Daigaku-kagami

Явление V Любовь и счастье Первый раз кистью по белой бумаге — всегда страшно. На листе только слабые серые штрихи, легкие очертания той картины, что стоит перед глазами, в голове — цвета и объем, большой холст, масло и утренняя дымка, окутавшая нежные лепестки сакуры туманной вуалью. Страх и волнение — это просто привычка, а потому ее легко преодолеть. Акварель ложится мягко, растекается и оставляет полупрозрачные розовые пятна, ей легко и приятно работать, особенно на набросках, где малейшая оплошность не поставит под удар всю работу. Цвета быстро впитываются, смешивается розовый с сиреневым, робкая зелень пробивается сквозь тонкие серо-коричневые прутики, а небо позади наливается нежно-голубым. Лист слишком мал, чтобы передать многогранные оттенки, но даже на нем чувствуется дыхание весны — толстые бутоны первыми почувствовали его и робко приоткрылись, позволяя ветру трепать лепестки. В груди поселилось умиротворение и вдохновение — его ни с чем нельзя было спутать. Это желание держать кисть, творить, картина, засевшая в голове и не дававшая покоя. Так прекрасно, так легко и воздушно, словно крылья за спиной, и не хотелось думать ни о чем, кроме того, как восхитительно нежны были лепестки сакуры, как легкий туман, поднимаясь от влажной земли, обнимал и топил их в сизой утренней дымке, и как хрупкую тишину нарушал только шепот ветра в вышине. Секундные озарения — обычное дело, но когда образ не отпускает, отговорок искать не приходится. Можно забыть обо всем на свете и творить. Феличиано принес один из когда-то давно заготовленных холстов и бережно огладил материал. Он сам натягивал его на раму, добивался нужной упругости и податливости, сам проклеивал, сам грунтовал. Работа с холстом, какой бы трудоемкой она ни была, нравилась Феличиано, так что он с детства предпочитал все делать сам, по старым дедушкиным рецептам — и писать на покупном не доставляло ему столько удовольствия. Очистив поверхность широкой кистью, он, предвкушая и волнуясь, осторожно провел тонкую, почти незаметную линию, следом за ней еще одну и еще, и через несколько минут прозрачный силуэт сакуры уже разросся ветвями и цветами. А дальше — закрутилось, понеслось. Краски смешивались на палитре и на холсте, кисточка порхала в руках, и цветы постепенно превращались в живые, трепетали на ветру. От них исходил тонкий аромат утра, влажные, нежные, чувственные лепестки хотелось огладить пальцами, сжать, почувствовать бархат под кожей. Стеклянное небо озарилось сияющим светом солнца, его лучи проходили сквозь ветви, подсвечивая розовые цветы золотом, легка дымка тумана рассеивала края, делая грани нечеткими и еле уловимыми. Феличиано тяжело дышал, выписывая последние детали, добиваясь от картины идеального соответствия образу, что намертво впечатался в мысли. В голове играла музыка, он чувствовал, как под пальцами зарождается жизнь, и больше ничего — ничто на всем белом свете — не волновало его. Он закончил, когда на улице уже начало смеркаться. Пошел дождь, и его шелест заглушал тяжелое дыхание и гулкое биение сердца в груди. Варгас отошел и, прищурившись, посмотрел на картину. Техника не была идеальной. И выглядело совсем не так, как он себе представлял. Но атмосфера, чувства, состояние — у него получилось передать их так, что одного взгляда было достаточно, чтобы прочувствовать их, попасть под влияние дивного утра, заставшего его врасплох, вдохнуть первый аромат весны. Это казалось Феличиано важнее скрупулезного соответствия реальности. Конечно, он пропустил занятия, увлекшись работой. Феличиано и тренировку тоже пропустил — он часто в последнее время забивал на остальные дела, если удавалось поймать нужное настроение и погрузиться в мир картины. Его звала Венеция, его звала художественная академия, и возможный провал на экзаменах и зачетах не волновал его так сильно, как слабое портфолио. Людвиг не волновал тоже. Почти не волновал. После своего несостоявшегося признания Феличиано как будто оказался в ледяном колодце. Все казалось таким далеким и нереальным — его окружала только холодная вода и тьма, и мир за их пределами сузился до маленького яркого окошка. В окошко было видно небо, прекрасные