Daigaku-kagami

Явление II Остановись, мгновение Совершенно особые интонации в голосе, теплый трепетный взгляд, добрые, греющие душу слова, невесомое прикосновение руки к руке, мягкая, ласковая улыбка, едва уловимо играющая на губах, чуткие объятия, заставляющие сердце биться чаще, робкий поцелуй, оставляющий сладкое послевкусие. Своеобразные оттенки поведения, способные придать любым отношениям интимность и ту непередаваемую эмоциональную окраску любовных. Самое утонченное и деликатное доказательство отличия человеческого существа от животного. И все это — она. Воспетая художниками и поэтами… нежность. Всего лишь слова, но в груди трепещут такие знакомые чувства, возможно, подернутые пленкой грусти, но еще живые, настоящие. А дыхание постепенно замедляется, потому что в груди бьются такие волнующие эмоции, сердце успокаивается, глаза невольно прикрываются, медленно и почти незаметно, и тревоги уходят куда-то за неведомые горизонты. В душе безмятежное, ровное поле, без ветра, без палящего солнца, без всего лишнего. Только эта удивительная смесь желания прикоснуться со страхом причинить боль, только нежность. Даже скрываясь, она оставляет отпечаток в идеях, несет покой одним своим наличием, умиротворяет беснующиеся мысли, дарит долгое упоение счастьем, но не приторно-сладкое, в отличие от фальши, а воздушно-карамельное — как взбитые сливки или безе, как больше нравится, — потому что если она пришла, она никогда не уходит. Если искренняя, настоящая нежность появилась в отношениях, если она не сгорела, не расплавилась от жаркой страсти, именно она останется до самого конца, до самой смерти. Да, у нежности слабый вкус, такой незаметный, неуловимый, что за всеми этими горьковатыми обидами, кислыми разочарованиями, острыми страстями ее можно и не заметить, но он, в отличие от остальных, не угасает. Ведь если ничего не разжигалось, то нечему и гаснуть, верно? Ее не замечают, ею пренебрегают во имя жарких чувств, соблазн сгореть в которых слишком велик, но она стойко держится, такая хрупкая и тонкая, прозрачная, едва заметная подрагивающей дымкой, но при этом всепоглощающая, всеобъемлющая, одна — для всех. Нежность — спутник любви. Так говорит какой-то то ли справочник, то ли словарь, и раз уж даже сухая научная литература способна на столь высокопарные высказывания в адрес прекрасного чувства, возможно, оно действительно достойно таких слов? Но много ли внимания уделяется нежности? Сосредоточенность на любви, страсти, на прикосновениях, дарящих наслаждение, на иссушающих поцелуях, учащенном сердцебиении и сбитом дыхании. Это быстро. Мимолетно. Сиюминутно. Нежность требует терпения и выдержки, ей нужно многое, чтобы расцвести, показать себя во всей красе. Она — как знающая себе цену знатная дама — не любит спешки и полностью демонстрирует свое обнаженное великолепие только тогда, когда к ней действительно готовы, чтобы встреча была на высшем уровне. Ей нужно время, чтобы из робкого ростка превратиться в сильное, крепкое дерево, способное поддержать чувства даже в те дни, когда все остальные отвернутся, когда от пыла останутся лишь тлеющие угольки, когда от интереса останется только острое разочарование, когда даже влечение вдруг пропадет, оставляя странную пустоту там, где обычно тянуло и было жарко. И это прекрасное дерево сможет уничтожить только самый сильный ураган разочарования, только самый острый топор измены, только самый сильный яд лжи. Она основывается на доверии, на взаимном притяжении, на желании быть ближе и не допустить причинения любимому хоть малой толики боли — стоит только подорвать эти чувства, и нежность уйдет, спрячется, скроется в тени. Ведь никто не дарит предателям улыбки, до краев наполненные искренней нежностью, никто не позволяет себе заснуть на коленях у того, кому не может доверять. И бывает временами — накатит: хочется чего-то такого, особенного, но понять, чего именно, никак не получается. А потом приходит понимание: хотелось-то всего-навсего простой человеческой нежности, чтобы показывали, как ты нужен, как тебя страшно потерять. И обида в груди — потому что