Дом без номера

      Был почти полный штиль. Луна скрылась за облаками, когда длинный берег острова с белеющей узкой полоской пляжа тёмной грядой вырастал им навстречу. Алекс пришвартовал катер у заброшенного, покосившегося деревянного причала в камышах. Ступив на скрипучие мостки, Даниэль огляделся. На густо поросшем лесом острове не было видно ни единого огонька. Низкие волны с мелодичным переливом набегали на никем не потревоженный, кое-где поросший осокой, пустой пляж. Ленивый ветер пробегал в дрожащих кронах осин, и их тихий шёпот тонул в лягушачьем хоре. — Здесь никого нет, кроме нас. Пойдём, — Алекс жестом позвал его следовать за собой. С пляжа в лес убегала узкая, почти не заметная в траве тропинка. Следуя за Алексом, Даниэль разглядывал живущий таинственной ночной жизнью лес. Зрение аурика с лёгкостью пронизало безлунную темноту леса. В зарослях кустарников зелёные точки светлячков казались ослепительными и бросали яркие блики на полупрозрачные нити паутины. Пара летучих мышей, вспугнутых их шагами, взвилась и пролетела над головой. В глубине дубовой кроны, из своей засады выглянул филин и уставился на нежданных гостей круглыми золотыми глазами — почти собрат, хищник-одиночка. Ночные мотыльки, сверчки, полёвки, прочая скрытная живность, населявшая лес, порхала, копошилась, вся была при деле, и Даниэль подумал о том, что он сейчас единственное существо на этом острове, которое не знает, куда и зачем идёт. Вскоре впереди, на тесной полянке, показалось невысокое строение. Это был деревянный домишко наподобие старой дачи, с крытой шифером крышей, с покосившимся крыльцом и облезлой деревянной дверью, запертой на большой амбарный замок. Не говоря ни слова, Алекс поднялся по трём ступенькам на крыльцо, вытащил из кармана ключ и отпер замок. — Иди сюда, — мягко позвал он. Сдерживая неясную дрожь, Даниэль прошёл в маленькую комнату с мутными голыми окнами. Алекс вдруг щелкнул выключателем, и комната наполнилась едким жёлтым светом. Дани на пару секунд зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что в комнате нет мебели, а есть только выкрашенный зелёной краской пол, узорчатый светильник под деревянным потолком и бревенчатые стены. Лишь одна, противоположная от входной двери стена, была оштукатурена, и её всю занимала фреска — белоснежный крылатый конь на фоне ясного голубого неба, стоящий по колено в усыпанной блестящими каплями росы траве. Масляная краска потрескалась, но изображение всё ещё было хорошо видно, и фантастическое животное взирало на посетителей внимательным, совершенно разумным, сияющим искристыми бликами глазом. Алекс молча взглянул на Дани. Сделавшись абсолютно неподвижным, напряжённый, точно натянутая струна, тот замер перед фреской. Зрачки на ярком свету сузились до двух точек, и, став совершенно нечеловеческими, светлые глаза не мигая смотрели на изображение на стене. Он втягивал воздух, точнее, ауру, словно принюхиваясь — Алексу сбоку было видно, как мелко дрогнуло несколько раз крыло его носа. Он повернулся, впиваясь неподвижным взглядом в Алекса, потом снова уставился на фреску. Алекс видел, как на лице Дани сменяют друг друга неподдельный ужас, безнадежная тоска, неизъяснимая нежность… Сделав несколько шагов вперёд, он припал к фреске, приник к ней лбом, прижал, распластав, ладони. Застыл, словно в молитве, и Алекс лишь видел, как кончики его пальцев почти машинально поглаживают нарисованную лоснистую шерсть. Даниэль часто, прерывисто дышал, будто пытаясь ухватить знакомый отголосок давно выветрившегося аромата. Наконец, уставший, потерянный, он развернулся и прошёл мимо Алекса обратно к двери. Выйдя на крыльцо, сполз по перилам, тяжело опускаясь на ступеньки. Алекс сел рядом. — Её дом, — глухо проговорил Даниэль. — Она купила его в тридцатом году, когда вернулась из Парижа обратно в Союз, — осторожно заговорил Алекс, — часто приплывала сюда на своей моторной лодке. Называла этот дом «Вилла Овечка». Говорила, что он похож на овечку: дом был выкрашен в белый, а резьба на наличниках напоминала кудряшки. У неё было несколько близких друзей, они здесь иногда собирались. Я узнал об этом месте от одного старика, который ребёнком приезжал сюда с родителями. Он лишь примерно смог указать на карте, который из островов мне нужен. Дальше я искал сам. Каждую ночь, несколько месяцев, пока не напал на след ауры. Всё благодаря этому пегасу на стене. Ведь картины, как ты знаешь, хранят ауру художника столетиями. Про этот дом все забыли, он давно заброшен. Теперь тебе решать, что с ним делать. Оставь себе на память, или… Если хочешь, можно открыть здесь её музей. Нужные люди у меня есть. Даниэль смотрел вверх, на звезды. — Пахнет яблоками, чувствуешь? Здесь растут яблони. — Верно. Мария посадила две яблони позади дома. Там был и небольшой палисадник, и огород. — В детстве я каждое лето ездил с матерью к тëтке, — задумчиво и отрешенно продолжал Дани, — на тот берег, в Мариенталь. Там были яблоневые сады. Бесконечные яблоневые сады. Ночью я любил выйти один на веранду. Там был такой же воздух, как сейчас. Пахло яблоками и рекой. Почему она вернулась в Россию? — Она не смогла тебя найти, — раздельно и тихо проговорил Алекс. Даниэль не пошевелился, только закрыл глаза. Алекс продолжал: — Мария