звезды, сияющие в черной вышине, иногда туда заглядывала желтым глазом луна или месяц когтем разрезал синий мрак. Порой Феличиано слышал голоса — обычно это были Гай и Ловино, иногда вместе, иногда по одному, иногда с кем-то еще. Феличиано догадывался, что это были Экхарт и Антонио, но никогда не задумывался об этом дольше пары секунд. В его окошко временами попадали стоп-кадры — капли дождя на окне, птицы, дерущиеся за кусок хлеба, тугие провода электросетей, растянутые по вышкам. Бывало, заглядывали и люди: девушка с сияющей улыбкой из художественного магазина, растрепанные мальчишки с красными щеками, игравшие с собакой, пожилая пара, отдыхавшая на скамейке в парке. Мир за окошком был такой разнообразный и яркий, что иногда у Феличиано слезились глаза, и тогда вода в колодце поднималась выше, помогая ему спрятаться от этого слепящего великолепия. Можно ли было назвать его состояние отчаянным и плачевным? Пожалуй, что нет. И Гай, и сам Феличиано замечали, что с тех пор в его картинах появилось больше деталей: заметно выросла техника, он мог часами просиживать в мастерской, добиваясь именно того впечатления, которое хотел, чтобы производила картина, добавляя неуловимые штрихи и новые мазки цвета в коктейль. Портфолио уже пополнилось несколькими неплохими работами в разных стилях, которые оценил даже Гай, и Феличиано не собирался на этом останавливаться. А Людвиг… ему все равно в скором времени предстояло научиться жить без него. Лучше начать сейчас, постепенно, чем в один прекрасный миг разрушить их дружбу и покончить со всем навсегда. Феличиано уже не слишком часто приходил на тренировки — один или два раза в неделю, после уроков, когда вдохновения не было совсем, и нужно было хоть как-то запустить отчаянно замерзающее сердце. С каждым разом было все больнее и больнее, но он не давал себе больше права думать: «А что, если?» Тогда, в тот день, сидя за столом перед Людвигом и боясь поднять на него глаза, чтобы не увидеть в них чего-то, чего и сам Феличиано не знал, он принял решение. Во что бы то ни стало он должен был похоронить в себе эти неправильные, извращенные чувства. Он заставлял себя не думать о признании, о том, каким несчастным и замкнутым стал Мюллер в последнее время, о том, как хочется вернуть все, что было, как хочется прикоснуться однажды — совсем не по-дружески, не как ученик к учителю — и позвать с собой, в Венецию. Навсегда. Он не мог просить Людвига об этом. Поступить так было бы совсем нечестно со стороны Феличиано, ведь он сам не был готов остаться в Осаке, если бы даже Людвиг попросил его об этом. Мечта звала, мечта пела в груди, мечта виделась во снах близкой и почти сбывшейся, и если бы Феличиано позволил себе упустить ее — он бы жалел об этом всю оставшуюся жизнь. Так что он решил — решил окончательно и бесповоротно: если уж он предал свои чувства ради исполнения мечты, то должен был выложиться по полной для ее достижения. Иначе чего, в таком случае, вообще стоила его любовь? Его март прошел в режиме бесконечного ожидания: экзаменов, вдохновения, новостей от Ловино, встреч с Людвигом, конца года. Феличиано готовился к тестам, что-то учил, тренировался и много, очень много рисовал. Он проводил в мастерской дни напролет, и ни Гай, ни Ловино не могли вытащить его оттуда. Мир снова сжался до размеров одной комнаты, где он мог быть свободен, и Феличиано от этого чувствовал себя только хуже: он не хотел, чтобы ситуация повторялась. Он не хотел, чтобы из-за его чувств, которые он так и не смог заставить исчезнуть, кому-то снова стало плохо. Поэтому он с нетерпением ждал, когда пройдет последний тест по математике — кто вообще придумал самое сложное оставлять напоследок? — и даже не заметил, как пролетел зачет по физкультуре: просто отбегал свое, не глядя на учителя Мюллера, отжался и подтянулся, сколько требовалось, выполнил еще несколько упражнений. Людвиг тогда сухо похвалил его, а Феличиано отвернулся, чтобы не видеть непонимания, застывшего в его глазах. Время еще не пришло, ему предстояло целую неделю провести без сна и отдыха, чтобы подготовиться к остальным экзаменам и успеть сделать хотя бы эскизы ко всем своим идеям. Он не имел права так скучать. Математика