Daigaku-kagami

Явление II Загадка, обернутая тайной Эта поездка определенно была самой провальной идеей Гая Кассия за все время, что он уделил отношениям своих внуков, а это, между прочим, были без малого семь тяжелых, долгих лет, проведенных в хаосе и тревогах, и за все эти годы он успел изрядно подпортить Ловино жизнь — по крайней мере, если верить самому Ловино — и пару раз ее спасти — как неохотно признавал он же. И дело было даже не в том, что в Италии, а тем более на таком шумном и многолюдном мероприятии, как Венецианский карнавал, его легко могли обнаружить мафиози, от которых Ловино сбежал когда-то давно, а в личном отношении Гая. Утром шестого дня Феличиано снова разбудил Ловино к завтраку, чтобы они могли обсудить с дедушкой возможность их совместной прогулки, и Ловино, переступив страх и недоверие, решил, что, возможно, ради улыбки брата стоит попробовать найти подход к Гаю. О, как же он ошибался! Столько упреков в свой адрес Ловино не слышал со времен жизни в Италии с родителями, когда те буквально каждую свободную минуту посвящали если не чтению нотаций, то критике всего, что он делал, начиная со школьных поделок и заканчивая тщетными попытками помочь по хозяйству. Он попытался огрызаться в ответ, хотел хоть как-то защититься и даже, вспылив, уронил стул и выбежал из кухни, оставив Феличиано одного разбираться с Гаем и его претензиями, за что потом корил себя, когда заметил одинокую фигурку брата, медленно бредущую вдоль улицы куда-то в сторону площади, но все было бесполезно. Ловино понимал, что Гай был прав, но, черт побери, он ведь изменился с тех пор! И если кто-то и мог заметить, как сильно он изменился, этим кем-то был Гай — ведь он всегда наблюдал за Ловино, именно он был тем, кто упорно пытался выбить из него дурь все это время, он заботился о нем и поддерживал, помогал в самых трудных ситуациях, несмотря ни на что. И вот теперь, когда Ловино, наконец, стал таким, каким хотел видеть его Гай, тот вдруг превратился в свою злую противоположность, еще более злую, чем он был, когда читал нотации о хорошем поведении и манерах. Это казалось настолько несправедливым, Ловино было чудовищно обидно за себя, а еще больше за брата, — потому что тот был вынужден выслушивать все это вместе с ним, и наверняка чувствовал себя виноватым, ведь это была его идея, — что злые слезы, горячие и соленые, неожиданные, забытые и от того еще более обидные, катились по щекам и падали на проклятый справочник по математике, уже зачитанный до дыр. Феличиано пропадал где-то до обеда, он даже не взял свой любимый альбом, не говоря уже о красках, ушел в одной тонкой кофте, что, несмотря на ясную солнечную погоду, все еще было неподходящей одеждой для середины февраля, и вернулся, даже не поздоровавшись с Гаем. Ловино слышал, как тот звал Феличиано, требовал спуститься вниз и не вести себя, как ребенок, но Феличиано проигнорировал его просьбы и, едва прикрыв за собой дверь, развалился на кровати Ловино, глядя на него таким взглядом, как будто приглашал присоединиться - и, черт побери, почему Ловино должен был ему отказывать? — Прости, что бросил тебя с ним утром, — первым заговорил он. — Ве-е, это ты меня прости, братик, я не думал, что он… — Феличиано покачал головой и замолчал, избегая смотреть на брата, но Ловино и не нужно было видеть его, чтобы знать, что в его взгляде сейчас нет ничего, кроме разочарования — Гай всегда был на его стороне, он никогда не был строг к Феличиано и не демонстрировал такого уж плохого отношения к Ловино в его присутствии. — Он всегда относился к тебе мягче, конечно, ты не знал, — Ловино легко щелкнул брата по лбу. — Но дело не только в этом, — поймав заинтересованный взгляд брата, он продолжил, — Не забывай, что он тоже когда-то был учителем, а сейчас — директор такой школы, как «Кагами». — Не понимаю, к чему ты клонишь, братик, — Феличиано нахмурился. — Разве это не значит, что он должен быть мягче к тебе сейчас? — Значило бы, если бы не… — Ловино замялся. — Если бы не наши с тобой отношения, — покраснев, выдал он. Говорить об отношениях, а тем более обсуждать их с Феличиано не входило в его планы на ближайшую тысячу лет, но то, что он понял, пока пытался успокоиться и анализировал свое поведение, как советовала делать психолог в стрессовых ситуациях, никак не вышло бы объяснить