Daigaku-kagami

(пра)Явление Я нарисую мир Сегодня я проснулся рано, хотя был выходной. Все думают, будто я всегда сплю до полудня, и, хотя я часто именно так и делаю, мало кто может поверить, что по выходным я с самого раннего утра запираюсь в мастерской. Есть в этой комнатке что-то, способное успокоить меня, растворить в себе. Я и прихожу, больше чтобы успокоиться, привести в порядок мысли и чувства, чем просто порисовать. Кто-то видит в этом проявление чудачества и смеется надо мной, но смеется только за спиной. Еще бы, если ты внук директора «Кагами», можно хоть тверк танцевать в костюме Адама на школьном фонтане, никто и слова в лицо обидного не скажет. И все-таки неприятно и гадко думать, что кто-то меня презирает. Ведь я же ничего не сделал этому человеку, я его даже, скорее всего, не знаю. Наверное, если бы у меня был такой же характер, как у братика, я бы давно взял ружье помощнее и перестрелял их всех к чертовой бабушке. И вот этими руками вырвал бы языки у тех, кому не посчастливилось выжить. Но я, к великой радости окружающих, очень люблю людей. Может, они правы, и я правда мягкотелый тюфяк и размазня, но зато я не коварный маленький злодей, который в своей мастерской строит секретные планы по отмщению человечеству. Наверное, это хорошо. Странно: ведь никто еще не задумывался о том, что я когда-нибудь все-таки сорвусь. А может, задумывался, но решил, что даже в этом случае я ничего не смогу сделать? Глупые наивные людишки! Впрочем, это их проблемы. Я рад, что сейчас меня окружают люди, от которых исходит исключительно любовь. Может, у них не все чисто в прошлом, или они по выходным ходят убивать, но они хотя бы не притворяются. Они те, кто они есть. И они принимают всех такими, какие они есть. Вот я, например. Это же всего лишь я — ни больше, ни меньше. Не блещу особым талантом, да и умом выдающимся никогда не отличался, но ведь они же за что-то постоянно нянчатся со мной. Никто не кричал, не насмехался, не издевался; смех, поддержка и печеньки — вот, что я от них видел. Это одна из двух причин моей невинности. Вторая причина — моя мастерская. Только тут я могу обнажить свою душу, полностью раскрыться. Именно в мастерской, окруженный старыми набросками и запахом засохших красок, я летаю, я парю. Я свободен. Как же мало нужно простому человеку для счастья! Как писал один русский поэт: «И — межзвездную дорогу да мечту о скоростях. Это, в сущности, — немного. Это, в общем-то, — пустяк. Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку мало надо. Лишь бы дома кто-то ждал». Всего лишь мечта о свободе и люди, которым я небезразличен. Кажется, что в соединении этих двух сил кроется все счастье этого мира. И пожалуй, мир никогда не бывает так прекрасен, как после пасты на ужин, приготовленной любимым братиком. Но ни пасты, ни братика не было бы, не будь у меня моей мастерской. Наверное, грубо называть ее моей, ведь это помещение клуба рисования, но я все равно чувствую себя безраздельным хозяином этого места, его властелином и узником. Сегодня я чувствую себя особенно подавленным. Наедине с собой я часто печалюсь, волнуюсь о чем-то совсем не важном, мне не кажется, что кому-то есть дело до мыслей, которые постигают меня в этот момент. Ведь никому не интересен унылый и вечно чем-то огорченный человек. Улыбка все-таки прекрасное изобретение и страшное оружие против самого себя. Я все так же улыбался Ловино, а его дорогой Тони разглядывал меня своими хитрыми малахитовыми глазами. Да-да, вчера он все-таки притащил его к нам, чтобы убедить меня, какой его Каррьедо классный. Я, как девчонка, вспылил и, не дождавшись, пока они закончат с ужином, ушел к соседям — играть в приставку. Ложь, ложь, ложь. Хотя братик тоже хорош — вместо слов извинения я, решив вернуться и остановившись перед нашей дверью, услышал весьма говорящие приглушенные стоны. Ничего не оставалось, кроме как просидеть полночи на кухне в компании пиццы и кофе, а потом забыться поверхностным сном на узком и жестком диванчике. А