Daigaku-kagami

Явление VII Слова, слова, слова Сначала — подумать, потом — сказать. Так, кажется, нужно жить? Ну, а мы с вами люди экстраординарные, необычные, яркие, нарушающие устоявшиеся в обществе стандарты… К чему нам скучная упорядоченная жизнь, где наперед знаешь, что слетит с собственного языка? Нет, давайте ломать стереотипы! Только импровизация, только хардкор!

***

Чувство, что ничего не выйдет. Безысходность. Отчаяние. Осознание тщетности своих надежд. Знакомые ощущения, не так ли? Конечно, когда на пути к мечте встречаются преграды, первым делом появляется желание их преодолевать. Упорству некоторых в этом «преодолении» можно только позавидовать, а ведь есть и те, кто сдается почти сразу, ломает зубки о первую же колючку, первый косой взгляд… Их остается только пожалеть, ведь большего те, кто сдается, даже не поборовшись, не достойны. Гораздо интереснее упорные люди, готовые ради цели все поставить на карту: им нипочем преграды, легко или не очень — они справляются с ними, потому что у них есть Цель. И вряд ли есть что-то, способное действительно сбить их с пути, заставить переосмыслить ценности, а не просто задержать на время, на те недолгие в мировом масштабе пару лет. Но рано или поздно у всех появляется такая преграда, которая заставляет остановиться. Нет, не сдаться, ни в коем случае, но просто остановиться. И подумать. Подумать, зачем все это, как с этим справиться, почему вообще с этим стоит справляться. Попытаться. Застопориться, побиться головой о стену, опустить руки и снова себя в них взять, предпринимая новые попытки. Долго. Бесконечно долго, пока, наконец, к горлу не подступит невыносимость. И безнадежность всех своих попыток, всего своего жизненного пути, даже собственного существования. Фрустрация. Разочарование в идеалах. Перестройка личности. Предполагаемая невозможность исполнения мечты. И грустно, наверное, должно быть, но на душе — только злость: на себя, что не смог, не справился, не разглядел; на родных, что не подсказали, не поддержали, не открыли глаза вовремя; на весь мир, что позволил так долго идти в никуда, просаживать жизнь в пустоту. И сладко-горько от этого осознания — так, что даже пусто. Потому что на месте Цели теперь зияет дыра, из темноты которой смотрят два ненавистных аметистовых глаза. Он его не оставил. Иван никуда не делся. Он просто отступил на время, но стоило только учителю Брагинскому закрыть глаза, как он тут же объявлялся на мысленном экране, высокомерно-насмешливый, жестокий, ледяной — аж мороз по коже, хотя на улице лето, жара выше тридцати, а пуховое одеяло натянуто до подбородка. Он просто ждал удобного момента, чтобы вновь захватить контроль над телом. Чтобы снова превратить когда-то идеальную жизнь в ад. Ваня просто боялся засыпать — ведь кто знает, что тогда может случиться. Вдруг нынешний он больше никогда не проснется? И он сам прекрасно понимал, к чему это может привести, все-таки не зря столько лет преподавал свой предмет. Не все же он лягушек препарировал, да над кошками измывался в это время. Естествознание включает в себя и биологию человека, поэтому он был прекрасно осведомлен о последствиях своих действий. Другое дело, что изменить что-то Ваня не мог. Или же и вовсе не хотел — уж лучше так, чем потерять собственную личность. Хотя это решение виделось верным лишь первую неделю, когда зыбкий сон по два-три часа в сутки не приносил большого вреда. Да, хочется спать. Да, сильно. Да, иногда сознание «плывет». Да, сосредоточиться почти невозможно. Но ведь лето же — никому это не мешает, уроки проводить не нужно. А что дальше происходит с человеком, который мало спит? Дальше — хуже, ведь человек становится еще и ужасно раздражительным, может срываться по мелочам, закатывать истерики. Его настроение меняется быстрее, чем он успевает это понять — ведь скорость реакции заметно снижается. А если прибавить к этому кратковременные провалы памяти? Ну, а про то, чтобы следить за тем, что вырывается из его рта, и речи быть не может — мало того, что ничего доверить нельзя, так еще и просто поговорить невыносимо. Очень