уехала в Париж в двадцать шестом, вскоре после моего отъезда в Берлин. Осенью. — Я тогда уехал в Италию, — без выражения произнёс Даниэль, — А вернулся в Париж в тридцать втором. Купил квартиру на Рю де ла пе. Жил там наездами до самой войны. Когда началась оккупация, перебрался в Швейцарию. Если бы я только знал… — Она писала мне. Я сохранил её письма, ты сможешь прочесть их у меня дома. В одном из них, как раз по приезду в Россию, Мария написала: «Я знаю только то, что Дани жив, и что, в конце концов, у него всё будет хорошо. И поэтому, я спокойна». — Она часто говорила, «верь жизни, как себе. Она сама всё устроит». Мы никогда не говорили с ней о Боге. Но тогда, всеми своими простыми словами, своим спокойствием, не удивляйся — она вернула мне веру. Или я так думал… Так значит, она простила меня? — Она ждала тебя на следующий день. И потом тоже. Хотя знала, что ты больше не придёшь. Конечно, простила. Она всё поняла сразу же. — Я перед отъездом оставил у её двери посылку. — Да уж, — Алекс покосился на Даниэля, — оставить у двери свёрток с фамильными украшениями, да ещё в те времена… — Ты видел, что там было? — Да. Кроме украшений, там был нотный лист. «Ein Lied für Maria». Я играл ей твоё сочинение на рояле. — Я часто играл ей. Она особенно любила Рахманинова. Просила повторять вступление ко второму концерту раз за разом, — Даниэль едва заметно улыбнулся, вспоминая. — Дани… — Алекс вздохнул, собираясь с мыслями, — я должен объяснить тебе. Начну с начала. После эмиграции, мой путь был, прямо скажем, неоригинален. Галлиполи, Константинополь, потом Берлин. Огромное количество потерянного зря, в неопределённости и ожидании, времени. Каждый день я думал о том, что, как только всё устрою, сразу поеду за тобой. Я как мог помогал своим бывшим боевым товарищам. Купив на свои сбережения книжную лавчонку, взял к себе в работники столько эмигрантов, сколько мог себе позволить. Дело пошло в гору. Довольно скоро я открыл издательство. Обзавёлся контактами, которые могли помочь с документами. При первой же возможности я отправился в теперь уже советскую Россию, сюда, в наш город. Неделю я наблюдал за тобой издалека. Чувство вины и сомнения в том, что я нужен тебе, всё это не давало мне покоя. Но главное, страх. Страх причинить тебе новые страдания. Потом я навел справки о Марии и познакомился с ней на выставке. Я прочитал её, и меня поглотил уже новый страх. Я осознал, что потерял единственную близкую мне душу, то есть, тебя. Точнее, тебя у меня отняли, хоть и по моей же вине. Так я тогда думал. Я знаю это состояние, Дани, когда через некоторое время после обращения, первая эйфория проходит, и ты остаёшься один на один с пустотой и бесконечностью. Однажды я подумал о том, что грош цена бессмертию, если тебе не с кем разделить его. Я был навсегда отделён от людей будто бы невидимым стеклом. Я больше не был одним из них, и я не знал других существ своего вида. Я был изгоем. Находясь вне всех человеческих концептов, страстей, нужд, я как будто шёл один в темноте наощупь и знал только то, что идти мне предстоит вечность. Непрерывно пропуская через себя свет и красоту жизни, я сам был пуст и лишён какой-либо цели. И всё, что у меня было во вселенной, всё, что могло дать мне надежду, это ты. Когда я увидел твой портрет, который написала Мария, я буквально похолодел от ужаса. Потому что она поняла тебя лучше, чем ты понимал себя сам. И лучше, чем я. Кстати, я тогда и правда был одержимым коллекционером. Как безумный, я скупал портреты. Современных мне художников и старых мастеров. Перуджино, Корреджо, Ван Дейк… И я не сразу понял, что объединяло всё это множество разнообразных лиц. А понял, когда смотрел на твой портрет. В них во всех, в небытии, в фантазии, в отголосках ауры гениев разных времен, я, на самом деле, искал тебя. Я, видимо, надеялся, что когда-нибудь, кто-нибудь, даст мне разгадку, ответ на вопрос. Или хотя бы временно успокоит иллюзией сходства с единственной родственной мне энергией, то есть, с тобой. Я искал тебя, Дани, и в демонах Врубеля, и в ангелах Ботичелли. И там и там я тебя находил, и там и там — неизменно терял! И вот я стоял и смотрел на твой портрет. Он смотрел на меня, а ты сам, живой и реальный, стоял рядом со мной. Стоял ко мне спиной, но я знал, какой у тебя в эту минуту взгляд. И я всем своим существом осознал и почувствовал, что никогда и нигде мне не будет покоя, что единственное, что я сам когда-либо создал, единственное, что мне дано, это возможность видеть этот мир так, как его видят нам подобные, вместе с тобой. Говорить с тобой и быть понятым тобой. Наверное, во мне тогда взыграл весь мой эгоизм, но я понял, что никому и ничему не позволю забрать у меня этот единственный по-настоящему ценный дар. И когда ты ушёл, я без колебаний открыл Марии всю правду. — И что она сказала? — спросил Даниэль, который всё это время молча слушал исповедь Алекса. — Когда первое потрясение прошло, она сказала, «бедное дитя. Если бы только я знала раньше. Если бы я только могла научить его не бояться так сильно самого себя!» Даниэль поднялся и прошёлся по поляне перед домом. — Есть ещё кое-что, Дани! — крикнул ему Алекс, — в Париже Мария что-то узнала. Потому что она где-то нашла и привезла оттуда портрет ДиТройи.