Вкус яблока

Долгое озеро, 15 лет назад       Похороны бургомистра — событие исключительное. Избираемые на пять лет, главы города не успевали покинуть этот мир от старости или болезни, в то время как насильственные смерти в рядах служителей ратуши Эсгарота были редки и необычны. Для горожан такое скорбное событие стало потрясением, порождающим к тому же немалый интерес. Вопрос, что же случилось с несчастным бургомистром, волновал всех, и ответов на этот вопрос, то есть догадок и слухов, возникло невероятное множество.       Вальбранда Великобородого все знали, как дородного мужчину, веселого и здорового. В нем было настолько много жизненных сил, казалось, неиссякаемых, что весть о его смерти накрыла город так же внезапно, как и ранний первый снег, выпавший в день похорон. В числе прочих слухов, ходили и такие, что господина бургомистра якобы поразила болезнь, причем непременно постыдная. Это смаковалось сплетниками с особенным тщанием и подкреплялось общеизвестным влечением сира Вальбранда к легкомысленным девицам. Однако с куда большим рвением люди обсуждали версию отравления.       Слово «отравили» произносилось загадочно, с каким-то восторженным придыханием, и время от времени доносилось до меня из разных частей толпы, собравшейся поглазеть на похоронную процессию. Был полдень, но люди приходили к воротам ратуши с раннего утра. Я со своими родителями пришла недавно, и мы едва смогли пробраться на положенное нам, как семье члена городского совета, место через плотные ряды зевак, неохотно расступавшихся перед нами.       Не прошло и четверти часа, как двери ратуши распахнулись, и из их темного и овального, как рыбья пасть, проема начали появляться люди. Из помещения, освещенного единственной лампой, по двое выходили стражники в белых плащах, музыканты с инструментами, и, наконец, когда, слегка сгибаясь под тяжестью своей ноши, медленно и осторожно на свет вышли носильщики, похоронная процессия начала свой путь.       Аккуратно спустившись с широкой лестницы ратуши, носильщики принялись неспешно вышагивать по направлению к площади Прощаний. Музыканты, что шли впереди них, уже начали играть, заглушая и так уже едва слышный шепот толпы. Люди замолкали, будто завороженные.       Носилки с синим балдахином, украшенным золотой тесьмой и крупными кистями, покачивались в такт шагов носильщиков, а музыка будто вторила этому движению, сопровождая его таким же неспешным ритмом. Главными инструментами городского оркестра были трубы, и их резкие, торжественные звуки, безупречно подходившие для парадов и праздничных шествий, теперь казались неуместными и грубыми, как и белые траурные ленты на рукавах играющих.       Балдахин почти наглухо закрывал покойного от взглядов собравшихся на него посмотреть, но когда носильщики проходили мимо нас, я все-таки смогла заметить черный кафтан, украшенный золотым шитьем и показавшиеся фарфоровыми руки, сложенные на груди.       За носилками в одиночестве следовала супруга покойного в простом сером платье, неся пару белых цветов и глядя вниз, под ноги носильщиков. Падающие снежинки оставались на ее распущенных волосах, длинных и спутанных, делая их по-седому белыми, а на лице застыла искренняя скорбь. Ни у одного человека из всей процессии не увидала я больше такого удивительного выражения.       Семьи членов городского совета должны были идти следом за вдовой. Мы были в их числе, и мать потянула меня за руку, когда наступила наша очередь начинать движение. Отец уже брел впереди, около своих сослуживцев, сложив руки за спиной.       Слушая тревожные звуки оркестра, не всегда ладные, я вдруг почувствовала волнение. Мне отчего-то сделалось невыносимо тоскливо находиться в самом центре происходящего. Я принялась оглядываться, стараясь найти вокруг хоть что-то, что могло бы меня успокоить и унять эту необъяснимую тревогу, но ничего не находилось. Люди, меня окружающие выглядели чужими и странными. От их большого количества мостки иногда скрипели и даже качались, хотя, возможно, мне это только мерещилось. Я посмотрела на мать, но она не глядела в мою сторону, и казалась совершенно спокойной.       