радужные перспективы, не так ли? На и без того расшатанные нервы давит альтер эго, недосып не позволяет нормально соображать, отвечать за свои слова и поступки, и тот странный пристальный взгляд из темноты никуда не делся — все так же неотступно следует за своей жертвой, будто нарочно изводит ее все сильнее и сильнее, подводя к черте, за которой уже нельзя будет остановиться, за которой ничто не удержит от падения в бездну. Бездну отчаяния, бездну безумия, бездну беспросветной тьмы. Ни надежды там, ни мечты, ни цели — ничего. — Русский, ты чего залип? — замаячившее перед глазами темное пятно, на деле оказавшееся баночкой газировки, вывело Ваню из состояния депрессивной задумчивости, вынуждая обратить внимание и на того, кто этой самой газировкой перед его носом тряс. Гилберт был как всегда бодр и энергичен, во всей его фигуре сквозила бравада и самоуверенность, а жизненная сила так и била ключом, отражаясь от глаз, волос и очков ослепительными солнечными бликами. На него нельзя было смотреть, не прищурившись, как на снег, искрящийся под зимним солнцем: надел белую рубашку, специально расстегнув верхние пуговицы, чтобы видно было ключицы (хотя это, конечно, не специально, не собирался же он соблазнять Ваню прямо в парке) и крест, сверкающий подобно бенгальским огням или фейерверкам, джинсы почти в облипочку и все так же бликующие лакированные ботинки. Жарко, конечно, но ничего не поделать: с его кожей выходить под солнце в чем-то более открытом — почти самоубийство. Он очки-то едва приспустил, чтобы только пристально взглянуть в глаза Ване, а потом снова вернул на переносицу — вредно, вредно, все вокруг вредно! А просто так и не сказать, ведь держался Гилберт ну очень уверено, то и дело бросая говорящие взгляды и недвусмысленные улыбочки на проходящих мимо девушек, часть из которых, несмотря на мрачную ауру Брагинского за его спиной, отвечала кокетливым хихиканьем. А Ваня тихо ревновал. Тихо — потому что копил энергию, а не потому, что ее не было вовсе. Нет, вот еще чуть-чуть, еще пара глупых девиц с их взглядами на пикантно обтянутую джинсами задницу его — его! — Гила, и он просто не выдержит. Как же все это надоело! Лето, жара, свобода, счастье, мини-юбки, гормоны — все можно понять, все можно объяснить. Но зачем нарочно — а иначе и быть не могло, «случайно» Гилберт не заигрывал с кем попало — зачем нарочно его, бедного, уставшего, невыспавшегося, изможденного, истощенного, доведенного Ваню, провоцировать? Ведь знает же, тварь белобрысая, чем это может быть чревато! Знает, что Иван в любой момент может вернуться — и все равно вертится на солнышке, весь такой сверкающе-прекрасный белый принц без коня, раздает улыбки направо и налево, не забывая, впрочем, уделять внимание и Ване, изредка склоняясь к нему, сидящему с повешенной головой, и спрашивая какую-нибудь ерунду, ответ на которую его не интересует, а Ваня просто не успевает составить — заторможенность реакции, да и сам вопрос из памяти периодически выпадает. Вот и сейчас снова: спросил, что с ним, отвернулся, окидывая территорию взглядом профессионального пикапера, зацепился за пару относительно привлекательных самок, поулыбался им, мысленно пуская слюни на выдающиеся части тела, благо, за солнцезащитными очками далеко не невинным девочкам не видно было, куда он пялился, и снова развернулся к Ване. Как говорится, не прошло и года. — А? Что? — почувствовав на себе взгляд из-под очков, Брагинский все-таки отвлекся от не самых приятных рассуждений, большая часть из которых принадлежала даже не ему: не мог он думать о том, как побольнее наказать Гила, когда они вернутся домой, и какие изощренные приспособления, доступные не в каждом специфическом магазине, для этого могут пригодиться — ну, чтобы зайти по пути, приобрести. — Не грусти, говорю, — оскалившись в улыбке, заявил Байльшмидт, плюхнувшись на скамейку рядом с Ваней. — Что с тобой вообще? — так как они сидели рядом, Ваня прекрасно видел сквозь зазор между очками и лицом, какой обеспокоенный вид был у Гила, хотя тот сейчас и храбрился, якобы не глядя на него и расслабленно