Daigaku-kagami

Явление IV Если хочешь поддаться Бывают такие периоды в жизни — жуткие, страшные, как игры на выживание, когда забываешь, что такое тихая размеренная жизнь, серые будни, не понимаешь, как мог раньше так спокойно существовать. И потом, очнувшись от этого наваждения, пытаешься осознать, кем ты был все это время, что двигало тобой, выбирало поступки, слова. Зачем ты все это делал? И кажется, будто все случившееся — просто сон, который хочется поскорее забыть, никогда не вспоминать, не понимать, что это действительно было. Возникают противоречивые чувства, душа рвется на части, ее метания ускоряются, колебания психики входят в резонанс с биением сердца и все усиливаются, усиливаются, вынуждая поступать еще хуже, еще более необоснованно, странно. Когда разум и сердце пытаются идти разными путями, невольно приходится выбирать что-то одно, полностью доверяясь этому, но, если выбор сделать не удается, наступает то, что обычно называют безумием. Приближается кризис, момент, когда сильнее колебаться уже нельзя — точка разрыва, пик, граница, после перехода которой уже ничего нельзя будет вернуть. Когда потеряешь все, что имел, получишь взамен свободу — безграничную, страшную свободу безумия. Просыпаясь по утрам, Иван не спешил вставать с теплой постели. Не то чтобы он был любителем подольше понежиться в теплых объятиях сна, но именно в такие моменты — и за это он мог дать голову на отсечение — он становился прежним собой. Он здраво рассуждал обо всем произошедшем, строил какие-то планы, принимал неплохие решения, которые позже, когда разум все-таки поддавался туманному наваждению изнутри, даже исполнял. Больше всего перед пробуждением он боялся открыть глаза и сразу увидеть Гилберта. Тогда не было шанса продлить приятное чувство обладания самим собой, чувство, что все в твоих руках. Одного взгляда на Байльшмидта хватало, чтобы туман, преодолев сонливость, застилал мысли пеленой дикой страсти, безумия. Ваня чувствовал, как губы против воли растягиваются в неестественной страшной ухмылке, и видел, глядя на свое отражение, каким нездоровым блеском горят его глаза. После этого он снова чувствовал власть над своими действиями только перед сном, когда уже успевал натворить всего, о чем нужно было успеть пожалеть. В подростковые годы Иван перестал верить в Бога, решив, что надеяться можно только на себя, но сейчас, когда последний рубеж был пройден, и даже на себя положиться уже было нельзя, он тихо молился, желая лишь получить прощение за всю ту боль, что он успел причинить за день. Особенно тяжело было, когда он не мог заснуть. Борясь с безумием, он боролся и со сном, но тем самым как раз давал туману внутри больше свободы, то есть помогал ему распространяться, отдавал тело во власть сумасшедшей части себя. Тогда он скорее спешил скрыться в лаборатории, где поутру, очнувшись, находил жутко изувеченные тела крыс, лягушек, а иногда даже кошек. Откуда он брал последних, Иван вспомнить не мог, но точно знал, что никогда не держал их в лаборатории. Ему приходилось второпях вытирать кровь, стирать одежду, чтобы никто ничего не заподозрил, надевать на лицо невинную улыбку и, подавляя желание тумана расхохотаться, бежать в свою комнату. Где Гилберт, либо беспокойно дремавший на стуле, либо нервно курящий на кухне, тут же срывал одним своим видом все предохранители в душе Брагинского. Утро, день, вечер, ночь — неважно. Осталось до начала уроков три часа или меньше пятнадцати минут — все равно. Грубо схватить, стараясь причинить как можно больше боли каждым прикосновением, вжать в стену, специально впечатав в нее лицом, ногтями расцарапать кожу, чтобы потом можно было упиваться чужой кровью… Никаких предварительных ласк и поцелуев, он просто срывал белье, сдергивал штаны с трусами вниз, раздвигал Гилберту ноги, зажимал рукой рот, чтобы не были настолько слышны крики, и брал то, что, как он считал, было ему положено. И каждый раз с болью, каждый раз Гил давился слезами и ломал ногти о стену. А по ночам, сонно прикрывая глаза, он украдкой смотрел на Гилберта, сжавшегося в комок, смотрел и чувствовал, как