Феличиано, если только не начать этот трудный для них обоих разговор. Поэтому Ловино решился. Наладить отношения с Гаем и помириться с Феличиано, возможно, стоило того, чтобы краснеть полчаса во время разговора и потом ближайшие двадцать лет просыпаться в холодном поту, вспоминая его. По крайней мере, так он думал, сидя в одиночестве возле окна, хотя сейчас уже не был так уверен. Все еще оставалась возможность свернуть на безопасную тропинку и каким-нибудь невероятным кульбитом вывернуть разговор в сторону, далекую от чувств, но Ловино знал, что будет чувствовать себя потом отвратительно всю оставшуюся жизнь и никогда не сможет себя простить, если сейчас не продолжит. — Ве-е-е, — Феличиано покраснел и отвернулся к стенке, но пробубнил: — Он же сказал, что ему все равно. — А ты ему поверил? — рассмеялся Ловино. — Конечно, ему не все равно. И никогда не было. Этот придурок любит нас, - и, подумав, добавил, — или типа того. Он всегда заботился о нас, о тебе явно, обо мне где-то глубоко, — Ловино вздохнул, — глубоко-о-о в душе. Наверное. Может быть. Он дал нам достаточно времени, чтобы уладить все между собой, возможно, даже делал что-то незаметно, чтобы как-то помочь, но это не сработало, и мы по-прежнему были… в ссоре, — слово было неподходящим, но другого Ловино подобрать не смог. — Так что он решил вмешаться, взял нас с собой на эту поездку, хотя мог взять любого из учителей, и начал строить из себя злобного тирана, чтобы мы могли объединиться против него и помириться. — И это, кажется, сработало, да? — все еще не поворачиваясь к Ловино, спросил Феличиано. — Могло бы, если бы я его не раскусил, — самодовольно кивнул тот. — Но… кое в чем этот придурок был прав. Мне давно следовало поговорить с тобой, а я, как последний трус, постоянно этого избегал. — Ве-е, братик, — Феличиано повернулся, чтобы подарить брату восхищенный взгляд. — Как давно ты стал таким ответственным? — Может, с тех пор как едва не разрушил жизни всех, кто был мне дорог? — немного язвительно фыркнул Ловино, но, поймав обеспокоенный взгляд брата, тут же смягчился. – Я, вроде как, на той стадии терапии, когда мне полагается принять прошлого себя таким идиотом, каким он был, и смириться с тем, что это тот же человек, что и я, так что тебе не стоит так остро реагировать. Все в порядке. Я просто пытаюсь освоить самоиронию или как-то так. — Ве-е, — понимающе протянул Феличиано. — Так ты… справляешься с этим, братик? — Ага, — Ловино выдохнул, заметив, как тот расслабился. — Ребята говорят, что я сильно изменился, но, если это помогло мне ненавидеть себя чуть меньше — оно того стоило. Они такие придурки… — Значит, ты все еще общаешься со всеми? — осторожно спросил Феличиано. — Кроме тебя, — как-то сухо кивнул Ловино, прекрасно понимая, к чему ведет его брат. — Мне было слишком страшно говорить с тобой, потому что тебе я, кажется, причинил больше проблем, чем всем остальным, вместе взятым, хотя они и рисковали своими жизнями, чтобы спасти меня. Ты же мой брат, — быстро проговорил он, а потом, боясь, что не сможет продолжить, на одном дыхании выдал: — Мы всю жизнь провели вместе, а потом я просто не смог смириться с тем, что у тебя появился кто-то ближе меня, хотя сам ставил тебя в точно такое же положение, и стал вести себя как полнейший придурок, каким я когда-либо был. И, знаешь, мне ужасно стыдно за это, прости, я наделал столько глупостей. Прости. Мне так жаль! Я правда… Феличиано прервал его поток смешанных извинений одним из самых действенных способов, когда-либо придуманных человечеством — он обнял Ловино, прижимая его к себе, успокаивая и согревая, потому что тот весь дрожал, хотя и не замечал этого. Ловино не мог сказать, от чего его трясет сильнее — от волнения или от холода, но когда Феличиано обхватил его руками за шею, притягивая к своей груди и шумно выдыхая теплый воздух куда-то в макушку, все тревоги и страхи отошли на другой план, и он, успокоившись, тут же заткнулся, наслаждаясь моментом долгожданной близости. Наверное, больше ничего и не нужно было, но Ловино чувствовал, что Феличиано хочет сказать ему что-то, открыться, как открылся он, и избавиться от того, что тяготило его мысли все это время. — Спасибо, что присматривал за мной, — сказал он, чтобы дать Феличиано толчок в нужном направлении. — Я всегда думал, что раз я твой