел, не дав мне возможности ответить. А ответ у меня был. Невысказанный, он остался в горле, скребя его изнутри, а мне пришлось пытаться себя успокоить, глубоко дыша.       Мария все еще стояла рядом и выглядела опустошенной. Мне стало неловко, я поняла, как плохо поступила с ней.       — Мария, прости. Мне это очень нужно. Я не могу тебе ничего рассказать, но у тебя ведь тоже есть тайны, верно?       — А если он не справится? Вот так, возьмешь и расскажешь?       — Послушай…       — Ты подлая, Клара! Он, может, вообще сюда не придет больше. Из-за тебя! — Мария стала всхлипывать и закрывать лицо руками. — Посмотри, что ты наделала! Ты такая же мерзкая, как этот твой Альфрид. Хорошо вы с ним спелись.       — Ты говоришь глупости, прекрати. Ничего не случилось.       — Нет, не глупости. Это из-за тебя в приюте теперь есть нечего! Чем ты там занимаешься, в своей ратуше? Доносы пишешь на нас? Сидишь, как воды в рот набрала, а все туда же. Тоже мне, тихоня нашлась. Образованная.       Мария вдруг совсем расплакалась и убежала, оставив меня. Я была расстроена, но отчего-то не жалела о своем поступке. Мне не верилось, что Сигурд заслужил свое повышение за доблесть и отвагу на посту. Я видела его до этого лишь раз, но впечатление скользкого типа он производил стойкое, и если он и правда оставит Марию, то для нее же это будет лучше. Так думала я, когда пыталась заснуть. А на следующее утро, отправившись в архив, я увидела развешанные по всем стенам города странные зарисовки, немало меня удивившие…

***

      Той ночью я снова слышала крики и видела пламя. Оно своими красными и оранжевыми языками, огромными и непостоянными, охватывало человека, пожирая его живой, движущийся силуэт и заполняло собой все вокруг. От огня исходил дикий жар, было горячо до боли, и паника уже туманила разум, подобно густому, черному дыму, что застил глаза. В окружающей меня черноте был виден только огонь, но и на него смотреть было невозможно. Дым вызывал истошный кашель, от него болело горло, начинала кружиться голова, и я боялась не успеть выбраться наружу, хотя даже не представляла, куда нужно идти. Огонь уже коснулся меня, я почувствовала страшную боль и вдруг проснулась, чтобы увидеть другой кошмар, уже наяву, понимая, что кашель мой вовсе не от дыма.       Меня держали в тесной тюремной камере уже пять дней. Все это время я страдала от жуткого холода, который пронизывал меня насквозь и мучил изнутри своими ледяными когтистыми пальцами. Тюрьма была построена таким образом, чтобы камеры находились над широким каналом, не давая узнику возможности сбежать, не покалечив себя. Единственное окно, открытое, но защищенное решеткой с толстыми прутьями, выходило как раз на этот канал и, разумеется, ветры, которыми так славится Долгое озеро в это время года, продували камеру насквозь. Стены были обжигающе холодны, а спать приходилось на низкой железной кровати, покрытой тонким, набитым соломой тюфяком.       Единственным моим спасением было худое одеяло из каких-то лоскутов, которое мне милосердно выдали, когда бросили сюда. Почти все время мне приходилось сидеть на кровати, поджав под себя ноги, пытаясь сохранить драгоценное тепло под одеялом, дыша на руки и растирая щеки. Я знала, что можно согреться усердно двигаясь, а потому поначалу пыталась ходить по камере, совершая нехитрые упражнения, но она была так тесна, а постоянный холод действовал так усыпляюще, что я сдалась и теперь просто ожидала, чем разрешится мое скорбное положение.       Из-за волнений, набросившихся на меня внезапно, подобно диким зверям в лесу, ко мне вернулись кошмары, на время оставившие меня, но теперь преумноженные стократно в своей невыносимой ко мне жестокости. Днем я страдала от холода, ночью — сгорала в огне. Спать приходилось мало: я с трудом засыпала, пытаясь усмирить дрожащие ноги и руки, а из-за беспокойных снов вынуждена была постоянно просыпаться. Я чувствовала, как мутилось мое сознание, и как силы покидали меня. Еды давали очень мало и низкого качества. Я не могла есть ледяную похлебку с какими-то потрохами, и вовсе не потому что она была отвратительна на вкус, хотя, видит Эру, это было так. Я не могла даже думать о еде в такое тревожное время, и стоило мне взять в рот хоть кусок хлеба, у меня тут же появлялась нестерпимая тошнота. Я заставляла себя глотать эти черствые куски, понимая, что они мне необходимы, но моему телу этого было недостаточно. Я чувствовала, что едва могла бы стоять на ногах от слабости.       Время от времени я слышала голоса из соседних камер. Люди пытались переговариваться, но силы были на исходе у всех, и их предпочитали беречь, сидя молча, подобно мне. Изредка я слышала пение, слабое и едва слышное, но все-таки пение. Голос исполнителя был хриплым, он постоянно прерывался на приступы кашля, но после них всегда продолжал звучать, доводя песню до конца. И такой всепоглощающей, почти осязаемой грустью была наполнена эта песня приговоренного, что слезы градом катились и из моих глаз. В такие моменты, когда сознание прояснялось, я вдруг понимала, в каком жалком положении оказалась.       В добавок ко всему, я тоже начала кашлять. Кашель еще больше мешал мне спать, от него уже болела грудь, и я подозревала, что если в ближайшее время не покину это место и меня не казнят, то я умру от болезни и истощения. Я находила странным, что обо мне будто забыли. Не было ни допросов, ни пыток, но разве не ради этого Адьфрид посадил меня сюда? Никто не говорил со мной о моей дальнейшей судьбе, и эта неизвестность угнетала почти до безумия.       За пять дней моего заключения ко мне ни разу не пришли. Единственный, кого я видела — хмурый стражник, разносивший еду. Высокий и худой, как и большинство жителей Эсгарота, он молча ставил миску на специальный поддон внизу решетки и так же молча исчезал. Однажды он увидел, что миска осталась на прежнем месте, еда не тронута, а я сижу неподвижно на своем пьедестале в виде кровати, подобно статуе. После этого он стал приносить мне кипяток вместо холодной воды, что немного согрело и оживило меня, но на попытку отблагодарить его, стражник удалился восвояси, не сказав ни слова.       Поначалу время тянулось мучительно медленно, после — я вообще перестала чувствовать его ход. Однообразная обстановка и постоянная тревога вводили меня в состояние оцепенения. Одиночество и однообразие, постоянное состояние какой-то туманной дремы заставляли меня падать в пучину тягучих мыслей и болезненных воспоминаний, которые путались и преображались в причудливые картины, кажущиеся мне теперь совершенно невозможными…       Конец пятого дня моего заключения был ознаменован тем, что со мной, наконец, заговорил мой надзиратель. Он подошел к двери камеры и постучал по ней достаточно громко, чтобы я проснулась и обратила на него внимание.       — Утром — на выход. В честь праздника выпускают.