Вкус яблока

      Брызги холодной воды быстро вернули меня в сознание, но голова немилосердно кружилась, а глаза отказывались сначала открываться, а потом, когда мне все-таки удалось разлепить их, — достоверно воспринимать действительность: все плыло и перемешивалось. Я медленно поднялась, постепенно осознавая, что лежала на чем-то жестком, и попыталась сфокусировать взгляд, но прежде, чем у меня это получилось, раздался голос Альфрида, раздраженный и громкий:       — Я потратил на тебя слишком много времени. Думаешь, у меня нет более важных дел, чем таскать тебя по ратуше?       Мне пришлось еще несколько раз закрыть и открыть глаза, чтобы разглядеть, наконец, помещение, в котором находилась. По мере того, как среди неясных очертаний обстановки вырисовывались отдельные предметы, обретая четкость и смысл, приходило осознание, что Альфрид принес меня в комнату, мне незнакомую. Она была похожа на часть архива или на одно из бесчисленных помещений, где трудились служители ратуши. Но вместе с тем вся комната представляла из себя, скорее, кабинет, в котором не только работали, но и жили. На последнее особенно указывало наличие кровати и единственного письменного стола, уставленного стопками книг и писем.       Пока я пыталась понять, где очутилась, Альфрид с силой, выдающей в нем высшую степень раздражения, поставил на рядом стоящую тумбу стеклянный стакан. Звук был таким громким, что я испугалась, почувствовав, что мое несчастное сердце, до этого уже изрядно уставшее, едва не пропустило удар.       — Я занятой человек, знаешь ли. В твоих интересах привести себя в порядок до того, как я вернусь.       По голосу я поняла, что Альфрид зол чрезвычайно. От прежней моей решимости мало что осталось, и я предпочла помалкивать. К тому же распылить остатки сил на то, чтобы ругаться с человеком, более искусным в этом деле, чем я, было бы верхом непрозорливости.       — Я уже опоздал. На что ты годишься, если даже на ногах стоять не можешь?       Альфрид торопливо собирал какие-то бумаги, подходя то к столу, то к тумбе, то к книжному шкафу. Собрав все, что было необходимо в одну стопку, он посмотрел на меня и, поразмыслив пару секунд, почему-то сплюнув под ноги, вернулся к тумбе. Достав из ее ящика что-то маленькое, он подошел ко мне, взял за руку, сжав ее до боли, заставил разжать пальцы, и вложил в мою ладонь лист пергамента, аккуратно и туго свернутый, как сворачивают лекарственные порошки в аптеке.       — Выпей. Возможно, не умрешь. И станешь похожа на человека, а не на растрепанную курицу.       Видя, что Альфрид уходит и оставляет меня одну в этой незнакомой комнате, я попыталась заговорить, но он опередил меня:       — Я приду через два часа. Ничего не трогай здесь. Если я увижу, что хоть что-нибудь лежит не на месте, отправишься…       Куда Альфрид хотел меня отправить, мне не суждено было узнать. Он запнулся, зло посмотрев на меня, придвинул ко мне графин с водой и ушел, забрав собранные им документы и громко хлопнув дверью.       Посмотрев на данный мне Альфридом порошок, я повертела его в руках и положила рядом с графином. Мне было невыносимо гадко, но рисковать, принимая незнакомые лекарства из рук сомнительной честности не хотелось. Посидев немного на месте и оправившись достаточно, чтобы встать, я поднялась и осмотрелась.       Даже принимая во внимание очевидный беспорядок, я отметила про себя, что комната не производила отталкивающего впечатления. Она была наполнена уютным светом, несмотря на плотно занавешенные окна. Материя, выполняющая роль занавески, пропускала сквозь себя солнечные лучи, рассеивая их, и свет мягко ложился на предметы обстановки. В воздухе медленно кружились пылинки и пахло чем-то пряным. Еле уловимый запах, почувствовать который можно было лишь специально принюхавшись, показался мне до странности знакомым, но я не смогла вспомнить, где еще он мог мне встречаться.       Пыли в этой комнате было чуть меньше, чем в архиве. Повсюду можно было найти отдельные листы бумаги, как исписанные, так и чистые, перья вне связок, просто разбросанные и явно погрызенные, какие-то тряпки и даже тарелки со стаканами. Из всего беспорядка стол, расположенный чуть ли не в центре помещения, выделялся тем, что не был загрязнен или завален чем-то ненужным. Да, на нем лежало много книг и тетрадей, но все они были собраны в ровные стопки, явно рассортированные по содержанию, а письменные принадлежности — разложены в странном порядке, в котором четко угадывалось пожелание их хозяина, чтобы они лежали именно так, а не как-то иначе. Порядок этот был до смешного наивен: так в школе заставляют детей складывать свои перья и карандаши, приучая к аккуратности.       