Вертя головой и вглядываясь в лица людей, я хотела найти хоть кого-то знакомого, и, к несчастью, мне это удалось. Рыжую голову среди сотен серых и бурых шапок и платков было легко заметить. Альв не стал покрывать ее, несмотря на снег и холод, и теперь на мало цветном фоне его волосы казались огненными. Было странно, что он не шел вместе с нами, в общей колонне, окруженной цепью стражников, рядом со своим дядей. Тот в свою очередь чинно вышагивал, одетый во все белое, вместо скромной ленты на плече, и демонстративно всхлипывал, протирая лицо платком. Меня тревожило его близкое присутствие, и я с самого начала с опаской поглядывала на обширную спину, по которой рассыпались длинные золотые пряди из-под дорогой меховой шапки, но Альв теперь меня беспокоил больше.       Движение происходило мучительно медленно. Я чувствовала, как за нами собралась толпа народу, терпеливо шедшая следом. Многие уже ждали на площади Прощаний, многие — присоединялись в пути. Подходить близко к носилкам было нельзя: всю процессию сопровождали стражники. Я шла с краю, а потому оказалась рядом с одним из них и слышала, как гремели его латы, когда он опускал на деревянные доски мостков свои тяжелые шаги. Его товарищи, шедшие впереди и охранявшие тело бургомистра, время от времени кого-нибудь да отталкивали, напоминая о том, что нужно держаться подальше.       Альв шагал размашисто и уверенно. Он расталкивал людей, стремясь оказаться ближе к носилкам, но кроме него было еще много желающих. Не единожды получив подзатыльник и передавив немало ног, он все-таки появился в первом ряду, но, как оказалось, ни носилки, ни тело покойного бургомистра его внимания не привлекали. Я вздрогнула, когда заметила, что мальчишка смотрит на меня и улыбается своей надменной улыбкой. Зубы у него были на удивление белыми, и от этого на усыпанном бурыми пятнами лице выглядели неестественно, как будто их нарочно отбелили.       Я отвернулась от Альва, стараясь сосредоточиться на своих шагах, на стуке лат стражника, на игре оркестра — на чем угодно. Даже треск досок мостков казался успокаивающим рядом с этой жуткой, злой улыбкой. Должно быть, я слишком сильно сжала руку матери, потому что она шепнула мне:       — Это не продлится долго. Наберись терпения, будь добра.       Я старалась смотреть прямо перед собой, не поворачивая головы в сторону Альва, но почти физически чувствовала его присутствие. Так мы шли до причала квартала Торговцев. В какой-то момент Альв отошел от нас, исчезнув в толпе, и я ненадолго успокоилась, получив возможность свободно дышать.       Нести громоздкие носилки до самой площади Прощаний оказалось неудобно, а потому было принято решение часть пути преодолеть на лодках, минуя самые узкие и крутые мосты. Для носилок, вдовы, а также нескольких стражников была выделена большая и нарядно украшенная торговая лодка. Ратманы же заранее подготовили свой собственный транспорт для себя и семей. Остальным полагалось продолжить путь пешком.       У нашей семьи также была своя лодка, и когда настал момент садиться в нее, я вдруг услышала крик позади:       — Ты пожалеешь об этом! Не смей меня трогать!       Судя по голосу, кричал Альв. Я не могла не обернуться, но пока я искала глазами источник крика, мои родители уже сели в лодку. Мать бросила мне: «Клара, не мешкай», и отвлеклась на разговор с отцом и одним из служителей ратуши, который был приглашен в нашу лодку. Я уже приготовилась сделать шаг, чтобы оказаться на борту, но очередной крик снова отвлек меня:       — Как ты смеешь? Ты хоть знаешь, кто я такой?       