нет ее рядом, нежности этой. В мире спешки и движения у людей нет времени взращивать в себе трепетные чувства, нет желания хоть на минутку остановиться и проникнуться тем, что рядом — не появилось вмиг, а всегда было, — нежностью. И когда сталкиваешься с ней лицом к лицу, понимаешь, что все до этой встречи было напрасным, что ты, в общем-то, ничтожество, что зависть сейчас дыру в груди проест. Их отношения были пропитаны нежностью с самого начала. Сперва робкой, не уверенной, что ее приняли вот так сразу, опасающейся оказаться сломанной — в прикосновении руки к руке. Большой сухой горячей ладони — к той, что поменьше, почти ледяной. Затем — более уверенной, раскрепощенной, но все еще недоверчивой — в переменчивых порывах прижаться покрепче и робких мазках сухими губами по щеке. Приподняться на носочках, быстро прикоснуться и отвернуться скорее, скрывая румянец на щеках, потому что это нечто выше допустимой близости. Как итог — чувство, выросшее сильным, всеобъемлющим и основополагающим. Выраженная в безоговорочном доверии — таком, что если один с крыши попросит спрыгнуть, второй будет знать: так надо — настоящая зрелая нежность. Скучно? Сухо? Старо? Не подходит подросткам, только и ищущим новых приключений на то самое место? Значит, нежность пока обходила вас стороной, ведь она, в отличие от остальных, не подавляет все, что к ней не относится. Звонкий смех, горячее счастье, романтические ночи наедине, пылкие поцелуи, игры, пробуждающие азарт, те же обиды, болезненные и горькие, пугающее непонимание, жгучее равнодушие и странное отторжение временами, когда хочется просто побыть одному, чтобы не беспокоили, чтобы не видеть. В ней есть все, потому что она — лишь фон, задний план, то, что соединяет картинку и не позволяет рассыпаться на отдельные кусочки. Часто ли вы обращаете внимание на то, как прорисованы листики на дереве где-то вдалеке, если прямо перед глазами — яркая отчетливая картинка? Они никогда и не скучали в этой своей нежности, просто потому что им обоим так было проще: легче найти общий язык, когда не нужно говорить ни слова — достаточно просто сидеть рядом, слушая родное чужое дыхание, легче открыться и подарить всего себя, не раздвигая ног, а лишь глядя в глаза и засыпая на теплом крепком плече. Характер такой — спокойный, крайне уравновешенный, статичный, а у одного еще и безумно впечатлительный. Этакая красивая картинка, слегка меняющаяся со временем. Полная концентрация на чувствах. И почти невозможная близость, полное родство душ — так что и говорить, на самом деле, ничего не надо, если, конечно, дело не доходит до просьбы что-то объяснить. Как, например, сегодня. Геракл Карпуси знал японский довольно неплохо. Он старательно изучал этот коварный язык, открывая для себя все новые и новые иероглифы, способы выражения эмоций и чувств. Это как будто сближало его с Кику, делало еще немного роднее, понятнее, а понять загадочную душу Хонды ему хотелось — так, чтобы до конца, на всю глубину, до дна. Так и выходило, что знать-то он его, конечно, знал, но вот ради сближения с Кику старался узнать еще лучше, чтобы продемонстрировать свои умения, вызывая на обычно спокойном лице умиленно-ласковую улыбку, от которой внутри разливалось что-то теплое. И делал это Геракл самым простым из всех доступных способов: просил Кику рассказать ему что-нибудь новое или объяснить материал, который рассказывали им на уроках в «Кагами». Хонда прекрасно знал об этой уловке Геракла — да тот и не стремился что-то скрывать от него — и все равно каждый раз смущался, когда слышал из уст Карпуси: «Позанимаешься со мной сегодня?» Воображение дописывало в конец предложения совсем не «японским», и от этого Кику каждый раз мысленно корил себя за прошлое увлечение хентаем, чувствуя, что он конченый извращенец, тогда как Геракл не позволял себе ни малейшей пошлости. Только иногда разгуливал по блоку в одних шортах, демонстрируя прекрасное тело, которым Хонда, к стыду своему, хотел не только восхищаться. Но это же ничего, Геракл вовсе не преследовал эротических (а то и порнографических) целей… Не преследовал