развалившись на лавке. Вот только скрещенные на груди руки и взгляд выдавали его с головой. Волновался, но не хотел подавать виду. Брагинский бы обязательно умилился, если бы только это не вызвало в груди новый слабо контролируемый приступ ярости — на себя, что заставил единственного близкого человека волноваться. — Ничего, — вышло довольно резко, на выдохе, с примесью так и не утихшей злости. Ваня хотел было извиниться, но прямо-таки физически почувствовал, как Гилберт от него отгородился, даже отодвинулся немного, видимо, серьезно этим задетый. Еще бы, кое-кого великого и так вниманием не баловали, а тут еще и отвечают агрессией на беспокойство. — Если бы ничего, ты бы так не разговаривал, — пробубнил он себе под нос, скорее всего, просто размышляя, не замечая, что делает это вслух, а потом уже громче прибавил. — Ничего, так ничего! Ваня зевнул, вновь вперившись уставшими покрасневшими глазами в асфальт, несомненно, более прекрасный, чем окружающая природа. Все вокруг напоминало о лете, о жизни, о солнце: и зелень деревьев, игриво перешептывающаяся в вышине и колеблющаяся при малейшей прихоти ветра, и тени, этой зеленью отбрасываемые, прекрасные в своем непостоянстве, создающие причудливый узор на земле, и люди, смеющиеся, счастливые, раздетые почти до неприличия, даром что в Японии нравы, вроде как, должны быть строже, чем на западе. Сам Гилберт, сияющий почище солнечного света, напоминал о том, что в мире еще есть счастье, энергия, жизнь, и вот сейчас как раз самое время всем этим наслаждаться. Ну, а Ване хотелось просто спать. Вся пестрота красок вокруг давила на глаза, мешала нормально воспринимать действительность, ведь все сливалось в палитру сочных красок, и единственным, что дарило покой, был асфальт. Серый, с непримечательным узором трещинок и незначительных вкраплений, кое-где даже расплавленный от жара солнца. На него можно было смотреть, не боясь, что все поплывет перед глазами. Конечно, стоило бы сейчас обратить внимание на Гилберта. Ваня знал, что Байльшмидт вполне так мог обидеться, не разговаривать до вечера, а то и дольше, отказаться готовить ужин или уйти куда-нибудь развлекаться. Ну, Ваня-то его развлечениями обеспечить был физически неспособен, и это, кстати, немало раздражало Гила. А может и не раздражало, просто служило оправданием его поведению: этому бесконечному флирту, попойкам с дружками (и подружками, как подсказывал Иван, напоминая о том, что существует некая таинственная Элизабет), загулам допоздна и общей пассивности в отношениях. Потому, чтобы хотя бы не остаться без ужина, стоило сказать какую-нибудь общую фразу, например, о погоде — «Прекрасная погодка, не так ли? Солнышко так припекает, что ты и глазом моргнуть не успеешь, как заработаешь рак кожи!» — или спорте — «О, а ты слышал, что вчера сборная Германии опять проиграла итальянцам? Просто невероятно…», — но что-то как-то не тянуло. Ваня понимал, что может ляпнуть глупость, еще более неприятную для Гилберта, чем недавнее «ничего», просто оброненное слишком резко. — Так и будем сидеть? — недовольно поинтересовался Байльшмидт, явно заскучав в молчании и покое. — Можешь встать, — фыркнул Ваня, откинувшись на спинку скамейки с прикрытыми глазами. — Ха! — обиженно воскликнул Гилберт, все-таки вставая. — В отличие от некоторых, великий я все могу! — Н-да? — скептически приподнял бровь Брагинский. — Пойду и склею себе цыпочку, а ты сиди тут, скучай, — сделав ручкой, Гил развернулся, действительно намереваясь отойти от него по направлению к парочке привлекательных девчонок. Собственно, как он и ожидал, его попытались остановить. Вот только никаких окриков, клятв в вечной любви и обещаний больше ни в жизни не дать великому заскучать Гилберт так и не услышал. Зато почувствовал, как его резко дернули за руку, разворачивая, а потом нещадно вцепились в губы грубым собственническим поцелуем, который и поцелуем-то назвать можно было с натяжкой — так, череда неласковых укусов и мощный засос. С невесть откуда взявшейся силищей Ваня, по предположениям Гилберта, не спавший уже несколько дней, а потому смертельно