Дом без номера

      Алекс остановился в дверях. Дани неподвижно стоял у окна, глядя на белесое облачное небо. Перед сумерками в комнате уже успел сгуститься мягкий сероватый полумрак, будто тени расползлись из углов, заполнив собой небольшое помещение мезонина. Алекс бесшумно пересёк комнату. — Ты замечал, — не оборачиваясь, проговорил Дани, — как иные дни до последнего сопротивляются ночи? Закат горит, как агония, как оглушающая кода на органе, кровавый и роскошный, заливает широкой волной холодное небо, будто кровь из перерезанной глотки… А есть дни, как этот — пасмурные, бледные, ветер хлещет без разбора, всё, деревья, заблудших птиц, будто подгоняя гаснущий свет, чтобы скорее погас. Дни-фаталисты, в которых есть и обреченность, и восторг, как будто они только того и ждут, чтобы кануть, чтоб уступить неотвратимой ночи своё место… Алекс чуть не сыронизировал по привычке, но промолчал. Приблизился и встал рядом с Дани у окна. — Да, — тихо ответил он, — я тоже об этом думал, как ни странно. Дни-фаталисты. Иногда — им завидуешь. Дани бросил на него беглый взгляд через плечо. — Я тут нашел кое-что любопытное в твоем архиве. Алекс выжидающе смотрел на него. — Я читал письма Марии, — сказал Дани. Стоило ему произнести это имя, первым, иррациональным желанием Алекса было прижать его к себе, со смесью вины и испуга, спрятать в своих руках, но он не шелохнулся, лишь поторопил: — Ну, и? — Она подробно писала о своей работе в музее. По всему видно, ты казался ей благодарным корреспондентом, — с небрежным сарказмом вставил Дани и продолжал, — в общем, однажды ей поручили атрибутировать портрет неизвестной XVIII века. Ты помнишь то письмо? — Признаться, только в общих чертах, — ответил Алекс, скользя взглядом по его лицу, — наверное, тогда не придал ему особого значения. — А зря, — продолжал Даниэль, снова отвернувшись к окну, за которым сгущались темно-синие летние сумерки. — Мария изучила множество архивных документов, связанных с портретом. До поступления в музей, портрет хранился в одной усадьбе. Перед революцией, усадьба сменила множество владельцев. Последними были купцы Погодины. А построила её одна барыня. Бывшая фрейлина Екатерины. Которая уехала в нашу губернию за своим любовником, сосланным за какую-то провинность из Петербурга сюда на вечное поселение. Барыня, скажу тебе, была прелюбопытная. Увлекалась, по слухам, колдовством, вела переписку с самим Калиостро, а в Петербурге была вхожа в некое тайное общество. Но это всё так, праздные сплетни. Интересно другое. Любовник, тот самый, сосланный, благополучно жил в нашей губернии до кончины императрицы, а потом вернулся в Петербург. А вот его возлюбленная — что ты думаешь? Бесследно исчезла. — Пойдем в гостиную, — сказал Алекс. За те несколько часов, пока Даниэль сидел за компьютером в комнате Макса, углубившись в архив, Алекс успел приготовить ужин и разжечь камин. — Пойдем, после ужина не торопясь расскажешь. Встроенный камин был самым недавним дополнением гостиной. Он находился на месте изразцовой печи, которую Алекс велел строителям разобрать. Макс тогда чуть ли не целый день уговаривал его не делать этого, но аурик был непреклонен. Макс, в конце концов, сдался, поняв, что эта столетняя печь для Алекса — никакой не предмет старины, а всего лишь надоевший предмет интерьера, который пора заменить. Аурик посмотрел на своего подопечного со снисходительным сочувствием. — В конце концов, Макс. Почти такая же есть в твоей спальне. Забыл? Не знал, кстати, что ты стал ценителем антиквариата. И подмигнул. После лёгкого ужина Алекс и Даниэль расположились на ковре возле камина, прихватив с собой бутылку французского коньяка. Дани повертел бокал перед собой, глядя сквозь него на пламя. — Люблю эти маленькие человеческие радости. Люблю медленно есть человеческую еду. Если подумать, она совсем не так бессмысленна для нас, как может показаться. Может быть, у ассоциаций и воспоминаний тоже есть аура, как