На столе не было пыли, что больше всего меня удивило, и, разглядывая этот монументальный предмет мебели, украшенный резьбой и потускневшей позолотой, я заметила, что пыль была стерта не только со столешницы, но и с книг. Это означало, что ими часто пользовались; во всяком случае, они подвергались регулярному уходу, что не было привычкой служителей ратуши и абсолютно не вязалось со всей остальной обстановкой комнаты, неряшливой и совершенно запущенной. Тем смешней показалась мне угроза Альфрида, когда он заявил, что здесь якобы ничего нельзя переставлять.       Я подошла к окну и за занавеской обнаружила дверь на балкон. Судя по тому, где на небе находилось солнце, должно было быть одиннадцать часов или около того.       — Удивительно, сколько я так пролежала… — вырвалось у меня.       То, что я потеряла сознание, меня не удивляло. Обычная моя слабость часто подводила меня, а болезнь еще больше истощила. Но куда более странным было то, что Альфрид не бросил меня в архиве, как можно было бы ожидать от него теперь, а перенес куда-то, и даже привел в чувства. Впрочем, мне совершенно не верилось в то, что в Альфриде вдруг проснулись детские воспоминания о нашей былой дружбе, и он пожалел меня только оттого, что я решилась задать ему прямой вопрос и тем самым заявила о праве на человеческое отношение к себе. Мое положение не позволяло мне верить в чудеса.       Я оставила дверь на балкон открытой, поскольку приняла воздух в комнате чересчур спертым и тяжелым. Уходить мне было нельзя, ведь намеченное мной дело еще не было закончено, и я вернулась внутрь, окончательно уже оправившись от обморока, ища, чем себя занять, пока Альфрид отсутствует.       Оглядевшись и не найдя ничего более интересного, чем письменный стол, я села за него, устроившись в кресле, буквально провалившись в него. Кресло это было мягким, очень удобным, но совершенно необхватным, и в нем я чувствовала себя нелепо. Однако фигура моя была небольшой, и меня посетило подозрение, что если бы хозяин этого места был толще меня не менее, чем в три раза, то для него такое сидение пришлось бы как раз в пору.       Я снова прошлась взглядом по аккуратным рядам карандашей и перочинных ножей. Разглядела чернильницу, очевидно очень дорогую, поскольку сделана она была явно не из стекла, а из камня, красного, словно кровь, испещренного сероватыми прожилками и оправленного в золотую сетку, изображавшую виноградную лозу.       Рядом с чернильницей стояла подставка для перьев. Резной деревянный стакан необычайной красоты в тот момент не привлек моего внимания. Куда более волнительным для меня было заметить знакомые алые пятна на перьях, что хранились в нем. Перья были расставлены почти художественно, симметрично, с учетом рисунка, когда-то неосторожно мной изображенного. Впервые меня посетила мысль, что комната, в которой я находилась, могла принадлежать Альфриду.       «Действительно, куда же еще он мог тебя принести?» — подумалось мне. Такая мысль взволновала меня, я встала с кресла и отошла от стола. Однако обстановка стала мне еще более любопытной. Я понадеялась, не удастся ли мне отыскать что-то полезное среди окружавших меня беспорядочных документов и книг. Очевидно, Альфрид очень спешил, предоставив в мое распоряжение свой кабинет. Мне показалось, что это было очень глупо с его стороны, и что я обязана воспользоваться таким подарком.       Осознавая, что времени, может быть, очень мало, я принялась тщательно осматривать все вокруг. Казалось, моего внимания не избежала ни одна книга в шкафу, ни один листок и ни одна тетрадь. Чем больше документов я просматривала, тем больше убеждалась в том, что этими бумагами распоряжается именно Альфрид. Его многочисленные подписи, а также их содержание говорило мне об этом: проекты реформ, предназначенные для рассмотрения городским советом, но уже подписанные рукой бургомистра, бесконечные указы о новых налогах, договоры с купцами на право ведения торговли, и, конечно, донесения на имя главы города о том, что тот или иной горожанин нарушил установленные законом нормы поведения.       Чем больше я читала, тем больше отвращения испытывала ко всему, что делает бургомистр и его подчиненные. Моей досаде не было предела: как мог Альфрид ввязаться во все это? Как мог он похоронить свой живой, незаурядный ум под горой пыльных бумаг, поддельных договоров и подстроенных судебных исков? И только это я узнала, вскользь разглядывая ненавистные мне уже документы, но руки дрожали от злости, когда в голову пришла мысль о том, что многое было мне еще неизвестно. Сколько денег было украдено, сколько судеб порушено, сколько загублено жизней?       «Такой человек не может быть мне помощником. Он слишком глубоко увяз в этом болоте, чтобы его можно было оттуда вытащить», — произнесла я сквозь зубы и почувствовала, что последнее мое хорошее чувство к Альфриду, последняя моя к нему симпатия и надежда на лучший исход погибла в муках, как погибают перелетные птицы, так и не достигнув своей желанной цели. Она разбилась о скалу, но скалой этой оказалась вовсе не злоба Альфрида, не его безграничная меркантильность, которая предстала сейчас передо мной так же ясно, как и его равнодушие. Я сама уничтожила свою надежду, свою радость детских воспоминаний, любовь к единственному другу и былому союзнику. Мне не хотелось верить в то, что я видела, но я заставила себя поверить. Теперь ничто не мешало мне видеть Альфрида таким, каким видели его остальные: поглощенным жаждой наживы, мелочным негодяем, способным поставить свою подпись под смертным приговором так же легко, как и под договором на покупку испорченных овощей для детского приюта.       Внутри меня пылал огонь, но поиски не остановились. Я продолжала просматривать документы, все больше убеждаясь в своей правоте. Закончив с тем, что оказалось на виду, я принялась осматривать ящики стола. Они не были заперты, но мне было известно, что в таких предметах мебели, как стол первого помощника главы города не может не быть тайников, секретных полок или чего угодно, куда можно спрятать особенно важные документы.       Существование подобных вещей, как и их устройство было мне знакомо. Знания, полученные в архиве Старой Школы неплохо меня подковали, и, разумеется, мне не составило труда увидеть, что у одного из ящиков стола двойное дно. Папка грязного коричневого цвета почему-то испугала меня, и я не сразу решилась взять ее в руки, но, когда я услышала шаги за дверью, мне пришлось поторопить себя. Не имея с собой ни сумки, ни шали (я выбежала из приюта лишь в кожухе, накинутом на домашнее легкое платье), мне не пришло в голову ничего другого, кроме как спрятать свою находку в карман верхней юбки. К счастью, папка была мягкой и тонкой. Она легко сложилась, превратившись в бесформенный ком, сделав отступление невозможным: такие метаморфозы явно не будут оставлены без внимания, положи я эти бумаги на место. Юбка там, где был спрятан комок топорщилась, и мне пришлось надеть свой кожух, несмотря на духоту. Я с досадой отметила, что сесть так, чтобы не выдать своей тайны, у меня тоже не получится, и придется стоять, пока разговор не закончится, и я не покину это место.       Шаги за дверью были все громче, и идущий явно оказался уже около двери, но не спешил входить, давая мне время на то, чтобы скрыть следы волнения. Следующим, что я услышала был звук отпирающегося замка. Только в тот момент я узнала, что была заперта в комнате все это время.       Альфрид вошел, оглядывая помещение, и когда нашел взглядом меня, закрыл за собой дверь.       — Я вижу, что ты не разрушила мой кабинет, пока была здесь. И не умерла. Отдаю тебе должное. Не думал, что кто-то еще может вынести эту гадость, кроме меня.       Заметив, что порошок был мной всего лишь отложен в сторону, и я не стала его пить, Альфрид закатил глаза и произнес, будто разочаровался:       — Беру свои слова назад. Твоя выносливость остается под вопросом.       Он вышел на середину комнаты и принялся оглядываться, проверяя, все ли лежит «на своих местах». Меня нельзя было упрекнуть в неаккуратности, и все, что я осматривала, исправно возвращалось обратно. Меня беспокоило только то, что кое-где был нарушен пыльный покров, однако хозяин комнаты нашел результат своего наблюдения удовлетворительным. Он прошел к столу и сел в кресло. Я отметила про себя, что Альфриду, как и мне, кресло было велико.       — Я уверен, что ты не теряла времени даром. Читала что-нибудь?       До этого только молчавшая, я пыталась найти в себе силы, чтобы заговорить. Решимости у меня хватало, но я не знала, как именно разговаривать с Альфридом, чтобы заставить его мне доверять. Было понятно, что любое мое неосторожное слово он тут же обнаружит и поспешит использовать против меня. Обсуждать с ним сейчас то, что я хотела обсудить давеча, казалось мне теперь необдуманным решением.       — Мне было нечем заняться. Да, я листала кое-какие книги.       — Я вижу, — сказал он резко и переложил одну из книг в другую стопку. Очевидно, я была недостаточно осторожна, когда исследовала стол.       — Я не имею привычки читать чужие письма, если вас беспокоит это, — солгала я.       