уставший, прижимал его к себе так, что вырваться и избежать контакта не представлялось возможным, пока он сам того не пожелает. Пожелал. Когда убедился, что все представительницы противоположного и не очень пола в радиусе нескольких метров поняли, кому принадлежит Гилберт. — Упал? — прошипел Байльшмидт, дернувшись возмущенно. Гил резко оттолкнул Ваню от себя, тыльной стороной ладони утирая губы, и с недовольством заметил на ней рыжевато-красные полосы — кровь. И тут же облизнулся, слизывая вновь выступившие капли. Ваня удостоился красноречивого даже сквозь темные стекла очков взгляда, ответом на который стал до ужаса знакомый насмешливый аметистовый блеск. Он приблизился к замершему в недоверии Гилберту и улыбнулся по-доброму, почти даже нежно. — Лучше тебе помолчать, — напряженно прошептал Ваня, с силой вцепившись в запястье Гила. — А тебе лучше соображать, что творишь! — не сдерживаясь, фыркнул Байльшмидт, безуспешно пытаясь высвободить руку. — Гилберт! — Ваня почти с мольбой в глазах посмотрел на того. — Да что с тобой вообще происходит? — почти застонал Гил, видимо, закатив глаза и возведя руки к небу — ну, если бы только на носу у него не было солнцезащитных очков, а одна рука не была намертво зажата в тисках чужих пальцев. — Это с тобой что! — Брагинский крепче стиснул ладонь, заставляя Гилберта посмотреть на себя. — Ты нарочно меня доводишь? — Довожу? — Гилберт изумился так праведно и с таким искренним недоумением, что Ваня даже немного ослабил хватку. — Да я растормошить тебя пытаюсь! Сидишь, как не от мира сего, совсем забыл, что можно улыбаться и развлекаться по-настоящему, грустишь непонятно о чем, нос повесил, выглядишь, будто месяц не спал, да еще и вагоны по ночам разгружал. Я думал, мы пытаемся наладить отношения, но твои действия как-то не вписываются! — А твои вписываются, значит? — возмутился Брагинский: он тут пытается избежать новых вспышек безумия, чтобы этому неблагодарному жилось легче, а вместо этого получает сплошные нотации, что он все делает неверно! — Строишь глазки всему, что движется, бегаешь от меня при первой же возможности, ведешь себя так, будто одному мне все это надо… — Ты ничего не попутал? — все-таки освободив ладонь, вспыхнул Гил. — По мне, так только мне тут что-то надо, ты же целыми днями сидишь, даже слова не скажешь. А чего мне стоило вытащить тебя сегодня погулять? Как будто на улице нас ждет смертельная опасность! — Я о тебе забочусь, придурок! — не стерпел Ваня: он хотел как лучше, упирался изо всех сил, а это трактовали таким образом… — Кому из нас двоих вредно долго находиться на солнце? — Именно, что мне! Чего же ты-то уперся как баран? — Гилберт встряхнул руками. — Ничего от тебя не дождешься: ни погулять не позовешь, ни завтрак не приготовишь, ни слова доброго не скажешь. Вот на кой черт тебе это все сдалось, если ты только и делаешь, что целыми днями в потолок плюешь? — А действительно! — разозлился Ваня, щурясь на светящегося белым от солнца Гила. — Нафиг мне нужно себя изводить, если все, что я получаю взамен — черная неблагодарность? — Я неблагодарен? — Гил аж очки приспустил. — Русский, ты совсем рехнулся? Да я из кожи вон лезу, лишь бы тебе хорошо было, лишь бы ты снова, как раньше, счастлив был, а ты смеешь заявлять?.. — То есть задницей перед девчонками ты ради моего счастья вертишь? — перебил Брагинский, со злой насмешкой глядя на него сверху вниз. — А что еще делать, если иначе ты на меня и не смотришь? — воскликнул Гилберт, едва уловимо краснея. — Я все уже перепробовал! — Значит, не все! — отрезал Ваня. — Может, наберешься терпения и засунешь свой эгоизм туда, где ему самое место? Я не обещал, что все будет легко и быстро! — Ну да, ты же у нас любишь медленно и без смазки, — саркастично протянул Байльшмидт. — Просто мне казалось, что ты будешь предпринимать хоть какие-то попытки изменить все к лучшему. Впрочем, если игнорировать меня — это и есть твой план, поздравляю с провалом! Даже раньше было лучше. — Если хочешь, чтобы все снова вернулось — так бы и сказал, мне бы не пришлось столько времени мучиться, пытаясь