сегодня я пришел в мастерскую, в порыве гнева порвал два вполне неплохих эскиза, скинул на пол весь инвентарь, заполнивший стол, и бессильно бил стену, сшибая кулаки в кровь и вытирая ими предательски выступившие на глазах слезы. Интересно, Ловино хоть иногда воспринимает меня серьезно? Все эти «братик», «любимый», поцелуи на ночь, мягкие до слез прикосновения теплых ладоней перед сном… Чего он добивается? О чем думает? Он хоть понимает, как это может быть больно? Больно физически, больно в душе, как будто весь воздух вмиг пропитывается кроваво-красной болью, алой пеленой застилая глаза! Он понимает, что я действительно всем сердцем его люблю? Понимает, что я за него отдам все, что у меня есть? Эту чертову мастерскую, такую тесную, будто стены ее сжимаются вокруг меня, этих добродушных простачков из драмкружка, которых я называю друзьями, эту проклятую свободу, каждый миг ощущения которой дарит мне силы творить, эту пустую жизнь, в которой есть место лишь ему одному, этот дивный, дивный, прекрасный в своем безобразии мир!.. Что бы ни случилось, я никогда не забуду его и свою любовь к нему. Наверное, и я надеюсь на это, когда-нибудь появится на горизонте моя единственная, которой я буду посвящать картины, которая подарит мне тихое и теплое счастье, маленьким комочком пульсирующее под ее сердцем. Но разве смогу я больше не любить его так, как люблю? Разве смогу я полюбить ее сильнее? Возможно, как говорит дедушка, я еще слишком мал, чтобы рассуждать о чувствах и испытывать что-то настоящее. Скорее всего, так и есть, и моя любовь к брату — не более чем пустая страсть, которая сожжет мою душу дотла, чтобы потом искренние и непорочные чувства настоящим светом любви возродили ее из пепла. Но как же не хочется в это верить. Я настоящий. Слышите? И чувства мои тоже настоящие. Настоящие. Настоящие! Я взял в сбитые руки банку с голубой краской. Зачем в нашей мастерской хранятся малярные краски и даже баллончики, я не знаю. Предполагалось наличие всевозможных художественных направлений в клубе, но нас было слишком мало и все тяготели к классике. Среди груды инвентаря, что валялся теперь вокруг стола, я отыскал большую малярную кисть. То что надо. Я художник. Это то, что я умею, что я хочу делать. Без этого я перестану быть собой. Оторвёте мне руки — и я научусь писать картины ногами, отрежете и их — возьму кисть в зубы, а там уж останется только оторвать мне голову. Но и на том свете я найду возможность рисовать. Я не храбрец, но мое увлечение — лучик света в темном царстве моей жизни, и за него я буду бороться до самого конца. Знаете, так тошно, когда все вроде бы должно быть хорошо, когда ты рядом со своей семьей, когда окружен любящими друзьями, когда занимаешься делом своей мечты, но на самом деле не испытываешь никаких положительных эмоций. Разве такое вообще возможно? Почему один человек в какой-то миг становится важнее всего остального мира? Почему одна неудача разрывает на кусочки все тепло и счастье, что еще как-то теплилось в груди? Просто мир, в котором я живу, которым я окружен, полон жестокости. Необъяснимой, дикой, первобытной злости, которую не должны испытывать люди. Ведь они существуют для любви, для наслаждения, а не для боли и страданий. Не для войн, не для страха, не для мучений безответных чувств. А я — художник. Поэтому я взял голубую краску, большую кисть и провел первый яркий росчерк голубого на серой стене. К нему добавились второй, третий. От запаха краски у меня заслезились глаза, и я, поддавшись на их уговоры, зарыдал навзрыд от своих мыслей, хохоча, словно сумасшедший. Любой человек в моем возрасте — немного философ. Вот и я люблю подумать о смысле бытия, о сути своего существования на этой грешной прогнившей планете, о том, что такое добро и зло, что такое любовь — и есть ли она вообще. Одно короткое слово — и столько смысла. Столько необъяснимого смысла… Столько сладости и боли, столько счастья и горечи, столько обид, столько надежд, столько пустых, абсолютно пустых