Привычки читать чужие письма у меня действительно не было. Но сложившиеся обстоятельства, как мне казалось, полностью очищали мою совесть.       Альфрид с подозрением уставился на меня. Взгляд его был долгим, но я выдержала, не опустив глаз.       — У меня не так много времени, так что скажу сразу все и отправлю вон. Нет, я не считаю тебя убийцей. Если бы это было так, то, поверь, тебя бы здесь не было. И нет, это не я пустил о тебе эти слухи. Слухи возникают и распространяются без посторонней помощи, а особенно здесь. В данном случае у меня не было необходимости в том, чтобы все думали, что ты кого-то убила. Поэтому не нужно винить меня во всех твоих несчастьях.       Произнося слово «несчастья», Альфрид изобразил на лице что-то наподобие деланной гримасы сочувствия. Он кивнул в сторону окна, продолжая:       — Если ты соизволишь пройтись по рынку, то тебе скажут, что в этом году к нам заявится Король-под-горой и спасет от дракона, который якобы еще не сдох. Нет, я ничего не забыл, хотя, признаю, пытался, и даже хотел забыть. Мое детство, «счастливое и безмятежное», как это принято думать о детстве, таковым не было. Оно является жирным, склизким пятном, которое ничем не вычистить, как ни старайся. А ты своим появлением только сделала его еще жирнее и еще отвратительнее.       Я слушала Альфрида, но не чувствовала обиды за его слова. Теперь мало что могло меня задеть, а тем более желчные обвинения опустившегося человека.       — Я не хочу тебя больше видеть. К несчастью, мне не за что тебя выгнать из города. Хотя можешь считать это снисхождением. Бездарей и бездельников в Эсгароте достаточно, еще одна учительница здесь ни к чему. Но я дам тебе место в школе. Может, хоть тогда этот олух Губерт заткнется и отстанет от меня со своим нытьем. И ты исчезнешь, наконец.       Альфрид достал из кармана бланк знакомой мне формы и заполнил его, обмакнув перо в чернильницу так, что брызги чернил оказались на столе.       — Забирай и проваливай. Не смей больше показываться здесь.       Я приняла бумагу из рук Альфрида, спокойно отвернулась от него и направилась к выходу.       — Стой, — услышала я и остановилась. — Не веди себя так, будто знаешь, куда идти. Еще не хватало, чтобы ты блуждала по ратуше, когда бургомистр отдыхает.       Альфрид прошел вперед, едва не толкнув меня локтем и произнес резко:       — Мое время дорого стоит. Пошевеливайся.       Я пошла вслед за ним. Когда мы миновали один из поворотов длинного темного коридора, с нами столкнулся незнакомый мне служитель ратуши. Его форма указывала на высокую должность и была в отличном состоянии, в отличие от поношенной и грязной одежды Альфрида.       У этого невысокого человека было интересное лицо: очень тонкие черты, прямой нос, похожий на клюв птицы, но вовсе не смешной или уродливый, а, наоборот, придающий некоторую самобытность стандартной красоте своего хозяина. Глаза, черные и проницательные, тоже напоминали птичьи. Как только эти глаза охватили взглядом нас с Альфридом, они приняли насмешливое выражение. Тонкие губы растянулись в улыбке, но не искренней, как улыбаются при встрече доброго знакомого, а подобострастной. «Улыбка, как у театральной маски», — подумала я.       — Сэр Альфрид. Рад, что вы в добром здравии. Господин бургомистр выразил беспокойство, ведь вы покинули его так скоро… — раздался красивый голос. — Он дожидается вас в своих покоях, но, если неотложные дела так сильно вас обременили, вы можете рассчитывать на меня. Я выполню все его поручения.       Говоря о неотложных делах, человек посмотрел в мою сторону и улыбнулся еще шире. Он очевидно был безумно чему-то рад, ведь улыбка перестала быть похожей на театральную, но отражала она теперь не столько радость, сколько злорадство.       — Пошел прочь, недоумок, — процедил Альфрид сквозь зубы.       — Понял, — только и произнес человек, поклонившись.       Альфрид взял меня за локоть, сильно сжав пальцы. Мне сделалось больно, но я ничего ему не сказала. Когда мы проходили мимо встреченного нами служителя ратуши, он окинул меня взглядом с головы до ног, все так же улыбаясь.       Мой спутник проводил меня до самого выхода, выставил за дверь и, не попрощавшись, закрыл ее за мной. Я отправилась в приют, по-прежнему взволнованная, но все-таки сердце мое было спокойно, а совесть — чиста. Мне пока было неизвестно, что содержится в украденной мной папке, но то, что я начала действовать так, как было нужно с самого начала, не опираясь ни на кого и ни на кого не надеясь, придало мне уверенности. Наконец, я точно знала, что должна делать.