далась ему с большим трудом. Феличиано не спал почти двое суток перед экзаменом, выпил, наверное, литр кофе и подготовился так хорошо, как только мог, но этого все равно было недостаточно. Он клевал носом, не мог сосредоточиться на задачах и не понимал в некоторых из них даже половины слов — пропуски в последнем семестре дали о себе знать. Высоких баллов Феличиано не ждал, а на удовлетворительно — Варгас знал — он наработал. Вряд ли в художественной академии кого-то будет интересовать, сколько баллов отделяли его от провала. Поэтому сразу после экзамена, чувствуя вселенскую усталость и обреченность, он пошел в зал. Феличиано знал, что если сначала позволит себе поспать, то потом никогда не решится на подобное. Людвиг был в тренерской. Вместе с ним там сидели еще двое учителей физкультуры, они обсуждали результаты прошедшего зачета и даже не заметили появления Феличиано на пороге. Ему пришлось кашлянуть и несколько раз ударить в дверной косяк, чтобы добиться внимания. — Учитель Мюллер, можно с вами поговорить? — натянув вежливую улыбку, спросил Феличиано. — Конечно, — сдержанно кивнул тот. — Идем. Они вышли через заднюю дверь на дорожку к спортивной площадке и стадиону. Теплый ветер доносил крики учеников, высыпавших на поле после тестов, и Феличиано, прищурившись, мог различить их фигурки на поле. Он боялся смотреть на Людвига, но некоторые вещи просто должны были быть сделаны. — Людвиг, — он позволял себе так обращаться к учителю Мюллеру, только когда они были одни, и в последний раз произносил его имя несколько месяцев назад. На языке от него оставалось горько-сладкое послевкусие, и Феличиано очень хотелось облизнуться, чтобы скорее от него избавиться. — Людвиг, я бы хотел сказать тебе кое-что очень важное, — сглотнув комок в горле, продолжил Варгас. — Я должен был сказать тебе об этом давным-давно, но все никак не мог найти в себе сил. А сейчас это уже не имеет значения, — он помолчал немного, задумавшись, какими словами лучше всего выразить свои мысли. — Я просто хочу, чтобы ты знал: мои чувства к тебе намного сильнее, чем привязанность ученика к учителю. Это больше, чем дружба. Для меня ты никогда не был другом, Людвиг, — вздохнул Феличиано. — Ты значишь для меня много больше. Мюллер ответил ему молчанием, но Феличиано знал, что это не потому, что ему неприятно. У Людвига очаровательно покраснели щеки, он вытянулся в струнку и смотрел немного в сторону, избегая взгляда Варгаса. Феличиано почему-то чувствовал себя самым счастливым человеком на свете в эти мгновения, но оставалась еще вторая часть, о которой он должен был рассказать. — Это не все, — заставив себя улыбнуться, хотя горло сдавили слезы, продолжил он. — После выпускного я собираюсь поступать в художественную академию в Венеции, — он заметил, как Людвиг вздрогнул и неуловимо нахмурился на этих словах. — Это займет четыре года, но после обучения я бы хотел остаться в Венеции навсегда. Я знаю, что не могу просить тебя поехать со мной, но все же… Я был бы так счастлив, если бы мог! Не сдержавшись, Феличиано всхлипнул и почувствовал, как горячие слезы крупными каплями покатились по щекам. Людвиг обнял его и прижал к своей крепкой мускулистой груди — от него пахло потом и каким-то ненавязчивым парфюмом, его сердце колотилось так, словно стремилось вырваться из ребер, а руками он стискивал рубашку на спине Феличиано слишком сильно. — Я буду ждать тебя, — глухо произнес Людвиг. — Сколько бы времени тебе ни потребовалось — четыре года, десять лет, сорок. Я буду здесь. — Ты не понимаешь, — всхлипнул Феличиано. — Не понимаешь, да? — рыдания стискивали горло. — Я уезжаю навсегда. Навсегда! Не успев толком успокоиться, он снова разревелся — громко, со всхлипами, залил майку Людвига слезами, отчаянно вцепился в его спину, искусал губы, пытаясь сдержаться. Мюллер мягко провел ладонью по его волосам. Варгас поднял на него затуманенный взгляд, надеясь найти хоть что-то, похожее на утешение, но Людвиг был так напряжен, и в его чистых глазах отражалось столько боли, что Феличиано не мог выдержать их взгляд. Как бы плохо и горько ему ни было, Людвигу приходилось еще тяжелее. — Этот альбом, — отстранившись, Феличиано выудил