жгучая пелена слез застилает глаза. Он не плакал. Но он действительно жалел и каждый раз просил прощения у Байльшмидта, только так, чтобы тот не слышал. И черт знает, что или кто помогало Ване, но Гил никуда от него не уходил. Несмотря ни на что он оставался рядом, поддерживал, отдавался и лишь сильнее стискивал зубы, когда очередная пощечина опаляла его алебастровую кожу, оставляя на ней горящий красным след искренних чувств. Ваня уже не мог вспомнить, почему это с ним случилось. Он только знал, что виной всему был Гилберт и какая-то девушка, с которой сам Байльшмидт точно никогда не был знаком до того самого дня. Логическая цепочка сейчас, утром, когда он мог соображать, выстраивалась легко, да только поверить в возможность подобного Брагинский не мог. Да, Гилберт никогда не говорил ему о своих чувствах, не позволял этого сделать и самому Ване, но эти самые чувства виделись в каждом его поступке. Разве мог он действительно изменить ему, Ивану Брагинскому, с какой-то незнакомой девицей? Конечно, Ивану далеко было до скромности Гила, но он искренне полагал, что может доставить партнеру достаточно удовольствия. По крайней мере, достаточно, чтобы не желать новых ощущений. Впрочем, добавляла сумасшедшая часть его, неожиданно пробуждаясь, сейчас он давал ему как раз те самые «новые ощущения», так что Байльшмидт, должно быть, доволен. Иван потянулся, разминая затекшую от бездействия спину. Ну, началось, проснулась, тварь. Значит, оставалось только скорее решить, чем он будет заниматься сегодня с ребятами на уроках, чтобы не сорваться на ни в чем не повинных детях. В понедельник первый урок был в его собственном первом «А» классе, им предстояло продолжить изучать достаточно легкую для восприятия тему «Бесполое и половое размножение». На сегодняшнем уроке Ваня планировал поведать детям о мейозе и, если времени хватит, об образовании в организме половых клеток. Ему нужно было поскорее объяснить им оставшийся материал, чтобы выкроить урок на повторение перед итоговой контрольной работой, но с таким объемом материала на всего два урока в неделю это было практически невозможно. Вторым и последним на сегодня уроком было занятие в третьем «А», где ребятам предлагалось углубить свои знания по ботанике, тщательно изучая систематику растений. Хорошо, что в этом семестре они ограничились изучением классов, контрольная была им не страшна, но вот как его дети будут дальше классифицировать растения, ведь в скором времени им предстояли лишь практические в лаборатории, Ваня представить не мог. Брагинский нехотя поднялся с кровати, ощущая, как при взгляде на спящего Гилберта внутренний туман начинает клубиться сильнее, стараясь за как можно меньший срок добраться до головы, чтобы захватить разум. Заваривая себе чай, он вспоминал, что еще предстоит делать сегодня. Ване не приходилось работать так много, как, например, Гилу или Бервальду, у которых в день бывало по шесть уроков, плюс дополнительные. За домашними работами ребят он тоже не сидел подолгу, лишь иногда был завал с лабораторными. Тот же Байльшмидт, возвращаясь вечером в их комнату, часто вместо ужина садился за проверку домашних работ, которая могла продолжаться до полуночи и даже дальше. Хотя в прошлом году учителей английского было трое, что существенно облегчало Гилберту жизнь. Умывшись, Ваня отправился в комнату, чтобы одеться, и попутно заметил, что Гил уже успел куда-то испариться. Только перед дверью он, наконец, вспомнил, что еще ему предстояло сделать сегодня, в понедельник. Классный час. Поэтому будильник прозвенел так рано. В школу к половине девятого. Нужно прочитать родному классу наставление на день грядущий и обсудить текущие проблемы, которые дети будут решать сами, оставаясь после уроков в другие дни по мере необходимости. Ваня ругнулся, в спешке натягивая костюм. Еще был шанс успеть хотя бы на десять минут, но надежды таяли с каждой неудачной попыткой попасть ногой в штанину. И все-таки он не успел. Когда Иван, распахнув двери, ворвался в класс, директор уже начал свое короткое еженедельное обращение к ребятам по радио: он просил всех