Daigaku-kagami

(вы)Явление Час до рассвета Серая пелена утра прорывается робкой дрожью ресниц. Немного неуверенно отступающий покой дарит миру пока еще слабые голубые огоньки. Немного прохладно в комнате, но никого это не смущает. Теплые одеяла, укрывающие людей, надежно прячут их от цепких лап холода. Просыпаться не хочется. Новый день не зовет на подвиги, не открывает границ. Не нужно никуда спешить, не нужно никого спасать, не нужно надевать маски. Тихо и спокойно, настолько призрачно и невесомо, что не хочется даже дышать. Ровное во сне, сейчас собственное дыхание кажется ножом, рвущим хрупкую паутинку призрачного умиротворения, кажущегося спокойствия. Наверное, еще очень рано — судя по тишине за окном, по этому как будто потустороннему свету, искаженному красивой дорогой сиреневой шторой, по тому, как медленно, спокойно и глубоко дыхание, что ощущается у самой шеи, вызывая такие лишние и бессмысленные маленькие мурашки. Как бы ни хотелось продлить это до ностальгической боли в груди знакомое первобытное ощущение, а сон разорван. Разорван обрывочными, словно некачественная кинопленка или какой-то дешевый фильм ужасов, воспоминаниями. О прошедшей ночи. И вечере. Обо всем, что было сказано. Обо всем, что было сделано. Голова, вновь принявшая в себя весь этот груз, мигом растворяет сонную иллюзию, до тех пор стоящую перед глазами, вынуждая взглянуть на мир по-новому. В дивных жемчужно-голубых глазах загораются лукавые искорки, а сладкие пухлые пока еще бледные со сна губы растягиваются в улыбке искреннего счастья. Теперь эта тяжесть на плече вовсе не ощущается, дыхание больше не щекочет кожу. Все воспринимается как часть его самого. Теперь они больше, чем пара, больше, чем абстрактное «мы». Бесшумно, чтобы не дай бог не потревожить спящего, тесно прижавшегося к себе, он невесомо прикасается тыльной стороной ладони ко лбу, смахивая несуществующие капельки пота и позволяя себе еще на пару секунд раствориться в эйфории. Сейчас, ощущая то, что нельзя описать простыми словами, ибо все эти «счастья», «умиротворения» и «любови» уже настолько безобразно исковерканы и грязно использованы, что не могут вместить настоящих искренних чувств, он понимает, зачем столько ждал. Понимает, почему его так долго отталкивали. Доверие. Боясь шевельнуть головой, Франциск осторожно переводит взгляд на Артура, по-детски невинно сложившего руки в замок под щекой и сладко причмокивающего губами. Чувствуя, как по всему телу разливается тепло, пробуждающее в душе порывы стремительной нежности, ласки, умиления и совершенно несвойственной робости, он прикрывает глаза. Улыбка не желает сходить с губ, а чувства, бушующие в груди, побуждают неловко коснуться кончиками пальцев любимой щеки. Бархатистая, нежная, теплая. Продолжая невесомые прикосновения, он касается большим пальцем тонких губ, пересохших за ночь. Хочется, немного раздвинув их, прильнуть с поцелуем, но что-то удерживает, что-то такое, чего раньше никогда не было, похожее на настоящую заботу — как о себе, как о ком-то очень-очень важном. Гораздо важнее себя. Убрав руку от родного лица, обхватывает кончики пальцев губами, впитывая едва уловимый вкус желания. Ощущая, как внизу постепенно начинает нарастать напряжение, Франциск поскорее отрывается от столь увлекательного занятия, вновь устремив взгляд на окно. Солнце не спешит вставать, позволяя снова раствориться в утре, будто давая шанс вновь провалиться в сладко-тягучий сон, теперь уже полный сладострастных картин. Убедившись, что такими темпами вновь заснуть ему не удастся, он тяжело вздыхает, заставив сопящего рядышком Артура подозрительно дернуться. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Не моргать, не дышать. Нет, кажется, не разбудил. Усмехаясь своему глупому поведению, он закатывает глаза, осторожно высвобождая плечо из-под родной блондинистой головы. Все медленно и плавно, без дыхания — лишь бы не разбудить, лишь бы не потревожить. Нельзя прерывать этот чудный сон, нельзя рушить такое прекрасное серое утро. Выскользнув из кровати, Франциск опускается на колени, заглядывая в лицо любимому. Спокойное, бледное, с легким румянцем на щеках и неровным узором красноватых пятен на шее и плечах. Будет ругаться, когда увидит. Так мило, так по-домашнему, как будто они уже сто лет вместе. Сейчас хочется верить, что так оно и будет, что и через сто лет они все еще будут чувствовать то же самое. А вот представлять почему-то совсем не хочется. Улыбнувшись спящему, он встает с колен, ощущая приятную слабость в ногах, как будто ночью ему пришлось пробежать не один километр по стадиону. Приятную — потому что Франциск знает: слабость — вовсе не от бега. Дверь с шелестом открывается и почти сразу же закрывается, не желая выпускать утренний морок наружу. В остальном блоке все немного иначе. Там нет туманного наваждения, наоборот, весь воздух будто светится, сияет утром, приглашая влиться в сверкающий новыми горизонтами отношений день. Франциск включает чайник, чтобы разогреть воду, достает из верхнего ящичка кофе среднего помола и пока отставляет в сторону. Еще не время. Для начала нужно позаботиться о том, что будет выступать в роли завтрака в постель — о булочках, конечно. Не французских, потому что пока он их готовит, проснется не только любимый Артур, но и весь блок, а обычных, творожных. Нужные ингредиенты легко обнаруживаются в холодильнике. Творог, мука, яйцо, соль, разрыхлитель, немного сахара… Он еще не любуется счастливым лицом Артура, нарисованным собственным воображением, а тесто уже готово, духовка нагрета. Тщательно смазывая маслом противень, он быстро выкладывает на него аккуратно скатанные шарики будущего кулинарного шедевра и ставит все в духовой шкаф. Теперь — немного подождать. Можно, например, помыть уже использованную для приготовления теста посуду, чтобы кое-кто не ворчал, что опять вся уборка на нем. Времени это занимает немного, как раз есть возможность умыться, чем Франциск и пользуется. Прохладная вода быстро приводит в чувство, окончательно будит и бодрит. Так бодрит, что он едва не забывает о вкусности, томящейся в духовом шкафу. Благо, ни одна булочка не пострадала. Выудив из пышущей жаром камеры ароматные булочки, Франциск принимается за приготовление кофе. Он знает, что Керкленд не жалует этот напиток, но почему-то именно кофе, — только из кофеварки, с молоком — кажется ему единственным возможным напитком для сегодняшнего завтрака. И вот, не больше десяти минут спустя, все готово. От поднимавшихся прямо к носу ароматов во рту с невероятной скоростью образовывается слюна, так что, не желая тратить время на любование своим произведением кулинарного искусства, он спешит в уютную, полную тяжелого сонного воздуха комнату, где все еще мирно спит Артур. Кончики пальцев почему-то странно покалывает, а сердце в груди начинает биться чаще, всколыхнув удушающее волнение, от которого хочется то ли выть, то ли рыдать, забившись в дальний угол. Переступив незнакомые чувства, он опускает свою ношу на стол и садится на пол возле кровати — напротив милого лица. Будить его не хочется. Именно таким, наивным и беззащитным, Франциск не может увидеть Артура днем. Раньше, отмечает про себя Франциск, он не замечал, как может быть хрупок и невинен человек после секса. Только сейчас он с дрогнувшим сердцем осознает, какую взял на себя ответственность. И это его пугает. Теперь понятно волнение, трепет — он просто боится. Хотя нет, вовсе и не просто. Он страшно, дико боится того, что теперь предстоит. Перед ним — не циничный уверенный в себе жестокосердный тиран, один вид которого может завести его с пол-оборота. Перед ним — мальчишка, ребенок, невинный, непорочный и совсем не понимающий, что к чему. Мальчишка, которого теперь нужно защищать. Франциск поджимает губы и сдвигает брови к переносице. Ответственность. На столе остывает кофе, и аппетитные булочки источают чудный аромат. Что же он наделал?..