На этот раз, обернувшись, я увидела, как один из стражников держал Альва за ухо, а тот пытался вырваться и безуспешно норовил пнуть того, кто его так бесцеремонно схватил. Судя по всему, стражник сжал ухо пленника сильнее, отчего мальчишка взвизгнул и схватился за его руку. Создалось впечатление, что Альв повис в воздухе, и его фигура, всегда казавшаяся мне довольно крепко сложенной, болталась, как болтается на веревке подвешенное с помощью прищепки белье.       Искаженное от боли, покрасневшее лицо Альва вызвало у меня положительные эмоции, но я заметила что-то мелькающее неподалеку, и когда перевела взгляд в ту сторону, увидела Альфрида. Он держал в руках то ли зеркало, то ли какой-то граненый сосуд, и свет, отражаясь, давал блики, привлекшие мое внимание. В ту же секунду Альву все-таки удалось выкрутиться из хватки стражника. Он, не теряя времени даром, пустился наутек, расталкивая людей. Альфрида уже не было видно, и я так испугалась, что Альв побежал вслед за ним, что решила отправиться следом. Все происходило очень быстро, лодка моих родителей уже отчалила, и мать, поздно заметившая, что я еще не села, закричала мое имя, но я была не в силах вернуться.       Пробираться через толпу людей в противоположном их движению направлении было невероятно трудно. Меня неоднократно обругали, я больно ударилась плечом о что-то твердое и совершенно не видела, куда нужно бежать. Снег, как назло, повалил сильнее, и принялся лезть в глаза, раздражая и еще больше мешая обзору. Направление мне задавала лишь ругань, доносившаяся до меня откуда-то спереди. Очевидно, Альв не церемонился с теми, кто вставал у него на пути.       Наконец, я оказалась на площади у статуи Германа Лейка. Выбравшись из толпы, мне удалось свободно вздохнуть и оглядеть окружающее пространство. Это место теперь казалось до странности пустым и тихим. Звук удаляющихся шагов различался весьма четко, и я поспешно направилась туда, едва различая темную фигуру бегущего мальчишки за густо падающим снегом.       Погоня продолжалась недолго. Доски вдруг стали до невозможности скользкими, и я упала, обнаружив, что руки мои перепачканы чем-то маслянистым, равно как и одежда. Очевидно, кто-то из толпы опрокинул бочку с жидким маслом, и теперь эта лужа растеклась прямо на нашем пути. Альв также поскользнулся, но не упал, а лишь коснулся рукой липких досок, и быстро, ловко выпрямившись, продолжил бежать. Тому, кого он так спешил догнать, повезло меньше, и я услышала глухой звук упавшего тела. Пока я пыталась встать, запутавшись в длинной юбке и борясь с неудобным зимним кожухом, в который нарядила меня тетушка Иви, Альв уже достиг преследуемого и накинулся на него, придавив всем своим весом. Раздались звуки драки, глухих ударов и тяжелого дыхания. Никто из дерущихся не произносил ни слова.       Кое-как добравшись до них, я схватила Альва за рукав и попыталась оттащить, но слабые, скользкие от масла, руки и неудобная одежда не позволяли мне этого сделать. Я вновь поскользнулась и упала на спину, а тот, кто боролся даже не обратил на меня внимания. Альфрида было едва заметно под крупной фигурой, но у меня уже не осталось сомнений, что это был именно он, и что скинуть с себя такую тяжесть самостоятельно у него не получится. Альв уже сомкнул руки на его тонкой шее, и все попытки Альфрида освободиться были тщетны. В панике, я пыталась оттолкнуть Альва, била его по спине и, кажется, даже пинала, но удары были настолько слабыми, что даже не сдвинули того с места. Заметив меня, мальчишка на секунду отвлекся от своей добычи и оттолкнул меня одной рукой, снова заставив упасть.       — Отпусти! Ты его убьешь!       Я кричала, продолжая свои попытки помочь Альфриду. К несчастью, площадь опустела, и некому было услышать мои крики. В отчаянии, я схватила Альва за шею и изо всех сил укусила его за ухо, которое, было еще красно и даже опухло из-за так сильно сжимавших его недавно пальцев стражника.       