Шарлотта Ксавье

Чарли медленно добирается до холла особняка — толкать коляску слабыми женскими руками, которые еще недавно не были привычны к такой нагрузке — ладно, хорошо, Рейвен в этом была взрослее нее и не успокоилась, пока сестра не научилась основам самообороны, не жалеть нападающего и быстро бегать, но всё же особой привычки не было. — Намного медленней тебя, Хэнк, — говорит Чарли, поднимая голову и глядя на МакКоя. — Двигаюсь, думаю, понимаю. Он босой, встрепанный, встревоженный. — Ты обогнал автомобиль? — спрашивает Чарли. — Я срезал, — отвечает спокойно Хэнк. — Ты… Ты в порядке?.. — Ты знал, — кивает Чарли. — Сомневался, — хмурится Хэнк. — Тесты давали противоречивые результаты, ты была травмирована, я не думал, что… что плод выдержит. Но словно знала — никакого алкоголя, никаких сильных лекарств. — И я в упор не замечала что-то постороннее во мне, пока у него не появились мысли, — кивает Чарли. Она трогает ободы коляски, думая, начать ли движение или остаться здесь. Но нет. Здесь остаться не получится. Она уже слышала мысли Джона или Джин. Она знает, что этот человечек мыслит, существует, верит, что она его защищает. И это странно — калека, беспомощная перед рядом ступеней, Чарли для кого-то защитница — единственная и самая важная. Это пугает. — Ты не прятал от меня мысли, — говорит Чарли, снова погладив ободы колес. — Даже не подумал об этом, наверное. Но я не смотрела. — Я почти хотел, чтобы ты посмотрела, — отвечает Хэнк. «Но ты не смотрела, а я не знал, как сказать. Как сказать парализованной женщине, что она ждет ребенка от виновника своей травмы?» — звенят мысли, и в этот раз Чарли к ним прислушивается. — Я обещаю, что отныне больше буду прислушиваться к чужим мыслям, — кивает Чарли. И она своему обещанию следует — поверхностно, но она заглядывает в чужие разумы, становясь невольной зрительницей чужих жизней, секретов, надежд. Внутри живет и растет новая жизнь, которая вызывает много вопросов, но неожиданно и дарует странное облегчение. — Ты ее слышишь? — спрашивает Шон, везя кресло по аллее. — Почему ты решил, что это она? — улыбается Чарли. В мыслях Шон называет ее ребенка исключительно «Джин». Это почти мило. — Считай, это мой дар, — ухмыляется Шон. — Проверим через четыре месяца, — качает головой Чарли. — Так ты слышишь ее? — продолжает Шон. Он искренне интересуется, но и оказывается первым, кто отталкивает Чарли, глядя на нее больными глазами и говоря сорванным, сиплым шепотом: — Никто не давал тебе права лезть в мою голову. — Твоя новая пассия могла быть шпионом, — твердо отвечает Чарли. Внутри всё переворачивается от совершенного, от бесчестия, которым она себя запятнала — поверхностные мысли текли мимо нее, и заглянуть в них было просто и почти правильно, но в этот раз это было иное, глубокое и глубоко личное. — Я должна защищать себя, — говорит Чарли. — Если я не могу… не могу физически… Она сгорбливается, пытается через силу распрямить спину, ведь она сильная, она справится, и от Шона просто фонит горечью от ее… предательства и сочувствием. В нем нет жалости, и хотя бы за это Чарли ему благодарна. — Если ты со мной как с Мойрой, — говорит Шон, прикладывая два пальца к виску, — это защитит тебя? — А тебя? — смотрит на него Чарли. — А мне пора идти своей дорогой, — ухмыляется легко и беззаботно Шон и становится перед ней на одно колено, словно рыцарь пред своей королевой. — Ты отпустишь меня? — Да, — говорит Чарли, обнимая его лицо и касается губами лба. Шон на миг закрывает глаза, и в нем словно горит солнце. Он собирает в своей памяти всё, что связано с Чарли, с этим местом, с командой Икс, он облегчает ей задачу… или так кажется. Его воспоминания — теплые и солнечные. Не все, потому что не всегда есть место солнцу. Иногда оно закрыто тучами. Иногда ему на смену приходит луна. И эти воспоминания бы убрать полностью — да нельзя. Они пронизали Шона, и сам он словно в золотую и обсидиановую прожилку прожитого. — Ты будешь помнить чувства, но не людей, — шепчет в его разуме Чарли. — У тебя останется опыт от выученных уроков, но ты позабудешь своих наставников. У тебя будет семья… но ты никогда не вспомнишь их лиц… наших лиц. А теперь иди, мой рыцарь, и будь достойным человеком. И она отпускает лицо Шона. Тот смотрит непонимающе, хлопает глазами, хмурится, а потом говорит напряженно: — Где я? — Там, откуда уйдешь, — отвечает Чарли. Шон заторможено кивает, встает с колен. Уходит. Не оборачиваясь. Не прощаясь. Потому что для него — не с кем прощаться. Потому что для него они — фантазия. Нереальная семья, которая