волнений, столько чувств! Всего в одном слове сосредоточен такой концентрат человеческого знания, что лишь одно это слово можно было записать на Золотую Пластинку. Если бы они были так разумны, как мнят ученые, они бы все поняли. Но как записать то, что никто не в силах описать словами, так, чтобы поняли и те, кто о нас совсем ничего не знает? Так, чтобы они поняли: их 01101100011011110111011001100101 — это и есть то самое, что им принесло неизвестное космическое пространство. Баночка с голубой краской опустела, но мне она больше не нужна. Я потянулся за зеленой и открыл ее, закапав легкую цветастую рубашку. Обмакнул кисть, не заботясь о том, как смешаются цвета, и снова отдался во власть пьянящей свободы самовыражения. Ловино. Если бы ты мог понять мои мысли, мои чувства, что бы ты сказал? Как бы ты поступил? Бросил бы ты Антонио ради меня, или уничтожил бы то, что сидит сейчас вместо моей души? Смог бы ты после этого как ни в чем не бывало целовать меня на ночь и ловить мои смущенные взгляды? Ловино. Как бы я хотел знать ответ. Милый братик, хороший мой, единственный, очень вредный, но такой родной, теплый, такой любимый. Такой до боли, до слез любимый… Прошу, услышь меня! Прошу, откликнись! Братик… Каким бы ни был твой вердикт, все, чего я желаю — просто знать его! Знать и чувствовать. Отбросив надоевший зеленый, я схватил баллончик желтой краски, резко встряхнул и бесстрашно провел рукой. Стену осыпали мелкие капельки, из-за которых мой жест принял очертания. Если ты ответишь отказом, Ловино, что я буду делать? Смогу ли я смотреть тебе в глаза, смогу ли прикасаться к тебе? Братик, скажи, как мне быть, когда ты не поймешь моих терзаний и, фыркнув мне в лицо, грубо растопчешь мои крылья? Я же не смогу — не смогу больше писать картины, не смогу дальше нормально жить. Я так боюсь потерять тебя! На самом деле мне не нужны ответные чувства. Я просто хочу знать, что с тобой все хорошо, что ты счастлив. Просто хочу иметь возможность обнять тебя и погладить по голове в трудную минуту. Я всего-навсего хочу оставаться с тобой всегда, несмотря ни на какие беды и лишения. Я просто хочу любить тебя, только и всего. Грязными руками я убрал со лба мешающуюся челку, взял еще один баллончик, теперь уже с красной краской. Нерешительно взглянув на свою работу, я встряхнул его и снова взялся за свое. Я такой трус. Я прячусь за спиной своего брата от осуждения, за друзьями — от сплетен и слухов. За братской любовью я прячусь от своей болезненной страсти, а за картинами — от реальности. Всю свою жизнь я просто убегаю и скрываюсь от проблем. Я улыбаюсь, когда меня предают и оскорбляют, я удивленно приподнимаю брови, когда говорят о катастрофах мирового масштаба, и прошу братика объяснить мне все потом. Как же я жалок в этом стремлении защитить себя. Как я ничтожен в своем бессилии. Но знаете, есть кое-что, что я могу еще сделать. Забившись в самый дальний угол своего кокона, своего футляра, этой глупой оболочки, под которой прячется та пустота, что поглощает меня сейчас изнутри, я закрываю глаза и вижу то, чего никогда не случится. Горящие белым золотом крылья за моей спиной расправляются, я выпрямляюсь и с улыбкой на лице отрываюсь от земли. Я парю в небесах вместе с птицами, я улыбаюсь солнцу и купаюсь в облаках. Я сажусь на радугу и любуюсь открывшимся мне пейзажем. Я знаю, что в этом мире нет тебя, мой дорогой Ловино. Но я знаю кое-что еще. Я знаю, что этот мир — я. Тут все просто дышит тобой, все наслаждается тобой, все ловит каждый твой взгляд, каждое твое слово. Ловино, ты не мог бы заглянуть сегодня ко мне? Я был бы так счастлив. Так счастлив, что придумал бы тебя здесь, рядом со мной, такого, какой ты есть на самом деле. Этот мир я придумал для нас двоих, но пока я тут совершенно один. Все великолепие его сокрыто от твоих глаз за сотней печатей моего кокона. Ты никогда не узнаешь, что я бережно храню в своем сердце. Этот мир — я. Этот мир — ты. Этот мир — моя любовь к тебе. И когда-нибудь я нарисую этот мир.