же? — Вот так, правильно? — Геракл показал выполненное в тетради упражнение Кику, и тот вздрогнул, отрываясь от разглядывания его загорелого торса и тут же смущаясь своей реакции. Он взял у Карпуси тетрадь, чтобы проверить выполнение задания, и невольно их пальцы соприкоснулись, отчего Кику поспешил скорее одернуть руку. По коже побежали мурашки. Он чувствовал себя маленькой девочкой, случайно оставшейся наедине с предметом своего полугодового вожделения, когда замечал подобные реакции тела на Геракла. Особенно учитывая, что все это у них, в общем-то, уже было, и почему каждый раз становится чем-то особенным, Хонда понять не мог. Ни с Ёнсу, ни с Яо, ни, тем более, с девушками он такого не испытывал. Взгляд глубоких черных глаз пробежался по ровным строчкам иероглифов, и Кику в очередной раз убедился, что Геракл допускает ошибки нарочно, просто чтобы еще немного посидеть вот так с ним рядом, наслаждаясь пристальным вниманием и, главное, уединением. Нет, сосед у Карпуси, конечно, был, но он постоянно где-то зависал до поздней ночи, а то и до утра, давая Кику и Гераклу достаточно времени побыть только вдвоем. — Подумай еще немного над вторым, четвертым и седьмым предложениями, — возвращая тетрадь Гераклу, с легкой ироничной улыбкой в голосе посоветовал Хонда. Снова как бы случайное касание, и теперь уже улыбка со стороны Геракла, задержавшего ладонь чуть дольше, чем требовалось. Ему интересно было наблюдать за Кику: как тот радуется, как злится, как расстраивается и как восхищается. Раньше он считал его настолько спокойным и уравновешенным, что ни одна эмоция не способна отразиться на его лице, а теперь сам с удивлением обнаруживал, насколько многогранной может быть мимика Кику: совсем немного изогнулись брови — удивление, дрогнули губы — искренняя, а не вежливая, по обыкновению, улыбка, странно блеснули глаза — заинтересованность. Смущать его своими взглядами и «европейским», как выражался сам Хонда, поведением почти вошло в привычку, и странным казалось не увидеть легкого румянца на щеках Кику хотя бы раз за день. Конечно, он знал, как правильно выполнить эти дурацкие упражнения: детский сад и то решает более трудные языковые задачи, что говорить о человеке, изучавшем этот язык с детства, даже до решения поступать в «Кагами». Но ведь эта игра нравилась им обоим — почему бы ее не продолжить? — Вот так? — в этот раз он даже не подал Кику тетрадь, и тот сам приблизился к Гераклу, чтобы увидеть — и в этом он не сомневался — абсолютно верно решенные задания. Как и ожидал Кику, Геракл исправил ошибки. Он улыбнулся и, потрепав его по волосам, хотел вернуться на свое место, когда Карпуси теплой рукой перехватил изящное запястье. Трепет в груди — и сердце невольно заколотилось чаще, а к щекам подступил румянец. Одно прикосновение, один уверенный жест — а в груди ураган, и так не хочется, чтобы Геракл отпускал. И он не обманул ожиданий, вместо того притягивая руку Кику к своему лицу, опалил кожу дыханием и почти невесомо, так легко, как только мог, прикоснулся к ней губами. Тепло, нежность, любовь, восторг — все смешалось в груди, и хотелось только остановить этот миг, чтобы крепче запомнить эти чувства, чтобы впитать их в себя без остатка, чтобы насладиться ими до упоения. Невозможно? С кем-то другим — да, но Геракл на то и особенный, чтобы мечты воплощать в реальность. Чувство, что грело изнутри так неуловимо, так сладко и тонко, тянуло низ живота, а кончики пальцев невольно онемели на руках и подогнулись — на ногах. Так странно, так привычно, так близко и так непередаваемо хорошо, что Кику позволил себе порывистый вдох, когда вспомнил, как дышать. Ему хорошо, ему спокойно, ему хочется быть здесь и сейчас, с Гераклом, чувствовать его слегка потрескавшиеся от морозов губы на шершавой, загрубевшей все по той же причине коже, осязать его дыхание, такое горячее, но такое мягкое, как ни у кого другого, и ни за что не отпускать свою руку из загорелых пальцев. Потому что для счастья больше ничего и не нужно — прикосновения того, кого любишь всем сердцем, и его любовь — на коже, как прямое