из сумки альбом с набросками, сделанными им в Венеции в прошлом году. — Я бы хотел, чтобы он остался у тебя. Тогда, год назад, он не решился показать его Людвигу — слишком личное, интимное, откровенное. Он боялся, что Людвиг сможет узнать из альбома слишком многое, а теперь — ему хотелось этого. Пусть это было эгоистично, он хотел, чтобы Мюллер всегда помнил о нем. О его чувствах. Людвиг взял альбом — Феличиано отметил про себя, как сильно его пальцы впились в бумагу, словно он был зол или страшно нервничал, но он знал, что Людвиг не испытывает ничего из этого. За время, проведенное вместе, он научился понимать Людвига, и сейчас тот хотел сказать что-то — хотел, но не мог, потому что был смущен и ошарашен, и совершенно растерян. — Ты теперь ненавидишь меня? Презираешь? — Людвиг покачал головой. — Я тебе отвратителен? — снова. — Да скажи ты хоть что-нибудь! — всхлипнув, воскликнул Варгас. — Возвращайся домой, Феличиано, — отозвался Мюллер. Домой… Глаза Феличиано снова наполнились слезами. Он не знал, где был его дом. Может, Флоренция? Там он родился и вырос, там жили его родители, а до брата не нужно было лететь на самолете добрую половину суток. Но он уехал оттуда так давно, что уже плохо помнил родные улочки, лица друзей и знакомых. Или Венеция? Место, где он мог рисовать сутками напролет, где не нужно было беспокоиться ни о чем, где вдохновение поджидало за каждым углом, и где Варгасу хотелось когда-нибудь умереть. Место, из-за которого он навсегда отказался от своей любви. Можно ли это назвать домом? А что, если он еще никогда не был или уже не будет дома? Куда ему возвращаться в таком случае? — Куда? — Феличиано смог выдавить из себя лишь одно это слово, но за ним прятались миллионы вопросов, которые он бы хотел задать Людвигу, прежде чем они расстанутся навсегда. Людвиг улыбнулся — болезненной, горькой улыбкой, как будто понимал намного больше, чем говорил, — и похлопал его по плечу. А Феличиано впервые в жизни почувствовал себя младше его.

***

Когда Андресс писал Хенрику, чтобы тот прекратил общаться с Халлдором, он действительно верил, что так будет лучше. Да, его терзали сомнения, да, ему было больно смотреть на брата, и, наверное, он самую малость ненавидел себя за то, что поступил так. Но это было правильным решением. Он знал это, он верил в это, и ничто, даже состояние Халлдора, не могли убедить Андресса в обратном. Хенрик причинил ему слишком много боли. Йенсенн давно отпустил то, что произошло между ними, отпустил свои чувства, отпустил боль и ненависть — он просто не хотел, чтобы Халлдор когда-нибудь почувствовал то же самое. Он боялся за младшего брата. Это вовсе не была ревность. Ведь не была же? Кого ревновать? К кому? Когда один из них сломал тебе жизнь, а другой разбил сердце. Халлдор сразу все понял правильно. Младший всегда отличался проницательностью, он умел читать Андресса как никто другой, и это было одной из многих причин, почему Йенсенн так сильно его любил. Поэтому, едва выйдя в тот день из душа, он сел на кровать — туда, где лежала до этого куртка Хенрика, — и посмотрел на Андресса тоскливым долгим взглядом. Он не стал задавать вопросов, а Андресс не стал ничего ему объяснять. Они знали друг друга слишком хорошо, чтобы нуждаться в словах. Так, по крайней мере, думал Андресс — до тех пор, пока Халлдор не закрылся от него непроницаемой стеной. Вместе с равнодушием и отрешенностью к Халлдору пришла холодность — та, которой он всегда лишь подражал, глядя на Йенсенна. Он перестал разговаривать с Андрессом, перестал рассказывать о своих делах, мыслях и приключениях, перестал ждать, пока старший ляжет спать, прежде чем выключить ночник, перестал спрашивать совета в выборе книг и фильмов. Андрессу это не нравилось. Андрессу было больно и одиноко. Но он и так позволил себе быть слабым при Халлдоре слишком долго. Больше он не мог так его подводить. Если Халлдор решил, что ему будет лучше так — на расстоянии, закрывшись ото всех, — то Андресс не мог не принять его выбор. Они ведь братья, они будут вместе всю жизнь — еще успеют помириться. А пока он давал Халлдору время перерасти свои только-только начавшие зарождаться чувства к Хенрику и готов был ждать, сколько