Дом без номера

      Я прошел за ней в тёплый полумрак передней. И словно оказался в другом, давно потерянном мире: глядя в высокое зеркало массивного трюмо в резной раме, я видел себя в прошлом, том самом, блаженном и ясном, а ныне менее реальном, чем любой, самый фантастический, сон. Моё собственное отражение, обманчиво-юное и непритворно растерянное, застывшее на фоне золотистых полосатых обоев, довершало иллюзию путешествия во времени. Это была одна из тех, не самых роскошных, но крепко-благополучных и простовато-изящных барских квартир, с изразцовой печью, потертой фамильной мебелью и скрипучим, матово-блестящим, тщательно натертым паркетом. Пахло кофе, хрипло тикали напольные часы. Сквозь приоткрытую высокую дверь гостиной виднелся глянцевый черный краешек рояля, и первый розовый солнечный луч лениво растекался по ёлочке паркета, по глухим лиловым, фисташковым, охровым цветам толстого персидского ковра, награждая их мимолетной иллюзией яркости. В луче, вытянувшись на боку, спала трёхцветная кошка. — Пойдёмте в гостиную, Даниэль. Кофе, должно быть, остыл. Я заварю чаю, — дружелюбно, стараясь мягко ободрить меня, сказала Мария. Она не вполне верно истолковала моё ошеломленное состояние, и поспешила пояснить: — Мне повезло. С прошлого года я в союзе художников, ну и… Специальный мандат, никакого уплотнения. Пока. — Она вздохнула и бегло улыбнулась, — надолго ли! Впрочем, пока я пишу портреты… Видите ли, мои заказчики сами не очень-то хотели бы приходить и позировать в «коммуналке». Так что здесь всё так же, как было в моём детстве. Я прошёл в гостиную. Кошка, проснувшись, любопытно оглядела меня, принюхалась, а потом подошла и принялась настойчиво тереться, шумно мурлыча и увиваясь вокруг моих ног. Я замер. Животное, само того не зная, выдало меня — почувствовало источаемую мной, искрящую от волнения, ауру. Но Мария лишь удивлённо вскрикнула и рассмеялась: — Ишь ты, как вы ей понравились! Просто невероятно. Ведь Мими у меня та ещё недотрога. Но животные чувствуют хорошего человека. Они никогда не ошибаются! Я опустил глаза и горестно усмехнулся про себя. Если бы она только знала… Чтобы избежать неловкой паузы и отвлечь самого себя от отчаянных мыслей, я вызвался помочь с приготовлением завтрака. Мария решительно протестовала, однако, позволила мне последовать за ней на кухню. За чаем, Мария с неподдельным интересом расспрашивала обо мне, моей семье, моей жизни… Я лгал безудержно, складно и артистично, изо всех моих сил стараясь верить в собственную ложь, прилагая все свои навыки, лишь бы звучать убедительно, лишь бы не подорвать её уже зародившееся доверие. Когда Алекс обратил меня, мне было двадцать девять, но никто не давал мне больше девятнадцати. Разумеется, сказать ей, что мне теперь тридцать шесть, было бы немыслимо… Так что для неё я стал бывшим петроградским студентом, местным уроженцем и сиротой, вернувшимся в родные края, чтобы спасти крохи наследства, оставленные мне родителями. К счастью, Мария никогда не была знакома с нашей немецкой диаспорой, хоть и жила всего в паре улиц от нас. Фамилию Тиден она, однако, слышала. — Так звали, если я не ошибаюсь, местного капельмейстера, верно? — спросила она. — Совершенно верно, — без промедления ответил я, — это был мой дед. — О его игре на органе ходили легенды! — продолжала Мария, — а вы, Даниэль, играете? — Зовите меня Дани. На ты, прошу! — вдруг само вырвалось у меня, и я залился краской, от души себя ненавидя. Мария улыбнулась и шутливо погрозила мне. — Ах как неучтиво, молодой человек, в самом начале знакомства вот так напоминать мне о моём возрасте! Я замотал головой, испуганно жестикулируя и мечтая провалиться сквозь землю. — Я вовсе не хотел! Я не то… — Да бросьте! — Мария смотрела на меня ласково, с задорной хитринкой, — Я ведь и впрямь гожусь вам в матери. Не стоит приходить в такое отчаяние, я всего лишь подшучиваю над вами, а вы так