доказательство реальности происходящего. Несколько мгновений, которые Геракл удерживал ладонь Хонды у своих губ, показались вечностью, которую они прожили вместе. Новые прикосновения — новая жизнь. Геракл потянул Кику на себя за руку, заставляя склониться ниже, так, что кончики его волос защекотали нос Хонды, отчего он, чуть наморщившись, тихо фыркнул. Карпуси шире растянул губы в улыбке: в груди расплывалось умиление, восхищение, от которого сердце невольно замирало, и хорошо знакомое им обоим чувство близости, такой нерушимой, вечной, словно она была всегда, но лишь сейчас, когда ее обнаружили, когда показали, что она нужна, важна, значима, лишь сейчас она решила показаться. Кику растерялся — пусть он и понимал примерно, что последует дальше, но все равно смотрел на Геракла с легким укором и смятением. Улыбка, удивление — и Геракл, прикрыв глаза, потянулся своими губами к чужим. Легкость, смущение — а Кику, вздрогнув, начал мягко отвечать на поцелуй, лаская теплые губы. Никаких мыслей, только буря чувств, только желание сделать приятнее друг другу. Не так, как это происходит в привычном понимании: когда влюбленные, целуясь все более жарко, раскрепощено и страстно, подключают языки, соприкасаясь ими в пылком танце, спускаются на шею, плечи, уши друг друга, возбуждая, распаляя, вызывая желание идти все дальше и дальше, желание, за которым следует акт великой любви, полное единение душ и тел. Совершенно иначе: мягко, поверхностно, так томяще-сладко, когда достаточно одних только губ на губах, и уже это — высшая форма наслаждения, приносящая теплое удовольствие. Геракл оторвался от Кику лишь на несколько мгновений, чтобы отпустить его руку и прикоснуться к лицу — только кончиками пальцев, так легко, так мягко, как только вообще это возможно. Кику закрыл глаза, невольно потянувшись за ласковым прикосновением на щеке, желая немного усилить контакт, почувствовать Карпуси рядом немного дольше, немного крепче. Его губы снова поймали в горячий плен, и Кику полностью растворился в ощущениях, отдаваясь в этом детском, трепетном поцелуе без остатка, показывая всю свою любовь, всю нежность, все сердечные чувства, что разрывали грудь. Геракл встал, но Хонда заметил это только потому, что теперь приходилось не наклоняться, а чуть задирать голову, привставая на носочки, чтобы не разорвать этот удивительный, переполненный искренностью поцелуй. То, что Геракл встал, отложилось просто так, как неизменный факт, вроде шума в соседних комнатах или постепенно темнеющего неба за окном. Связать его с тем, что спустя какое-то время они оба приземлились на кровать, вышло далеко не сразу: просто не хотелось думать и анализировать, хотелось чувствовать тепло чужого тела рядом, его руки, мягко прижимающие к себе, и, конечно, его губы, растворяющие в поцелуе. Теперь Карпуси нависал над Кику, но тот совсем не возражал, раскрывшись под ним, отвечая даже жарко, нетерпеливо, по-прежнему не размыкая век и краснея. Желание отдавать, принимать в себя все, растворяться без остатка, чувствуя лишь его прикосновения, его дыхание, приносить ему удовольствие, делать все, только бы ему было хорошо, лишь бы он был счастлив, легко побороло стыдливость и неуверенность. Кику хотел чувствовать такое единство, и именно это стремление заставляло его так остро реагировать на все предыдущие прикосновения Геракла, именно оно грело низ живота, приятно тянуло в паху и туманило разум. Просто снова стать одним целым, даже если это какой-то краткий миг. Он робко прикоснулся руками к груди Геракла, провел пальцами вниз, к прессу, замечая, как напрягся тот от его прикосновений, насколько мягче стал поцелуй, скользнул обеими руками на бока, как бы подчеркивая стройность, а затем притянул к себе, остановив ладони на горячей спине, чтобы чувствовать этот жар и биение сердца где-то в клетке ребер. Геракл, притормозив от неожиданного напора со стороны Хонды, с новой страстью вернулся к поцелую, ненавязчиво углубляя его. Провел языком по нижней губе, толкнулся внутрь, и когда Кику приоткрыл рот, позволяя, заполнил его собой. Мысли путались, и оторваться