сдержать его, — помрачнел Брагинский. — По твоему отношению что-то незаметно, что ты больно стараешься, — Гилберт добавил побольше яда, намекая на последние грубости Вани. — Я не стараюсь? — переспросил Иван, возмущенно глядя на Гила, а тот лишь кивнул, сложив руки на груди. Ваня замолчал, широко открытыми глазами глядя на ставшего в позу Гилберта. Тот молчал, прикрыв глаза и ожидая его дальнейших действий. А потом на Ваню снова навалилась усталость, что оставила его на время этой неожиданной вспышки гнева. Он утомленно покачал головой и, махнув рукой в сторону Байльшмидта, поплелся к выходу из парка, размышляя о сказанных сгоряча словах. Часть его, конечно, просила остаться, извиниться и пообещать, что теперь все изменится, но смутно он понимал: ничего не изменится, даже если клятвенно пообещать. Та самая апатия упорно твердила, что все попытки восстановить их отношения тщетны, что зря они вообще стараются, зря встречаются, разговаривают, пытаются снова стать ближе. Зря, зря, зря… все зря, все напрасно, все впустую! Нужно просто оставить все старания, опустить руки, отдаться на волю случая, перестать, наконец, изводить себя недосыпом. Ничего не изменится в лучшую сторону. Ничего никогда не станет как раньше. Гилберт еще немного постоял в позе посреди дороги, смутно понимая, что никто не собирается ему ничего говорить, никто не собирается снова подтверждать свои права на него дерзким прилюдным поцелуем, никто больше не стоит рядом и не смотрит недоверчиво. Резко утратив добрую половину своего блеска, он, опустив плечи, дошел до той самой скамьи, на которой они сидели до его глупой попытки растормошить Брагинского, и развалился на ней, устремляя взгляд в небо, загороженное плавно колеблющейся листвой высоких парковых деревьев, слабо пропускающей сквозь себя редкие солнечные лучи. Чертов Брагинский свалил, выставив его виноватым. Будто бы это он не обращал внимания на своего якобы любимого человека, вел себя так, словно ему в этом мире уже ничего не нужно и при каждой попытке поговорить клевал носом. Будто бы это он первым начал ссору. Будто бы это он задел за живое, переходя все допустимые и недопустимые границы. Грязно выругавшись на немецком — часть посетителей парка обернулась на него, — Гилберт поднялся с насиженного местечка с твердым намерением отправиться в ближайший бар и просидеть там до вечера, напившись так, что и думать о Ване возможности не будет. Хватит разводить страдания! Мужик он или как? Натянув на лицо самый очаровательный оскал из всех, что были в его секретных запасах, Гилберт легкой походкой направился в сторону, противоположную той, куда пошел Брагинский. Черт знает этих русских, мог ведь и подкараулить на выходе, схватить, утащить в ближайшие кусты и показать несчастному Гилу, где его место. А там уж не построишь из себя несправедливо оскорбленного — еще и самому — великому — извиняться придется. Лучше сразу выйти с другой стороны, там, кстати, по пути как раз было подходящее заведение: Гилберт был пару раз, смог оценить качество. Учеников своих не встретишь, главное, а то рядом с колледжем в бар зайти невозможно без того, чтобы нарваться на парочку. Назло Ване в своей голове он старательно улыбался каждой проходящей мимо мало-мальски симпатичной представительнице прекрасного пола и вообще вел себя преувеличенно счастливо, чтобы никто и не подумал, будто бы у него несколько минут назад был скандал с последовавшей за ним ссорой. Гилберт и не заметил, пока мимо не прошел, что впереди маячит знакомая темная головушка, что-то напряженно себе измышляющая. А когда заметил — сразу и не узнал. Одет Родерих был, конечно, в привычную рубашку, да вот только синий цвет, короткий рукав, открывающий вполне себе загорелые крепкие руки, и черные джинсы с его образом не вязались. Лишь твердо уверившись, что перед ним тот, за кого его приняли, Гил расплылся в широкой довольной улыбке, как будто все это время ждал появления именно этого человека. — Бу, очкарик! — преградив Родериху путь, рассмеялся он, наблюдая, как тот, вздрогнув от неожиданности, шире открывает глаза, и как