заниматься усерднее, чтобы не завалить скорые экзамены по профильным предметам и контрольные, которые хоть и были легче, но все равно наводили такой же ужас. Первый «А» с удивленными взглядами, а кое-кто и с язвительными смешками обратили внимание на учителя, который, стыдливо склонив голову, легко улыбнулся и прошел на свое место дожидаться начала урока. — Здравствуйте, ребята, — поздоровался он, когда директор в последний раз пожелал им учиться усерднее. — Простите за сегодняшнее опоздание, заработался вчера ночью и пропустил будильник. Скоро прозвенит звонок, но у нас есть немного времени, чтобы обсудить текущие дела. — Мы все обсудили, учитель, — кашлянув, подал голос Альфред, ослепительно улыбаясь. — Правда? — Иван удивленно приподнял брови и строго глянул на Альфреда. — Рад, что вы у меня такие самостоятельные, но мне тоже не помешает быть в курсе. — Оу, извините, — тот рассмеялся и поднялся со своего места, как при ответе на уроке. — Мы решили начать заниматься усерднее, чтобы улучшить результаты предыдущих экзаменов. Еще обсудили, что будем готовить на новогодний концерт: я, Ёнсу и Андресс участвуем в спектакле от драмкружка, а некоторые ребята готовят танец. Списки мы подадим немного позже, когда окончательно установится состав. — Это все? — Иван раскладывал на столе необходимые для урока материалы во время доклада, и только сейчас снова посмотрел на Джонса. — Ну, на самом деле, нет, — виновато улыбнулся тот. — Альфред! Эй, ты совсем? Упал, что ли? Заткнись! — тут же раздалось изо всех уголков класса, и Иван вынужден был даже шикнуть на ребят. — Что такое, Альфред? Что еще случилось? — с нажимом поинтересовался он. — Не надо, Ал! Это неважно. Зачем? — снова послышалось отовсюду. — Да ладно вам! — за друга вступился Ёнсу. — Мне кажется, учитель Брагинский должен знать наше мнение. Все-таки нехорошо обсуждать человека у него за спиной. — Гомики! Конечно, вступайся за своего любовника. Педик! — заорали с задних парт. — Замолчите все! — крикнул Иван, заставив ребят притихнуть, испуганно вжимаясь в стулья: иногда поразительная способность тумана наводить ужас на окружающих приходилась как нельзя кстати. — Меня не волнует, что у вас там случилось. Чтобы больше я подобного не слышал, — ледяным тоном продолжил он. — А теперь достали тетради, учебники, начинаем урок. На прошлом занятии я рассказывал о бесполом и половом размножении. Тут кто-то хотел поговорить, я слышал. Прошу к доске, молодой человек. — Эй, Ёнсу, — Ал несильно пихнул сидящего впереди друга в плечо. — Уже не обращаешь внимания на них? — тихо рассмеялся тот в ответ. — Раньше тебя сильно задевали намеки на ориентацию. — Ну, я сам согласился помочь тебе, — устало выдохнул Альфред. — Тем более есть проблема поважнее. — Ты об Иване? — Ёнсу откинулся на стуле, чтобы лучше слышать шепот. — Ага, — Ал закивал, хотя Им и не мог этого увидеть: на уроках у Ивана Брагинского вертеться было себе дороже. — Нужно поговорить с ним, объяснить ситуацию, попросить… — Да, я понимаю, — Ёнсу потянулся, балансируя на двух ножках стула. — Давай в обед? Поймаем его в столовой или учительской… — Окей, — Альфред подтолкнул стул друга, чтобы тот вернулся в нормальное положение. — Постой-ка! — он вдруг тихонько закашлялся, стараясь не привлекать внимания, и дернул стул на себя. — Но у него всего два урока сегодня! — Черт! — не сдержавшись, выругался Ёнсу — из-за манипуляций Альфреда он чуть не оказался на полу. — Тогда сразу, ничего не поделать. Ловим в коридоре, зажимаем в углу и… — Вас понял, агент, — сквозь тихий непрекращающийся смех проговорил Джонс. Ёнсу, вернув себе чувство баланса, тоже слег на парту от смеха, только уже от того, как звучал хохот друга: как будто жирная мышь застряла в узкой норке и пыхтела, пытаясь выбраться. Трудно было не рассмеяться в голос, но регулярные тренировки помогли овладеть и не такими навыками. Не удивительно, что Брагинский все-таки сделал им замечание. Хорошо, что к доске вызывать не стал — видимо, остыл после того допроса, который устроил во время их разговора. Урок длился, казалось, целую вечность. Еще бы, ведь