потребуется. Андресс не ожидал, что его любимый младший братец окажется, в глубине души, таким вредным. Он делал назло Андрессу все — абсолютно все, что можно было сделать назло, он делал. Халлдор затаил на Андресса обиду, и Йенсенн оказался к этому не готов. Он пытался огрызаться на брата в его же тоне, пытался говорить, как строгий старший, пытался игнорировать его поведение и даже один раз решился на откровенный разговор, чего с ними не случалось с давнего детства. Все было тщетно. Время шло, и постепенно, как Андресс и рассчитывал, Халлдор забывал о своих обидах. Они снова начали болтать — прохладно и язвительно, но, бывало, по несколько часов, — съездили домой на зимние каникулы и хорошо отдохнули в горах. На лыжах Андресс чувствовал себя свободным от любых тревог и проблем, а заново учить Халлдора кататься было еще и до боли прекрасно. Они даже держались за руки какое-то время! Андресс словно на неделю забыл, какая дыра осталась в его груди, когда Халлдор отверг его чувства, и потому возвращение в «Кагами» нагнало на него тяжелую тоску. Внутри было пусто и горько, а Халлдор частенько залипал в экран смартфона, хотя Йенсенн точно знал, что с Хенриком он больше не переписывался. Они тосковали — по разным причинам, но вместе, и общее чувство как будто объединяло их. В марте Андресс понял, что Халлдор переживал гораздо сильнее, чем пытался показать. Любая его попытка подготовиться к экзаменам оканчивалась полным провалом: он смотрел в экран или на исписанные страницы равнодушным пустым взглядом и пропадал где-то в своих мыслях. Андресс не знал, как помочь ему. Разговоры никогда не были их сильной стороной, разговоры никогда не были его сильной стороной, но сейчас Халлдору требовалось именно это — человек, с которым можно просто поговорить по душам. Он попытался попросить об этом Виктора — они с Халлдором до сих пор иногда играли вместе, но тот грубо послал его к черту и припечатал ворохом нецензурной брани сверху. В отличие от Халлдора Виктор не привык прятать свои эмоции, и он был действительно зол на Андресса. Был ли Халлдор зол на него так же? — Тебе нужно заниматься более усердно, — сказал ему Андресс после результатов по естествознанию. — Знаю, — кивнул Халлдор. — Прости, что подвожу тебя. Он не смотрел Андрессу в глаза, и Йенсенн понимал, что брату стыдно не за то, что он его подвел, а за то, по какой причине это случилось. Ему и самому было стыдно за это. — Я могу помочь тебе с подготовкой в следующий раз, братик, — предложил он. — Не стоит, — махнул рукой Эрлендсон. — Тебе нужно хорошо отдохнуть перед своими тестами. Я справлюсь. Его результаты по истории тоже были намного ниже ожидаемых. И по обществоведению, и по физике, и по японскому — по всем предметам, кроме, разве что, английского. От этого Андрессу становилось с каждым разом все хуже. В проблемах Халлдора он винил себя и только себя — только он был виноват в его расставании с Хенриком, именно он обрубил их связь, не дав ей перерасти во что-то более серьезное. Почему он вообще решил, что может распоряжаться судьбой Халлдора так, будто тот принадлежит ему? Возможно, ему стоило позволить брату совершить все те ужасные ошибки, которые совершил он сам? Возможно, Халлдор вообще не совершил бы их? — Завтра математика, — застав Халлдора за бессмысленным разглядыванием пейзажа вместо подготовки, сказал Андресс, стараясь звучать строго. — Угу, — отозвался Эрлендсон. — Постарайся не завалить хотя бы ее, — Андресс не хотел говорить это таким тоном — просто сорвалось с языка, но Халлдор тут же вскинулся. — Не завалю. — Я не хотел тебя задеть, — осторожно прикоснулся к его плечу Андресс. — Прости. — Все в порядке, — Халлдор поджал губы и снова отвернулся к окну. — Я справлюсь с этим. Андресс понятия не имел, сколько раз Халлдор повторял себе эти слова. «Я с этим справлюсь», «я смогу это пережить», «переболею». Но он не справлялся. Это было очевидно, лежало на поверхности, и как бы Эрлендсон ни отрицал, факт оставался фактом. — Получить высокие баллы очень важно для нашего будущего, — Андресс поднял руку выше и вплел пальцы в волосы брата. — Я не хочу, чтобы ты потом винил себя. Если тебе нужна моя помощь — только скажи. Я