Альв завопил и отпустил Альфрида. Он с силой оттолкнул мою голову, и я разжала зубы, почувствовав вкус крови во рту. Вновь упав на спину, я с ужасом осознала, что теперь гнев Альва перешел на меня, и попятилась назад.       — Ах ты крыса! Мелкая тварь!       Он уже почти занес руку для удара, но вовремя пришедший в себя Альфрид ударил его бутылкой по голове. Бутылка разбилась, осыпав мою юбку осколками, а Альв вдруг безвольно упал рядом, едва не скатившись с края площади в озерную воду.       Альфрид тяжело дышал, покашливая, и держался одной рукой за горло. Оставшееся во второй руке горлышко бутылки он выкинул в воду и стал подниматься.       — Т-ты его убил? — дрожащим голосом спросила я. От ужаса у меня тряслись ноги, и казалось, что сил на то, чтобы подняться не хватит.       — Хорошо бы, — было мне ответом.       — Что же т-теперь будет?       На этот раз Альфрид не ответил. Он подобрался к лежащему без движения Альву и принялся его осматривать. Схватив копну рыжих волос, он приподнял голову мальчишки и пригляделся.       — Живой, — он отпустил голову Альва и посмотрел на меня. — Поднимайся, нечего здесь прохлаждаться.       — Альфрид…       — Пошли, говорят.       Мой друг взял меня за рукав кожуха и потянул вверх, заставляя подняться на ноги. Я с трудом это сделала, едва снова не упав, когда Альфрид потащил меня за собой. Глянув на лежащего Альва, я увидела, как по снегу от его уха растекается кровь.       Мы шли, почти бежали, в ту сторону, где уже давно скрылась толпа людей. Создавалось впечатление, что в городе мы одни. Изредка нам навстречу выбегала чья-то собака, но ни одного человека в округе заметно не было.       Успокоившись и усмирив свои дрожащие руки, я заговорила, всхлипывая:       — Спина болит. Ушиблась, наверное.       — Ты опять ревешь?       — Нет.       Альфрид, до этого шедший впереди, обернулся ко мне и вдруг остановился.       — У тебя все лицо в крови. Людей распугаешь. Постой-ка.       Он достал из кармана кусок ткани и смочил ее в озерной воде.       — Здорово ты его, — сказал Альфрид, протягивая мне ткань. — Откуда взялась только?       — И надо тебе у него перед носом постоянно маячить. Что опять случилось? В другой раз он убьет тебя.       Я схватила «платок» Альфрида и стала вытирать им лицо. Озерная вода была обжигающе ледяной, но это приводило в чувства. Я солгала Альфриду: слезы уже давно катились из моих глаз, но мне просто не хотелось показывать это ему, и я старалась быстрее от них избавляться, вытирая грязными руками. Должно быть, на мое лицо в тот момент было страшно смотреть: кровь, масло, слезы и пятна грязи.       — Жалко бутылку разбить пришлось. Вот ведь досада.       — Какую бутылку? Почему ты никогда не говоришь все сразу?       — Со склада.       — С того самого? Ты лазил туда опять? Один?       — Это было необходимо. Послушай. В тех бутылках — не обычная вода. В нее что-то намешали. Помнишь, я оттуда забрал одну?       Я кивнула.       — Так вот, я поймал крысу и дал ей воду из той бутылки. И знаешь, что?       — Что?       — Ничего. Бегает, жрет и все такое… И тогда я стал поить ее этой водой постоянно. День пою, другой — ничего не происходит. Уже думал, не понял чего-то. Но вчера смотрю — куска шерсти нет. Выпал, то есть. И кожа такая, темная, как у собак у тех, помнишь?       — Помню. То есть их отравили?       — Ну да. Но крыса пока живая. Только у меня вода закончилась, давать больше нечего. Думал, что сегодня никого не будет. Хотел добыть еще хоть одну бутылку. Кто ж знал, что у этого тупицы тоже там сегодня дело было? Я только вылез и сразу на него наткнулся. Пришлось бежать. Когда стражник его схватил, думал, оторвусь…       — Тебе повезло, что я вас заметила. Зачем опять один пошел? Он ведь теперь знает, что ты там был. Ты хоть представляешь, что теперь будет?       — Добить бы его…       Это прозвучало внезапно, серьезно и с выражением страшным, до этого мной от Альфрида ни разу не слышимым.       — Ты что говоришь такое? — произнесла я       — Это я так… Много чести будет. Руки марать. Тем более очнулся уже, наверное…       — Ну ты даешь… А если не очнулся? Замерзнет же.       — Беспокоишься за него? Иди проверяй. Может, горячего чая предложишь, он не откажется.       — Альфрид, не пойму я тебя. Я, между прочим, тебе, считай, жизнь спасла, а ты так…       Стало обидно и грустно. До того грустно, что я снова расплакалась. С досады я кинула Альфриду обратно его кусок ткани, испачканный в крови и отправилась дальше, к площади Прощаний.       — Дура! Ты хоть слышала, что в городе говорят?       Альфрид пошел за мной, и схватил за руку, догнав.       — Говорят, что бургомистра отравили. Ты не чувствуешь, что это может быть связано с теми собаками, с отравой?       Я молча кивнула.       — Никто же не знает наверняка, что произошло! Догадки одни… А если Альв со своим дядей что-то такое задумали, то городской совет будет очень рад, если кто-то раскроет им эту тайну. Ты представь только! Это же не просто убийство… На измену тянет.       — Ты прав вообще-то, — произнесла я, поняв ход мысли Альфрида. — Я тоже об этом думала. Ой, как страшно-то. А что делать? Доказательств у нас нет. Никто не поверит просто так.       — Это правда. На складе мы теперь едва ли что-то найдем.       — Ну да. Ты же вспугнул Альва. Он теперь и дяде своему все расскажет.       — Конечно расскажет, — сказал Альфрид, держась за шею. — Вот бы замерз он там.       — Ну перестань так говорить, у меня даже сердце замирает. Надо думать, что делать! А если он еще кого-нибудь отравит?       — Может. Ты пока иди к своим, а я буду за складом следить. Я тебя найду, когда увижу что-нибудь важное.       — А что, если я расскажу отцу? Пусть стражники проверят склад. Пока еще не все оттуда перетащили, так ведь можно сделать, да?       Альфрид ответил не сразу. Он отошел от меня, оглядывая все вокруг, будто обдумывая что-то. Наконец, он заговорил негромко:       — Это можно, но… Ты можешь пока этого не делать?       — Почему?       — Я хочу сам рассказать об этом.       — Ну так расскажи. Пойдем вместе, отец, должно быть, уже там, на площади.       Я потянула Альфрида за руку, но он не спешил идти за мной.       — Нет, пока еще рано. Ну что они там найдут? Пару пустых бутылок? Собак-то уже нет. И не будет.       — Но…       — А вот нам с тобой попадет за то, что лазим по чужим складам. Проклятье, я даже не уверен, что он незаконный. Вдруг — собственность? Уши надерут, будь здоров…       Альфрид снова посмотрел куда-то мимо меня.       — Но если мне удастся найти доказательства, и я скажу об этом совету… Меня заметят, как ты думаешь?       — В каком смысле?       Фраза, брошенная Альфридом, звучала странно. Она отчего-то обеспокоила меня.       — Должны же они поощрять за заслуги перед городом. Может, хоть денег дадут…       — Да какие тут деньги, Альфрид? Когда люди умирают?       Альфрид мне не ответил. Он молча сложил свою тряпку, выполнявшую роль платка, засунул ее обратно в карман и отправился восвояси, коротко со мной попрощавшись и сказав, чтобы я ждала от него новостей.       Вскоре я догнала похоронную процессию и даже обогнала ее обходными путями. Оказалось, шла она настолько медленно, что даже не добралась еще до площади.       Когда главная лодка оказалась на месте, покойного подняли и установили его последнее ложе на пьедестал у края площади Прощаний, выходившего в открытое озеро. Музыканты продолжали играть, пока вся процессия не остановилась, переформировавшись в стройный полукруг. Затем трубы замолчали, но церемония не спешила продолжаться. Воспользовавшись заминкой, я поспешила пробраться к родителям. Под удивленным взглядом отца и строгим — матери, я встала рядом, стараясь не показывать новых грязных пятен на своей одежде.       