и Ал, и Ёнсу с нетерпением ждали его окончания, а всем известно, что ожидание, сколько бы оно ни длилось на самом деле, всегда тянется никак не меньше бесконечности долгих растянутых, как жвачка, минут. Спустя некоторое время, на самом деле равное получасу, ребята уже смирились с тем, что дожить до конца урока у них не получится. Иван успешно пользовался проблемами со временем, вкладывая в головы учеников все новые и новые знания, попутно не забывая спрашивать что-то из уже пройденного материала, за что ряд учеников получил не самые высокие баллы. Рука у Альфреда уже устала строчить и зарисовывать процесс гаметогенеза, она даже онемела, чего раньше никогда не случалось. С такой скоростью он мог набирать текст на компьютере, и то не всегда, а не записывать под диктовку. Альфред даже не удивлялся, что никто до сих пор не рискнул пожаловаться, ведь все знали, как Иван реагирует на подобные замечания. Ну, и понимали, конечно, что ему нужно дать им слишком многое в слишком малый отрезок времени. Когда должен был прозвенеть звонок — это был уже седьмой раз, — Альфред начал сомневаться, не научился ли Иван манипулировать временем. А прошло тогда всего ничего… — Спишите домашнее задание с доски, — со звонком произнес учитель Брагинский. — Не забудьте подготовиться к самостоятельной работе по митозу и мейозу. До свидания, — он собрал свои вещи со стола, окинул класс тяжелым взглядом на прощание и вышел за дверь. — Учитель, стойте! — Иван остановился на повороте, заслышав знакомый голос и последовавший за ним приступ кашля. — Подождите, учитель Брагинский! — вот теперь он даже понял, зачем понадобился Альфреду и Ёнсу. — Что-то было непонятно? — чуть ли не в шутку поинтересовался он, изобразив улыбку. — Да нет, мы просто хотим отчитаться до конца с классного часа, — улыбаясь, ответил Альфред, отмечая про себя, что Иван действительно сильно изменился с момента их первой встречи. — Я слушаю, — Ваня внимательно посмотрел на учеников, одним взглядом отнимая у обоих всякое желание вообще ворочать языком: просто бежать, бежать что есть сил, бежать куда подальше, бежать, не оглядываясь. — Тут такое дело… — после минутной паузы выдавил Ёнсу, упорно разглядывая пол под ногами. — Нам кажется, что с вами что-то происходит. — Ага! — тут же отозвался Ал, наконец, собрав волю в кулак. — Что-то не очень хорошее. Вы были так добры поначалу, всегда искренне улыбались, а сейчас… — Сейчас это даже улыбкой сложно назвать, — закончил за него Ёнсу. — И в лаборатории ночью постоянно свет горит, а пустить туда только вас могут, — продолжал Альфред, не услышав никакой реакции Брагинского. — Все замечать стали, что у вас отношения с другими людьми ухудшились. Как будто вы отстранились от жизни. — И класс, — напомнил Им. — Наш класс вы тоже совсем забросили. Все вопросы административные староста решает, а вы даже классные часы пропускаете. — Ребята не хотят, чтобы вы знали, что они вас осуждают, потому что боятся, — Джонс решил пояснить поведение одноклассников сегодня в начале урока. — Вы иногда становитесь таким страшным, как будто демон… — Ал! Это было лишним, — Ёнсу дернул друга за рукав. — На самом деле только нас с Альфредом иногда такие мысли посещают, с другими мы не обсуждали. Да и мистика это все, но… — Но… — Ал хотел продолжить, но замер, не зная, что еще и добавить: сбивчиво, постоянно краснея и перебивая друг друга, они выложили учителю Брагинскому все свои даже самые тайные мысли. — Так вот в чем проблема, — Иван нахмурился, а его фигура приобрела еще более угрожающий вид, чем раньше. — Вы, ребята, суете свой юный любопытный нос совсем не в свое дело. Лучше бы сидели и помалкивали, как ваши одноклассники вам советовали. Я не хочу больше слышать от вас ни звука, если ваши жизни вам дороги, — тень от его и без того немаленького тела словно выросла в размерах, стала еще более темной, и в этом мраке его глаза светились опасным демоническим огнем. — Просто не лезьте туда, куда вас не просят. Лучше уделите внимание своим друзьям, наслаждайтесь молодостью, живите, как нормальные дети, — Иван растянул рот в кривой