старший брат, то это я о тебе забочусь и помогаю, но оказалось, что из нас двоих именно ты вел себя по-взрослому. — Ве-е, братик, что ты такое говоришь, — рассмеялся Феличиано. — На моем месте ты бы сделал то же самое. — Конечно, придурок, — Ловино и так был слишком смущен, чтобы еще и пытаться скрыть истинный смысл своих слов. — Я говорил о другом. Ты смог отказаться от наших… отношений, — с трудом выговорил Ловино, — и хотя тогда я сердился и ревновал, сейчас я понимаю, что ты поступил правильно. Мы не всегда будем вместе, то есть мы, конечно, останемся братьями и все такое, но наши пути рано или поздно разойдутся, и пытаться поддерживать отношения интимной близостью не имеет никакого смысла, потому что это только все испортит. Я… — Ловино был рад, что брат не видит его лица в этот момент, потому что он чувствовал, как его щеки буквально пылают, — всегда тебя любил, но это было совсем другое чувство, чем с Тони, и твои отношения с Людвигом помогли мне это понять. — Ты ошибаешься, братик, — в голосе Феличиано слышалось что-то далекое и непривычное, и это пугало Ловино так сильно, что он не решился поднять голову. — Я никогда не хотел, чтобы эти отношения заканчивались, когда начинал общаться с Людвигом. А потом все зашло слишком далеко. Но тогда я любил тебя по-настоящему. Охнув, Ловино сильнее спрятал голову в груди брата и, не зная, что ответить, обнял его в ответ. Распутывать тот клубок отношений, который они все это время старательно плели друг вокруг друга, оказалось нелегко, но каждое слово вместе с удивлением и легкой старой болью приносило облегчение. — Прости, — вновь заговорил Феличиано. — Я всегда был причиной твоих неприятностей, но в этот раз, кажется, сам себя переплюнул. — Глупости, — фыркнул Ловино, наконец, приподнимаясь, чтобы посмотреть брату в глаза. — Пошли, поговорим с Гаем и прогуляемся по твоей любимой Венеции. Феличиано кивнул, и они вдвоем спустились вниз, в комнату Гая. Ловино пришлось с ним немного поспорить, доказывая свою теорию, и в конце концов дедушка признал свое поражение. Но по-прежнему наиболее веским доводом в пользу того, чтобы Ловино оставался дома, была возможность натолкнуться на мафию прямо посреди карнавала. И, как бы ему не хотелось этого признавать, тут дедушка был прав — рисковать своей жизнью, чтобы посмотреть на пусть и красивый, но всего лишь город определенно не стоило. — У меня есть идея, — улыбнулся Феличиано, когда Ловино, уже смирившись со своей неудачей, отступил в сторону двери. — Сейчас ведь карнавал, никто не узнает Ловино, если он наденет маску, и ничего не заподозрит. — Точно! — Ловино уже сиял, ругаясь про себя, как он сам до этого не додумался. — Я обещаю, что не сниму ее, что бы ни случилось. — Ладно, ладно, ваша взяла, — Гай потер переносицу немного раздраженно, и Ловино понял, что тот давно уже догадался до этого варианта. — Кажется, тут на чердаке были костюмы, в которых я и… в которых я когда-то ходил на карнавал. Вы могли бы присмотреть что-нибудь себе там. Переглянувшись и пожав плечами, братья вышли из комнаты Гая, кажется, совершенно счастливыми. Ловино не знал, так ли рад Феличиано, как он показывает, но сам он был действительно окрылен долгожданным чувством победы над Гаем и примирением с Феличиано. Теперь все гештальты были завершены и путь к счастливой жизни преграждали, пожалуй, только экзамены, а уж к ним — и Ловино был в этом уверен — он успеет подготовиться. На чердаке было светло и пыльно. Через маленькое круглое окно, собранное из цветных стекол, солнечные лучи, проникавшие в комнату, окрашивались в красный, синий и зеленый, и пыль, поднятая неожиданными гостями, переливалась и блестела на свету. Комната была вся заставлена вещами: что-то хранилось в коробках с неразборчивыми уже подписями на итальянском, в углу стоял огромный шкаф, зеркало посреди которого все покрылось пылью настолько, что Ловино сначала даже не понял, что это зеркало, а прямо под окном, покрытый пылью и выцветший от солнечного света, был большой сундук с тяжелой металлической отделкой, выглядевший даже более древним, чем все, что Ловино успел увидеть в Венеции. Еще на чердаке стояла старая мебель, покрытая когда-то белыми, а теперь уже грязно-серыми простынями, вдоль стен лежали свернутые ковры и висели картины в тяжелых рамах, тоже пыльные и