всегда ждет его и всегда будет ждать. — Я пойму, если вы меня покинете, — говорит Чарли, а глаза ее красные от слез. — Я заигралась с силами. Коснулась недозволительного. — И потеряла уже одного из нас, — хмурится Алекс. — Нет уж. Слушай меня, профессор. Ты соберешься и снова будешь сильной. Тебе теперь есть ради кого. Она уже думала об этом. Ей есть ради кого быть сильной, раз уж все прочие, сердцу ее дорогие, покинули ее. Странно сознавать любовь постфактум, когда она взрывается жгучей горечью, обидой, злостью и желанием выть и выть — нескончаемо и отчаянно. Но это в прошлом. В прошлом. В настоящем перед ней лежит ответственность, с которой ей не справиться. — Алекс, — как-то за ужином говорит Чарли, — ты ведь знаком с системой усыновления. Что можешь об этом сказать? Алекс роняет вилку, смотрит во все глаза, а в памяти проносятся все его неудачные опекуны, которых он бы может и согласился бы забыть да вынужден помнить, чтобы знать, какими уродами бывают люди. — Понятно, — говорит Чарли. — Ты против системы. Но если найти… пару? — Ты это сейчас серьезно? — спрашивает опасно Алекс, и внутри него поднимается волна обиды за еще нерожденного, но уже отданного малыша. — Скажи, что ее не убьют, не отнимут для опытов, не попытаются давить на меня через нее, заставляя творить ужасное, — легко предлагает Чарли. — Это если не вспоминать об ее отце. И о двух агентах ЦРУ, что приглядывают за поместьем. О пяти агентах ФБР. И… кажется, она из АНБ. Конечно, они просто не видят поместье, но они рядом. Маска легкости на миг дает трещину, и приходится ее спешно латать. Но этой крошечной трещины Алексу хватает, чтобы увидеть все те бессонные ночи, когда Чарли пыталась найти выход, который не подвергал опасности жизнь новорожденного ребенка. — Это нечестно, — говорит Алекс. — Нечестно, — мягко говорит Чарли, — отвечать за грехи родителей. Нечестно — стать мишенью, едва родившись на свет. Нечестно… Ее голос обрывается. Чарли хочет продолжить мысленно, но Алекс кричит на всех мысленных диапазонах: «Хватит!» — Я понял, — сдержанно и вслух добавляет он. — Я… подыщу семью. — Спасибо, — отвечает Чарли. — А потом ты заставишь меня забыть о ребенке и о том, что я сделал, — твердо добавляет Алекс. В своих мыслях он преклоняет колено — как Шон. И смотрит снизу вверх на нее, свою некоронованную королеву, которой поверил и за которой шел. — Ты сможешь найти свой путь, — сглатывает Чарли. Хэнк молчит. Почему-то Чарли кажется, что в итоге с ней останется только Хэнк. Она даже почти не против. С каждым днем дитя в ней мыслит всё ясней и понимает отчетливей. Нерожденный, этот малыш передает ей свои чувства, показывает, как тепло и уютно тут. Темно немного, да, но она ведь сможет выпустить его на свет, туда, где будет светлее и просторней. — Кесарево? — уточняет Чарли. — Ты нашел хирурга, которому я сотру потом память? — Да, — просто соглашается Хэнк. — Но к тому времени, надеюсь, я смогу быть… более человеком. Он работает над своей сывороткой, и Чарли мысленно желает ему удачи. И Алексу, который регулярно возвращается, чтобы отчитаться об очередной смене направления поиска. В нем живет твердая уверенность, что ребенок должен быть желанным, и он ищет правильную пару. — Этого я не ждала, — говорит Рейвен. Чарли, сидящая в коляске на берегу пруда и гладящая свой большой живот, уточняет: — А чего ты ждала? — Злости, ярости, разнесенного особняка, восемнадцать любовников и белых павлинов, — пожимает плечами Рейвен, пряча руки в карманы плаща. Они стоят на берегу пруда и смотрят только вперед. — Я услышала твой крик, — говорит Рейвен. — Пыталась вернуться, но… немного застряла. Как назовешь? — Джоном или Джин, — пожимает плечами Чарли. — Это всё, что малышу достанется от меня. — Ты его не оставишь, — долго кивает Рейвен. — Какова вероятность, что я одна смогу остановить отряд агентов ЦРУ, знающих, что я — мутант? — смотрит на нее Чарли. — Ты могла сражаться на нашей стороне, — хмурится Рейвен. — Мы бы защитили тебя. — Ты в это веришь? — уточняет Чарли. — А ты веришь в утопию, которой не будет, — твердо отвечает Рейвен. — Ты думаешь, что люди примут нас, но этого не будет. Никогда. И поэтому ты отдаешь своего ребенка. — Мы продолжим спор или пойдем ужинать? — вздыхает Чарли. — Перемирие за едой! — твердо постанавляет Рейвен. — Как в детстве, — улыбается Чарли. — Но мы выросли, — напоминает Рейвен. — И ты больше не провернешь тот трюк с конфетами и печеньем, добиваясь, чтобы у меня постоянно была еда. — Поспорим? — улыбается Чарли. Рейвен толкает ее коляску к дому. Они не спорят.