сейчас друг от друга казалось чем-то физически невозможным, как перестать дышать или умышленно остановить ежедневный размеренный бег собственного сердца. Поцелуй затягивал в свой водоворот: мягкие соприкосновения языков, приятные поглаживания, от которых немели пальцы, легкие безболезненные укусы, распалявшие желание в груди — без этого было холодно и пусто, хотелось еще ближе, еще больше. Кику не замечал, как сильно впивался пальцами в спину Геракла, когда тот как бы случайно задевал чувствительные точки на его теле, и как судорожно гладил его спину, заставляя возбужденно прогибаться и тереться пахом о ширинку, когда Хонда страстно впивался в податливые губы, в чуть приоткрытый горячий рот. И в этом невинном пылу — еще одна жизнь. Но и ее уже мало, хочется чего-то большего, сильного, объемного. И тогда пуговицы на белой рубашке незаметно так начали расстегиваться. Одна за другой, сверху вниз. Освободить горло от тугой первой, дальше — грудь, чтобы можно было провести по ней ладонью, наслаждаясь ощущением взволнованного учащенного сердцебиения, навсегда запечатлеть в памяти то мгновенье, когда Хонда задержал дыхание, оттого что грубоватые пальцы задели нежный сосок. После — живот: погладить, поцеловать, предвкушая, спускаясь все ниже и ниже к паху, где замереть, дразня, языком мимолетно скользнув за поясом. Перемежая нежные поглаживания и мягкие поцелуи, Геракл вернулся к губам Кику, сладко втягивая их, приятно посасывая и лаская языком. Свободной рукой он пытался расправиться с ремнем брюк Хонды, крепко прижимаясь своим торсом к его обнаженной груди, остро ощущая возбуждение и желание — обоюдное, как будто одно на двоих. Мяу. Оба вздрогнули и замерли, оторвавшись друг от друга и попытавшись сконцентрировать взгляд на неожиданном источнике звука. Кот. Большой, упитанный, пушистый. Он сидел на кровати соседа, внимательно глядя своими большими умными желто-зелеными глазами на двух полуобнаженных парней. Кику бы поклялся: этот чертов комок серо-белой шерсти пакостно улыбался, если бы только не знал, что коты не способны на улыбку в силу физиологии. Чуть меньше двух лет назад, когда их отношения только начали развиваться, кот был еще ничего не сведущим в жизни блохастым голодранцем без роду и племени, случайно забредшим на территорию «Кагами». Его худобу скрывал толстый слой колтунов, которые так любят образовываться на длинной шерсти, глаза постоянно слезились, а на внутренней стенке ушей был черный налет. Глисты, блохи, какое-то заболевание полости рта. Но Геракл, кажется, с первого взгляда полюбил пушистое создание, поэтому твердо решил заполучить все необходимые справки для проживания кота на территории колледжа. И вот теперь этот откормленный котище с густой блестящей шерстью решил отплатить им за проявленное терпение, добродушие и заботу, прервав их в самый волнующий момент единения. Его «мяу» сравнимо было только с ушатом холодной воды, вылитой на обоих. Кику покраснел, спешно сжимая рубашку на груди и силясь прикрыть срам, Карпуси резко — даже слишком, ибо из-за этого у него голова закружилась — сел. Комок меха, конечно, был котом, но заниматься любовью под чьим-то сосредоточенным взглядом — это… — Гомер, — Геракл посмотрел на кота с укором, а Кику лишний раз мысленно приложил ладонь к лицу: пора бы привыкнуть, наверное, за такое время к этому имени, но он все никак не мог с собой справиться. Они долго выбирали ему имя, хотя Геракл, кажется, придумал это почти сразу. Кот до самого лета ходил просто «Котом» — это было даже мило и забавно и нравилось лаконичному Хонде, но потом Карпуси уперся, что-де у всех должно быть имя — пора бы и с этим определиться. Кику сразу отверг все японские слова и клички, они казались слишком обычными для такого яркого зверя, как их питомец, ну, а Геракл, в свою очередь, отказался от стандартного предложения выбрать имя из греческого пантеона или, того хуже, назвать кота чем-то вроде Мурзика. Дошло бы и до ссоры, они даже говорили на повышенных тонах, если бы тот же Гомер не попросился на кухню — там у него стояла своя миска, регулярно наполняемая