блеклые. Казалось, что сюда никто не заходил лет тридцать, и Ловино бы ничуть не удивился, если бы это действительно оказалось так. — Ве-е, — чихнув, протянул Феличиано, оглядывая тесную от скопленных в ней за все эти годы вещей комнату. — С чего начнем, братик? — Ты пока проверь шкаф, а я посмотрю, в каких коробках хранится старая одежда, — предположил Ловино, и брат, кивнув, приступил к исполнению своих обязанностей. Ловино, оглядев простор для работы, подумал, что слегка погорячился, назначив себя разгребать весь этот мусор — в основном, надписи на коробках выцвели и истерлись со временем, так что определить их содержимое без вскрытия он никак не мог. Оглянувшись на сундук, Ловино подумал было, что, возможно, было бы легче заняться им, а коробки потом разобрать вместе с Феличиано, но первая же попытка открыть крышку завершилась сокрушительным поражением, и Ловино, чихая от поднятой пыли и ругаясь на чем свет стоит, бросил эту затею. Пока Феличиано разбирал вещи в шкафу, пытаясь найти что-нибудь хоть отдаленно похожее на карнавальный костюм, Ловино успел рассортировать коробки на те, в которых была одежда, те, в которых она вполне могла оказаться и те, где ее точно не было — в число последних вошли все коробки, которые он не смог сдвинуть с места, и несколько из тех, надписи на которых явно указывали на их содержимое: «посуда», «книги», «консервы» (Ловино удивился, но не стал показывать находку брату, опасаясь, что тому понравится эта идея), еще одна «посуда» и несколько тяжеленных «книг». Он безрезультатно распотрошил несколько коробок с одеждой, когда Феличиано подошел к нему, а потом, заинтересовавшись, притащил одну из отбракованных коробок с подписью «воспоминания». Она была тяжелой и Ловино решил, что надпись совершенно не звучит как «карнавальный костюм», но Феличиано думал по-другому, и спорить с ним ему не хотелось. — Смотри-ка, — Феличиано с улыбкой показал Ловино сложенный в несколько раз лист с эскизами. — Это ведь дедушка Гай рисовал. — Откуда ты?.. — начал было Ловино, но потом махнул рукой — все эти разговоры об уникальном художественном стиле не имели никакого отношения к их миссии, а отвлекаться еще больше не входило в его планы. Феличиано понимающе кивнул и продолжил разбирать коробку. Он выудил из нее пару масок, пыльных, старых, но все еще безумно красивых, и торжествующе помахал ими у Ловино перед носом, так что тот все-таки отвлекся от своего занятия и тоже заглянул внутрь. Вместе с кучей эскизов в коробке лежало несколько катушек пленки, старый фотоаппарат, какие-то тряпки — как позже выяснилось, это были плащи к карнавальным маскам, книги со стихами, внутри которых, на полях, были написаны стихи на немецком, и небольшая шкатулка, завернутая в несколько отрезков ткани. Ловино посмотрел на Феличиано и поймал его взгляд, адресованный ему. Они оба почувствовали это, едва увидели шкатулку: у них в руках было что-то очень важное для Гая, настолько важное, что он убрал это так далеко от себя, как только смог. У них в руках была тайна, у них в руках было приключение, и им оставалось только вставить ключ в замок, чтобы открыть шкатулку и шагнуть в мир, полный загадок и трудностей. Ключ лежал тут же, в той самой коробке, и дрожащими от нетерпения руками Ловино только с третьего раза смог попасть в замочную скважину. Внутри шкатулки лежал еще один ключ, и его фигурная отделка и размеры не оставляли никаких сомнений в том, что он открывает. Феличиано бережно взял его с мягкой сиреневой подушки, на которой он лежал в шкатулке, и подошел к сундуку возле окна. Только тогда Ловино заметил замочную скважину, прикрытую металлической пластиной с узором, и понял, почему не смог сразу открыть сундук. Феличиано повернул ключ в замке, и они вместе с трудом открыли тяжелую крышку. — И это все? — немного разочарованно протянул Ловино, выудив из сундука блокнот в кожаной обложке с золотым тиснением. — Ве-е, — Феличиано забрал блокнот и стер пыль, чтобы лучше рассмотреть узор на обложке. — «Сокровище»? Ловино тут же отобрал блокнот обратно, чтобы убедиться, что Феличиано не ошибся. Но его глаза не могли врать, на обложке действительно тонкими золотыми буквами было написано по-итальянски слово «сокровище» и никаких других тайных знаков ему больше не было нужно. Он открыл блокнот на первой же странице и тут же