думаешь? А потом, после еды, сидеть вот так, слушать с бездумным восторгом, как трещат дрова и смотреть, как пляшет этот домашний, ручной огонь за стеклом. — Рад, мой друг, что ты до сих пор находишь радость и утешение в таких вот скромных мелкобуржуазных удовольствиях, — улыбнулся Алекс. — Именно так, магистр, — помедлив, Даниэль расслабленно ухмыльнулся, — я же и есть, по своей глубинной сути, мелкий буржуа, сын капельмейстера из местной немецкой слободы. Суть всегда неизменна, какие бы маски мы ни примеряли, пусть даже на протяжении сотен лет. И какие бы маски ни вешали на нас другие. В конце концов, магистр, все эти ангелы и демоны, о которых ты говорил, на самом деле, были просто натурщиками, охочими до лёгкого заработка бродяжками или, как вариант, разночинцами вроде меня. Весь потусторонний флер, и глубокий смысл были приданы им гением художника. Точно так же и я, в конечном итоге, всего лишь плод твоей ангельско-демонической фантазии. — Ты просто шут, или, как сейчас говорят, тролль, — с улыбкой покачал головой Алекс. — Ты за это меня и любишь. А вовсе не за нимб или перепончатые крылья. Алекс усмехнулся вместо ответа. — Ладно. Рассказывай дальше про свою барыню. Портрет её? — Очевидно, — с готовностью кивнул Дани, не переставая, однако, внимательно следить за выражением лица Алекса, — в пользу этого говорит множество источников, в том числе, другие её изображения. Однако атрибуцию, проведённую Марией, музейное начальство так и не признало, и дальнейшую экспертизу назначать не стали. — Почему? — с интересом спросил Алекс. — Дескать, хронологически, это не мог быть портрет бывшей фрейлины, хозяйки усадьбы. Он был написан в девяностых годах XVIII века, и дама на портрете одета по моде того времени. Однако, хозяйке усадьбы тогда было уже за шестьдесят, а модель на портрете совсем юная, ей от силы лет двадцать пять. Да и авторство портрета установить так и не удалось. Алекс выпрямился, пристально глядя на Даниэля. — Продолжай. — Но Мария твердо была убеждена, что на портрете именно хозяйка усадьбы. Евгения Усольцева. Так её звали. По какой-то причине, Мария в письме настаивает на том, что на портрете именно она. Есть еще интересное свидетельство. Один журналист, гостивший в те годы в соседнем поместье, писал, что, по словам местных, барыня в последние годы перестала появляться перед людьми. Совсем никуда не выезжала и никого не принимала, кроме управляющего, чьи доклады выслушивала в темном кабинете при одной единственной свечке. Зато каждую ночь, закутанная в плащ и вуаль, отправлялась на прогулку верхом. Дворня шепталась, что хозяйка ведьма. Записки этого журналиста выглядят, как небылицы, однако, есть в них ещё кое-что любопытное. Мария приложила их к письму, и я сам прочёл. Не понимаю, как ты умудрился пропустить такой важный документ, магистр! В общем. За несколько месяцев до исчезновения, к Евгении повадился ходить некий гость, чьего лица никто не видел. Говорили, что это был художник, писавший портрет барыни. В последний вечер они уехали из дома вместе, и с тех пор никто их не видел. Само собой, было следствие, потом сочинили какую-то правдоподобную версию об отъезде Усольцевой за границу, но… Лекс. Я думаю, Мария не просто так оставила тебе настолько подробное письмо. Или нам. Думаю, она надеялась, что ты когда-нибудь покажешь его мне. И оно каким-то образом приблизит нас к ответам на наши вопросы. — Ты думаешь, хозяйка имения была ауриком, — задумчиво произнёс Алекс. — Уверен в этом! — кивнул Даниэль. — Забавно, — сумрачно улыбнулся Алекс, — если подумать, сколько в мире портретов неизвестных. Вроде Усольцевой, или Ди Тройи, или наших с тобой. И сколько из этих лиц — на самом деле не люди вовсе. Где портрет сейчас? — Само собой, в музее, где ж ещё. Алекс вскочил на ноги. — Собирайся. Мы идем в музей. — Конечно, — досадливо скривился Дани, нехотя выпрямился и залпом допил коньяк, — полночь ведь. Самое время полюбоваться искусством.