ухмылке безумца, а потом, сделав шаг вперед, приобнял ребят за плечи. — И никому ни слова, ясно? Стать героем одной из моих ночей в лаборатории не хочется никому из вас, я верно полагаю? — горячо прошептал он, а после резко отстранился и исчез в толпе. Альфред и Ёнсу стояли, как громом пораженные. На их лицах застыл коктейль ужаса и какого-то мазохистского восхищения, ведь они, наконец, нашли что-то действительно достойное супергеройского внимания. Двигаться с места и говорить что-то не думал ни один из них, хотя далеко не такая бесконечная, как урок, перемена в любой момент могла оборвать все их надежды на бурное обсуждение. — Он что, правда демон? — наконец, хрипло выдал Альфред, тут же прочищая горло. — Ты видел эти глаза? — вопросом на вопрос ответил Ёнсу. — А улыбку? Вот это улыбка! — Ал даже в ладоши прихлопнул. — Я чуть не умер от страха, когда он к нам подошел! — От него будто могильным холодом веяло. Жуткий человек! — Мы обязаны узнать его тайну и спасти Гилберта! — Но он же сказал никому не рассказывать и не лезть… — Ёнсу неуверенно посмотрел на Альфреда. — Я герой! — безрассудно воскликнул тот. — Герои никогда не делают так, как им говорят! — Ты просто идиот, — покачал головой Им. — И я тоже, раз согласен с тобой, черт побери! — расхохотался он. — На большой перемене обязательно сходим в лабораторию, — Джонс достал из кармана блокнот с ручкой, где записывал их с Ёнсу героические планы, и быстро нацарапал в нем свое решение. — На большой не получится, — глупо улыбнувшись, развел руками тот. — У меня кое-какие дела. — Хорошо, тогда… — После уроков математика. А потом занятие в драмкружке, — он не оставил другу и шанса. — Завтра, Ал. — Нет, — коварно ухмыльнулся тот. — Ночью. Мы сделаем это сегодня ночью! — Издеваешься? Я не хочу умирать! — простонал Им. — Зачем лезть в логово к демону в самое благоприятное для него время? Лучше выманить его под солнечный свет, облить святой водой… — Он не вампир, а демон, — нахмурился Альфред. — И мы навестим его ночью, сфотографируем и убежим. Уж тогда-то он не отвертится! — Может, пойдете на урок? — этот странный акцент невозможно было не узнать. — Учитель Оксеншерна? — Ёнсу отскочил от Бервальда, изумленно уставившись на него. — Звонок уже был, — хмуро сообщил он ребятам, пропуская обоих в класс.

***

— Эй, Артур! — тот стоял, облокотившись на подоконник, и Альфред не смог пройти мимо. — Ты чего один? Где Франциск? — он огляделся по сторонам, пытаясь отыскать Бонфуа взглядом. — Опять ты, — Керкленд вздохнул. — Франциск сегодня гуляет, — безразлично пояснил он. — О, вы поссорились? — кашлянув, Ал наивно заглянул Артуру в глаза, и тот, смутившись, покраснел. — Как всегда, — все тем же тоном отозвался Артур, пожав плечами. — Вернется — будет валяться в ногах и просить прощения, — мрачно добавил он, очаровательно ухмыляясь в мечтах о скорой мести. — А ты где своего Ёнсу оставил? — Да у него опять дела какие-то, — рассмеялся Джонс. — Ты же знаешь этого неугомонного: чтобы все обо всех знать, нужно со столькими людьми контакты поддерживать, что я удивляюсь даже, как он еще с ума не сошел. — Понимаю, — прикрыв глаза, кивнул Артур. — Может, пообедаем вместе? — помолчав, предложил Альфред: просто так, ни к чему не обязывая, по-дружески, как всегда они делали это с Ёнсу. — Не привык есть в одиночестве? — не удержался Керкленд, но после, махнув рукой, согласился. Ребята спустились в столовую, где им пришлось встать в длинную очередь из таких же оголодавших учеников, как они сами. Пахло аппетитно, так что в животе у Ала тут же кто-то запросил еды, да побыстрее. — Только давай не здесь будем, — вдруг попросил Артур, и Джонс, проследив за его взглядом, заметил рыжую макушку Скотта — своего соседа и любимого брата Артура. — Хорошо, — беззаботно кивнул он, хотя внутри вдруг поднялась необъяснимая ненависть к Скотту, который, в общем-то, был нормальным парнем со всеми, кроме младшего брата. Он ничего не сделал лично Альфреду, но видеть, как сильно его присутствие напрягает Артура, было для него неприятно. Ладони сами собой сжимались в кулаки, и больших усилий воли