столкнулся с рисунком до боли знакомого, но чужого и далекого здания. Подпись под ним была короткой — всего одно слово — и несла в себе намного больше, чем должна была. — Это же «Кагами», братик? — заглянув через плечо удивился Феличиано. Это было слово «дом». — Только лет тридцать назад, — кивнул Ловино и сам удивился своей догадке. — Наверное, в год основания? Тогда еще стены не были белыми, как сейчас, и за школой не было спортивной площадки. Он перелистнул страницу и тут же столкнулся с непреодолимым препятствием на развороте — рисунок старинного зеркала в узорной бронзовой раме сопровождался строчкой на немецком, написанной, видимо, карандашом, потому что некоторые слова прочитать было уже невозможно: «Jed … wenn ich … Spiegel schaue». Следующая страница — лицо старика, испещренное морщинами, и снова полустертые строчки: «Werd … Linien auf … Gesicht tiefer». Дальше — мужчина с длинными светлыми волосами, обернувшийся на пару детей позади него и снова истертые буквы: «Die … angenhe … gegangen». И еще рисунки, еще строчки, разворотов десять, не меньше, а потом — слегка пожелтевшие от времени страницы и тишина, до самого конца. — Что за бред? — Ловино сердито захлопнул блокнот и почти бросил его обратно в сундук, но Феличиано перехватил его руку. — Ве-е, братик, мне кажется, мы нашли что-то действительно важное, — хитро улыбаясь, сказал он. — Важное? — фыркнул Ловино. — Да это же просто дедушкина мазня и тупые стишки на гребаном немецком или черт его разбери, на каком еще, они все выглядят и звучат одинаково! Зачем ему вообще понадобилось писать их на другом языке и выделять под это целую страницу? Ты посмотри! Он ткнул Феличиано под нос то, что тот и так уже видел: под рисунками Гая были короткие подписи, вроде той, что значилась на титульном листе с изображением «Кагами», и они были на итальянском: «зеркало», «линии», «прошлое». Надписи на немецком были сделаны в совершенно другом стиле, витиеватом, узорном, со множеством петелек и завитушек, как будто сами эти строчки были отдельным рисунком, и это — Ловино готов был дать руку на отсечение — не были рисунки Гая. — Разве не похоже на загадку, которую нужно разгадать, чтобы получить «сокровище»? — Феличиано закрыл блокнот и снова показал Ловино золотистые буквы на обложке, написанные в том же стиле, что и строки на немецком, и он, черт побери, знал, на какие точки нужно давить, чтобы заинтересовать своего брата. — Возможно, ты прав, — нехотя признал Ловино. — Вот только у нас осталось не так уж много времени в Италии, чтобы разгадать эту загадку. Феличиано огорчился на секунду, но потом снова просиял: — Ве-е, тогда давай спросим у дедушки Гая! Ловино не знал, что им двигало в тот момент: возможно, это была эйфория от прошлой победы или влияние Феличиано, а может быть просто глупость и неосторожность, или звезды так сложились — кто их разберет? — но он воодушевленно поддержал идею брата, и они, забыв про маски и карнавал, побежали в комнату к Гаю с блокнотом в руках. Как же он был наивен… — Откуда это у вас? — страх, удивление и даже шок перемешались на лице Гая в причудливую картину, едва он увидел, что за блокнот ему показывает Феличиано. — Мы нашли его в сундуке на чердаке, — Ловино почувствовал неладное, когда Гай, обычно жизнерадостный и легкомысленный, стер с лица все следы эмоций, бушевавших на нем еще секунду назад, словно заядлый игрок в покер, и с каменным выражением протянул руку за блокнотом. — Там твои рисунки и какие-то подписи на немецком, а еще на обложке написано «сокровище», и мы подумали, что ты можешь что-то знать. Ловино хотел остановить Феличиано, когда тот доверчиво протянул блокнот дедушке, но не успел. Гай, даже не взглянув на обложку, спрятал его в свой стол и, судя по щелчку, закрыл его на замок. Феличиано бросил на него полный непонимания и растерянности взгляд и хотел было сказать что-то, когда Гай поднялся из-за стола. — Нет никакого сокровища, — натянув одно из добродушных выражений, так привычных для Феличиано и большей части учеников «Кагами», сказал он, широко улыбаясь. — Просто блокнот с моими старыми эскизами. Ничего больше. Там не на что смотреть. Кажется, вы собирались прогуляться на карнавале, — он подошел к двери и приоткрыл ее, приглашающим жестом выпуская внуков из комнаты. — Разве вам не нужно было найти костюмы?