едой всеми соседями по блоку, влюбленными в пушистое животное. Переглянувшись и решив пока заключить перемирие, оставив кота Котом, Кику и Геракл отправились за ним следом, чтобы проверить достаточно ли у Кота еды и воды. А потом Геракл сказал: «Гомер». Кот повернулся, смерил его внимательным взглядом и благодушно махнул пушистым серым хвостом, мол, ну ладно, разрешаю так ко мне обращаться, раз уж ничего более достойного вы, глупые орущие друг на друга смертные, придумать не смогли. «Это древнегреческий поэт, — зачем-то пояснил Карпуси. — В детстве мама часто читала мне его». Мама Геракла ушла, едва тот окреп и встал на ноги: она серьезно болела и, как та же кошка, ушла умирать подальше от дома, чтобы сын не видел ее страданий. Просто однажды ночью исчезла, и он никогда больше о ней не слышал: отец не распространялся особо, как будто «мамы» никогда не существовало, а других близких людей у нее и не было. Лишь долгое время спустя папа рассказал Гераклу всю правду, но простить ее до конца Карпуси так и не смог. Почему-то упоминание о ней в тот момент сильно смутило Хонду, так что он лишь кивнул, повторив почти шепотом имя кота: «Гомер». Ну а когда спустя полгода кот заметно располнел и приобрел внушительных размеров брюшко, помимо древнегреческого Гомера он стал еще и Симпсоном из небезызвестного мультсериала. Это было действительно забавно: понимать, что с имечком они не прогадали, хотя о втором знаменитом его носителе в тот момент даже не думали. Правда вот, называть кота Гомером казалось Кику чем-то воистину странным, несмотря на то, что других несчастных кошек некоторые люди называли прозвищами и пострашнее. — Я же кормил тебя полчаса назад, — подосадовал Карпуси, все же поднимаясь с кровати, чтобы выпустить кота на кухню. Тот, лениво зевнув, величественно спрыгнул с кровати, жалобно скрипнувшей от такой нагрузки, и царской походкой вразвалочку поплыл к двери, странно косясь то на Кику, то на Геракла, как бы говоря обоим: «Ай-ай-ай, хоть бы кота постыдились, грязные извращенцы». Когда зверь, аристократично вильнув задом, полностью, что при его комплекции было трудновообразимо, скрылся в коридоре, просочившись сквозь открытую щель, Геракл позволил себе громко хлопнуть дверью, чтобы показать, как он недоволен поведением любимца. Хонда, уже застегнувший рубашку и теперь пытающийся успокоить отчаянно рвущееся на волю сердце, издал слабый смешок. Одного взгляда на него Гераклу хватило, чтобы тоже мгновенно растянуться в улыбке, привалившись спиной к двери. Приложив руку к губам, Кику все-таки рассмеялся от абсурдности произошедшего, и Карпуси последовал за ним, устраиваясь рядом на кровати, откинувшись назад и опершись позади себя руками. Отсмеявшись, он поймал на себе теплый взгляд глубоких черных глаз, которые в этом освещении казались практически бездонными. На губах Кику играла мягкая счастливая улыбка, а на щеках — легкий румянец, такой любимый и родной, что Геракл, не удержавшись, потянулся, чтобы коснуться его рукой. В глазах Хонды мелькнули согревающие огоньки нежности, и он накрыл ладонь Геракла своей рукой, прижимая крепче, прикрывая глаза и полностью превращаясь в ощущения. Хорошо. Нерушимо хорошо, так, что ничто не сломает и не разрушит: что бы он ни рассказал о своем прошлом, что бы сам Карпуси ни рассказал — они будут вместе, смогут все принять и простить. Может, пора? Кику открыл было рот, чтобы начать разговор, но Геракл, убрав ладонь от лица, перевернулся, устраиваясь на его коленях, и захватил кисть его руки в плен своих горячий прикосновений. Невольно Кику второй рукой зарылся в густые волосы цвета молочного шоколада, чуть отливающие рыжиной, и мысленно сравнил Геракла с котом, таким же сонным и ленивым, как Гомер, точно так же ищущим ласки и внимания у тех, кто ему дорог. Такой момент не хотелось рушить пустыми словами. Сказать, конечно, хотелось много важного, но ничего: если все действительно так хорошо, как кажется — мир подождет. А это хрупкое мгновение, отдающее нежной сладостью, в тишине и полном единении — прекрасно. Почему бы не попросить его остановиться?