его взгляд постепенно снова становится осмысленным. — Сколько раз я просил так меня не называть, — немного раздраженно пробормотал Родерих, и по его относительно хорошему — ну, он не набросился на Гила в попытке придушить и не завопил на всю улицу что-нибудь не очень цензурное — настроению Гилберт быстро смекнул, куда он направляется. Подозрение подкрепил внушительный пакет из супермаркета в руках. — К Лизхен? — проигнорировав замечание Родериха, поинтересовался Байльшмидт, продолжая следовать за ним. — Вообще-то, мы с начала каникул живем вместе, — скептически заметил тот. — Да? И как это я тебя не заметил… — двусмысленно пробормотал Гил, вспоминая свою последнюю ночь в компании очаровательной Элизабет: они, правда, уже давно не развлекались друг другом, зато вполне удачно прозябали в барах, по мере возможностей спаивая друг друга и едва добираясь до дома. — Был слишком занят своим русским, — пожал плечами Эдельштайн, чуть улыбаясь, когда Гил от его слов немного помрачнел. — Комнату еще не разнесли? — он, конечно, подумал наивно, что решившие вновь наладить отношения Гилберт и Иван просто не вылезали из постели. — С каких пор ты интересуешься моей личной жизнью? Что, Лизхен, наконец, дала? — оскалился Гил, пытаясь не подавать виду, что слова друга его как-то задели. — Ох, прости, это больная тема? — понимающе улыбнулся Родерих. — Оу, так значит, не дала, — в тон ему состроил грустную мордашку Байльшмидт. — У меня, в отличие от некоторых, секс регулярный, — нахмурился Родерих, медленно выходя из себя. — Да? — Гилберт делано удивился. — Это с кем же? — С законной супругой! — зло выдал Эдельштайн. — Ого, как завернул, — протянул Гил. — А Лизхен об этом знает? — Ты!.. — Родерих резко остановился, гневно глядя на Гилберта сквозь очки, но поспешил взять себя в руки. — Чего хотел? — совершенно равнодушно бросил он, продолжая путь. — Не дуйся, детка, — приобняв его за плечи, Байльшмидт растянулся в улыбке. — Поболтать хотел, пригласить в бар. Так давно не виделись, я соскучился… — Ты даже не заметил, что я уехал, — скинув с себя руку, заметил Родерих с легкой усмешкой. — Неправда, я заметил, что никто больше не насилует рояль вечерами, — спешно заверил его Гилберт, и Родерих на это обиженно хмыкнул. — А вот заметить тебя у Лизхен почему-то не вышло, — Гил развел руками, мол, ничего не смог поделать, извини уж. — У Элизабет? — Родерих прищурился, соотнося факты и приходя к единственному возможному выводу. — Ну да, — беззаботно кивнул Гилберт, смутно начиная подозревать, что сболтнул лишнего. — А что, позволь спросить, ты там делал? — мягко поинтересовался Эдельштайн, как бы намекая Гилу, что именно не стоило упоминать. — То, что и должен делать настоящий мужчина на пороге у прекрасной женщины, — немного обреченно выдал Гил. — Ты приставал к моей жене? — это было скорее утверждение, чем вопрос. — И… давно? — С той самой минуты, как увидел, — с придыханием ответил Байльшмидт, старательно внушая другу, что ничего большего не было, и он просто наивный влюбленный. — А она молчала, бедняжка… — пробормотал Родерих. — И ведь чувствовал, что что-то не так! Ох, Гилберт, — он мрачно покачал головой, серьезно глядя на Гила. — Видеть тебя не хочу. Родерих вновь двинулся в сторону своего дома, но Гилберт за ним, как и ожидалось, не последовал. Они слишком давно знали друг друга, чтобы понимать, когда стоит проявить настойчивость, а когда лучше отступить, и Гил по глазам, темно-темно-синим от разочарования, видел, что сейчас не время. Он знал: спустя какое-то время Родерих остынет. Обдумает все как следует, поймет, что ничего, в общем-то, страшного не произошло, и простит — останется только формально извиниться и пообещать «больше ни-ни». Гилберт знал, но в душе было чертовски обидно. Обидно, что второй близкий человек за сегодня от него отвернулся, пусть справедливо (ну, почти, если не считать, что Лизхен первая полезла), но не желая понять хотя бы частично. Гилберт снова грязно выругался на заковыристом немецком и резко прибавил шагу, теперь уже четко осознавая, что пить сегодня будет много и долго.