мило смущаетесь. Она вздохнула и поглядела в окно. — У меня нет своих детей, Даниэль. Мужа потеряла ещё в японскую… А больше никого так и не встретила. Кто знает, может быть, сейчас мои дети были бы вашего возраста. Она снова повернулась ко мне. — Знаете, что? Пусть так и будет: Дани. И на ты. Её откровенность, сердечность, это неожиданное доверие ко мне убаюкивали, завораживали, и я с усилием прислушивался к голосу разума, который говорил мне, что им нет объяснения. Я подспудно искал это объяснение, хотел найти его. И вскоре Мария сама помогла мне в этом, прояснив всё разом. — Я хотела бы написать ваш… твой портрет, — сказала она, прямо и спокойно глядя мне в глаза. — Видишь ли, Дани, очень редко бывает так, что я вижу кого-то и сразу понимаю, что должна написать этого человека. Раньше это случалось чаще, теперь же, я в основном занята заказами. Однако, это всегда безошибочно. Когда я тебя увидела, сразу поняла, что должна тебя написать. И это мне очень радостно. Значит, я ещё не совсем ушла от искусства к ремеслу. Понимаешь? Я молчал, завороженно глядя на неё. Её волнение гладило мою кожу, пробегало лёгким ветерком по нервам. Я понял, чем была полна сейчас её аура: она вся переливалась вдохновением. И это было самое неземное блаженство, что я когда-либо знал, с тех пор, как стал сверхъестественным существом. — У тебя необыкновенное лицо, — прибавила Мария, не смутившись моим молчанием, — ну, что скажешь? Её спокойная уверенность была для меня, словно музыка. Как если бы можно было вдохнуть и задержать в себе звуки Моцарта. — Я буду счастлив, — почти прошептал я. — Пойдём! — позвала она, поднимаясь на ноги, — я покажу тебе студию и мои работы. Пройдя через гостиную и узенький коридор, мы очутились в просторной комнате с белыми стенами, и я впервые увидел её работы. Они были повсюду: стояли, натянутые на подрамники, вдоль стен, на двух столах в противоположных концах комнаты, на мольбертах, которых здесь тоже было несколько. Высокий стеллаж в углу был весь заполнен набросками. Полотняные серые шторы на высоких окнах были раздвинуты, и утреннее солнце наполняло студию. Золотые блики играли на ручках ящиков комода, сплошь уставленного и заваленного художественными принадлежностями: банками с кистями, коробками с пастелью, растворителями, лаками. Пахло краской. Пара загрунтованных холстов стояли, прислоненные к стеллажу напротив двери. Я не отрываясь впитывал в себя увиденное. Здесь были, в основном, портреты, те самые, заказные, но и они потрясли меня: местные обыватели, военные и штатские, сплошь, разумеется, «из новых» преображались силой ее кисти, обретали живую глубину, точно возвращаясь к давно ими самими забытой сути. На стенах же, в строгих минималистичных рамах, висели её более ранние работы. В духе времени, кипящие безудержным буйством красок, всё же, они были абсолютно и всецело самобытны, и я не спутал бы её творения с тьмой других авангардистов нашей безумной эпохи. Я мог бы разглядывать их вечно. Она сама была в каждой из этих картин. И то, что я так благоговейно вдыхал, находясь с ней рядом, я теперь видел воочию, воплощённое чистыми всполохами цвета на холсте. Она ни о чем не спрашивала — всё видела по моему лицу. И потом, когда я уселся в плетеное кресло на низком подиуме в углу наискосок от окон, между нами была та же волшебная ясность, почти не требовавшая слов. — Сегодня я сделаю несколько набросков. А завтра жду тебя здесь, в третьем часу пополудни. Ты ведь свободен в это время? Перед вечером самый лучший свет. Я утвердительно кивнул и поправил бабочку. Но Мария покачала головой. — Нет, Дани. Это надо будет снять. Портрет не будет парадным, он будет камерным. Таким, как наш сегодняшний разговор. Он будет… «На ты»! С того дня, я начал бывать у неё три раза в неделю, а то и чаще. Всю осень, зиму и половину весны. До того самого вечера, когда всё перевернулось вверх дном в одночасье.