Площадь Прощаний все еще наполнялась горожанами. Она была невелика, и места всем не хватало, но люди все равно старались пробраться ближе к телу покойного бургомистра. Они наступали друг другу на ноги, толкались и ругались, правда, в полголоса, будто отдавая дань уважения, но все равно от повсеместного тревожного шепота на площади становилось не по себе. Мне подумалось тогда, что это хуже скорбной тишины. И даже — неуемных труб.       Я стояла в первом ряду, глядя на то, как ветер качает кисточки балдахина покойного. В складках грубой ткани уже скопилось немало снега, и она будто стала тяжелее. Крупная фигура бургомистра, сложившего руки на груди, казалась мне высеченной из камня. Совершенно не хотелось верить, что когда-то она была живым человеком, способным двигаться, разговаривать и мыслить.       Сильный порыв ветра вдруг поднял ткань балдахина выше обычного, и лицо покойного осветилось тусклым, холодным солнцем. У меня была пара секунд, чтобы посмотреть на лицо человека, которого я прежде не видела, и никогда не увижу вновь. Этого времени хватило, чтобы я заметила на его щеке отчетливое темное пятно. Волна страха подкатила к горлу, и я вновь схватила мать за руку.        Площадь Прощаний окружалась зданиями хозяйственного назначения и складами. Многие из них стояли заброшенными, из-за чего в обычное время здесь почти не бывало людей. Некоторые постройки были довольно высоки, и на крыше одной из них я увидела темную фигуру, похожую одновременно и на маленького человека, и на огромного черного грача. Когда фигура свесила ноги с края крыши, я все-таки поняла, что это был мальчик. Каким-то образом ему удалось пробраться туда, наверх, и теперь он наблюдал за всем происходящим с места, наиболее подходящего для этой цели.       Я нисколько не сомневалась, что видела на крыше Альфрида, хоть и не разглядела лица. Хотелось помахать рукой, но тут толпа прекратила шептаться, и мое внимание привлек глашатай. Тот самый, который объявлял народу о смерти бургомистра. Его внешний вид был все так же строг и безупречен, а зеленое перо на шапке все так же тревожно качалось, стремясь оторваться.       В руке, аккуратно перехваченной широкой белой шелковой лентой, глашатай держал свиток желтого пергамента. Он молча прошел мимо вдовы, даже не посмотрев на нее, остановился напротив нас, частично заслоняя своей фигурой траурный пьедестал, и развернул пергамент, перед этим подняв свободную руку, требуя внимания присутствующих.       Вновь раздался его громкий и сильный, красивый голос. На этот раз он произносил траурную речь от лица городского совета. Говорил глашатай долго, не уставая перечислять все достоинства покойного как бургомистра, как добропорядочного гражданина, любившего свой город, и как верного друга и товарища.       Супруга покойного слушала все с тем же несменяемым выражением скорби на бледном лице. Она стояла у изголовья пьедестала, глядя на лицо мужа, и, казалось, не слышала слов, произносимых в его честь. Глашатай ушел, так же молча и безучастно пройдя мимо нее, а его место заняла группа молодых людей и девушек с лютнями и арфой.       Тело покойного вновь поместили на лодку, которая должна была довезти его, вместе со вдовой, до берега, где их уже ждали служители кладбища.       Раздались первые аккорды лютни, к ней присоединилась арфа, и под эту печальную мелодию мы смотрели, как медленно удаляются от нас очертания высокого балдахина. Снег продолжал падать, и за этим снегопадом лодка еще быстрее исчезала в морозно-синем тумане дали, пока совсем не растаяла.       Музыка затихла, и люди начали расходиться.       Траур закончился, не успев и начаться. Желтовато-белые ленты и полотна, развешанные по всему городу, поспешно снимались. Снег, который, казалось, должен был заменить их своей чистой белизной, растаял на следующий день.