всегда буду на твоей стороне, братик. Я всегда буду рядом, — голос дрогнул — он так давно не произносил это имя, что забыл, как сладко оно тает на губах, — Халле. Халлдор замер под его рукой. Андресс ощутил, как тот вздрогнул, напрягся, как будто своими словами он задел что-то важное, болезненное. Вскочив, Халлдор сверкнул на него глазами — блестящими, злыми, красными глазами — и выбежал прочь. Только через несколько непозволительно долгих мгновений Андресс понял, что произошло, но за братом уже хлопнула дверь. Что он сказал такого? Всегда спокойный и хладнокровный — с чего вдруг Халлдор выбежал в слезах? Что его так задело? Это… это ведь не могло быть оно, верно? «Халле». Тот рычаг, болезненная точка, незаживающая рана, которой он вдруг, сам того не желая, коснулся. Это ведь детское прозвище Халлдора, да? У Андресса даже не было сомнений в том, кто называл Халлдора так. Простая логическая цепочка из двух звеньев: слышишь дурацкое прозвище — вспоминаешь Хенрика Хансена, слышишь Хенрика Хансена — вспоминаешь дурацкое прозвище. И нет на свете более простой логики, чем эта. Халлдор оставил открытым ноутбук, и Андресс, проклиная себя и свое любопытство, кликнул по закладке социальной сети. Это было дурное влияние Хенрика — совать нос в чужую жизнь, пока другой не видит, — но Андресс не мог иначе. Диалог с Хенриком висел у Халлдора чуть ли не первым в списке. Йенсенн, сжав зубы, кликнул по нему и взглядом пробежался по датам последних сообщений — пусть мало и редко, но они переписывались и после того, как Андресс попросил Хенрика прекратить. «Я скучаю». «Хочу снова смотреть с тобой на звезды». «Прости, что не могу быть рядом». «Халле…» Андресс чувствовал, как его медленно начинает трясти. Он был таким эгоистом. Он повел себя настолько гадко и отвратительно по отношению к своему единственному любимому человеку, что самому от себя было тошно. Как Халлдор вообще выносил его все это время? Андресс хотел сделать брата счастливым, но причинил ему столько страданий, хотел защитить его от всех бед, а в действительности только стал их причиной. Любовь, которую он так долго скрывал, уничтожал в себе и трепетно хранил — ненормальная, извращенная, болезненная любовь — принесла уже слишком много мучений им обоим. Как же давно ему следовало честно и прямо обсудить все — хотя бы самим с собой! Он же ревновал! Ревновал так безумно и отчаянно, ревновал их обоих, своих самых любимых, самых ненавистных, самых родных, близких, настоящих, своих самых-самых! Закрывал глаза на все, прятал истину в глубине отчаяния и пытался казаться сильным, но на деле лишь только портил все и бежал от честных ответов. Халлдор ведь всегда пытался добиться от него этих слов, этих чувств — братец давным-давно все понял и пытался помочь Андрессу самому понять тоже. Но только как тут признаешь, если от одних только мыслей столько боли? Почему несмотря ни на что он не мог ненавидеть их? Почему так отчаянно любил и желал счастья любой ценой — даже ценой самого счастья? Почему, чтобы все это осознать, понадобилось ранить самое дорогое, что у него было?.. Андресс набрал знакомый номер и вслушался в хриплые гудки. Его не беспокоило, сколько сейчас времени, спит ли Хенрик или работает, или, может, трахает очередную случайную подружку на ночь. Он знал, что на его звонок Хансен ответит — всегда, в любое время дня и ночи, в любом состоянии. — Помнишь, ты просил дать тебе шанс? — резко спросил он, едва вместо гудков послышался какой-то далекий шум. — Это он. И если ты снова все испортишь, клянусь, я убью тебя. Он сбросил вызов быстрее, чем Хенрик успел ответить. Доверять Хансену после всего, что между ними случилось? Андресс вздохнул и вышел из блока, чтобы вернуть Халлдора домой. Он не думал, что когда-нибудь снова сможет смотреть на Хенрика без ненависти, черными когтями терзавшей сердце. Но ненависть прошла, как прошла и любовь. Он также не думал, что когда-нибудь сможет не любить Халлдора всем сердцем, так отчаянно, что грудь разрывалась от сдавивших ее эмоций. Теперь его любовь была другого сорта. Вместе они сломали его тело и искалечили душу — так почему он все еще хотел видеть их рядом с собой счастливыми? Андресс знал ответ.