стоило просто оставаться на месте. Ал не мог объяснить своего желания закрыть Артура от нападок Скотта, встать, укрывая его за спиной, чтобы он перестал получать синяки и ссадины, перестал прятаться по углам и перестал быть таким замкнутым. Альфред был уверен, что в этом виноват именно Скотт, что это его поведение сыграло с Артуром такую шутку. Еще бы, если тебя всегда били и оскорбляли, можно ли после этого доверять людям? А Альфред хотел, чтобы Керкленд ему доверял, чтобы он перестал вздрагивать от каждого случайного прикосновения к себе, чтобы он мог расслабиться и просто улыбаться вместе с ним так, как ему самому этого хочется. — Знаешь, — уминая пирог с мясом на скамейке в парке, прочавкал Ал, — тут такое случилось! — он спешно проглотил, чтобы поскорее запить все горячим кофе. — Учитель Брагинский — демон! — почти прошептал он, доверительно наклонившись к Артуру. — Он что, поставил тебе плохую оценку? — скептически поинтересовался тот, бросив на Альфреда снисходительный взгляд. — Ты не понимаешь! — Ал поперхнулся и замахал руками. — Он нам с Ёнсу такого наговорил… Он очень-очень жуткий! — Ты и Ёнсу к этому подключил? — нахмурился Керкленд. — Конечно. Мы же оба подопечные учителя Брагинского, думаю, он просто обязан знать! — А я тогда тут при чем? — делая очередной глоток чая с лимоном, поинтересовался Артур. — Ну… — Джонс замешкался. Они с Ёнсу решили никому не рассказывать об Иване, и даже отложили ночной визит в лабораторию. Но ему почему-то хотелось, чтобы Артур обо всем знал, и он забыл о договоренности, а теперь уже было слишком поздно брать слова назад. — Просто ты… А почему бы и нет? — Тогда ты не будешь против, если я расскажу об этом Франциску? — приподнял брови Артур. — Или, например, загляну к Ивану в лабораторию ночью… — Так ты видел! — Видел что? — недовольно нахмурился он. — Свет в лаборатории по ночам! Это же очень подозрительно, разве нет? Он такой зеленоватый, приглушенный. Мне кажется, иногда я слышу странные крики… — Нужно меньше ужастиков на ночь смотреть, — отрезал Артур. — Ну так что? Ты не против? — На самом деле, против, — надувшись, заметил Ал. — Это, вообще-то, секрет, и ты никому не должен его рассказывать. — И с чего же тогда ты мне его рассказал? — прищурился Керкленд. — Потому что ты мой друг! — А почему тогда я не могу рассказать его другим твоим друзьям? — он продолжал наседать. — Но мы с Франциском не друзья, — вяло возразил Альфред. — Тони? Кику? Хенрик? Тим? Кому можно? — Никому нельзя! — чуть ли не со слезами на глазах возмутился Джонс. — Почему им нельзя, а мне можно? — не отступал Артур. — Ну… — Вдруг теперь Иван убьет меня? — перебил он. — Ты… — Я понял, на самом деле ты меня ненавидишь и желаешь смерти! — трагично заломив руки, пропел Керкленд. — Арту!.. — Ал дернулся, чтобы зажать ему рот. — Ну, признавайся, все так? — увернувшись, ухмыльнулся Артур. — Ты меня запутал! — завопил Альфред, опрокинув на землю почти пустой стаканчик из-под кофе. — Зачем ты все это спрашиваешь? Я просто сказал, что в этом такого?! — он картинно поднял руки к небу, не надеясь на ответ. К его удивлению, он почувствовал, как ему отвесили мягкий подзатыльник, а потом услышал и тихий смех рядом. Альфред глянул на друга — тот смеялся так искренне, так по-настоящему, и это было чертовски прекрасно. Джонс моргнул пару раз, смахивая с лица обиженное выражение, а потом тоже расхохотался, громко заливаясь заразительным смехом. Почему-то им обоим хотелось продлить эти мгновения. Нет ничего плохого в том, чтобы желать слышать чей-то смех как можно дольше. Ведь он так редко смеется искренне, так редко раскрывается, что это стремление вполне объяснимо. Если хочется слышать чей-то смех, можно наплевать на принципы и сомнения, можно просто поддаться чувствам. Почему бы не посмеяться, если хочется? Ведь нет же ничего странного в этом желании для человека, который так редко может расслабиться? Даже то, что оно возникает лишь с одним улыбчивым придурком, не делает его ненормальным. Если хочется просто посмеяться, можно наплевать на принципы и сомнения, можно просто поддаться чувствам.