Дом без номера

      Макс слушал, не перебивая. Эффект был тот же, что от рассказов Алекса — события и лица становились видимыми, будто голос аурика заставлял их материализоваться. — Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы в полной мере осознать, что я больше не человек и человеком никогда не буду. Я понял, что в признании своей новой природы для меня заключено теперь очень многое. В том числе, это способ не сойти с ума. Лишь приняв свою метаморфозу как данность, я смог бы не утратить свою индивидуальность и суть. Этот парадокс показался мне любопытным, его простота и логичность успокаивали дух и потрясённый обращением разум. Приехав в конце двадцатых в Париж, я был готов жить в своей новой системе координат. Я не искал прежних знакомств, хоть это было бы даже слишком легко: обитатели «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов» переселились теперь уже в парижские кофейни и все так же, как и раньше, сетовали на превратности богемной жизни, и всё с тем же надрывом обличали социум, только теперь уже французский. А в перерывах читали стихи. Хорошие и плохие, так же, как и раньше. Я несколько раз встречался с прежними знакомыми, и некоторые из моих бывших однокурсников пытались завести дружбу, чему, наверное, в иной ситуации я был бы рад. Но не теперь. Потому что теперь — все это было не для меня. Я решил, что, раз уж мне суждено было стать ауриком, я буду им в полной мере. Я не буду врать себе и цепляться за остатки человеческого в себе самом. Этим не вернешь всего, что мне пришлось потерять. Вместо этого, я всецело изучу и познаю на собственном примере и свою новую сущность и, через неё, весь мир, то есть, те его грани, что скрыты от людей. Я не пытался искать себе подобных. Если они, как Алекс, сами ничего не знали, они мне были попросту не нужны. А если знали, где гарантия, что их знания верны и объективны? Если аура — откровение самой жизни, а мне дан к нему доступ, то кто, кроме меня самого, сможет дать мне ответы на волнующие меня вопросы? Я больше не обязан был делить ни человеческие радости, ни горести. Я даже не обязан был быть эмигрантом — ведь аура не знает государственных границ и политических систем. Она неподвластна времени, ей не нужны документы, она всегда и везде говорит на одном языке. Поняв это, я ощутил настоящую, безоговорочную свободу, а с ней — и совершенно новый, зрелый, если можно так выразиться, вкус к жизни. А с ним — и собственную силу. Став ауриком, я не должен был жертвовать своей страстью к жизни, наоборот, теперь мне открывались её совершенно новые, ещё непознанные вершины. Но, конечно, передо мной вставал самый первый, банальный и практический вопрос. Аура. Чтобы жить, а не существовать, её нужно было много. За те годы, что я к тому времени успел пробыть ауриком, я успел понять, что самый полный, совершенный акт насыщения означал убийство жертвы. Я скажу тебе правду, которой не знает Лекс. Он думает, что я убивал систематически, хладнокровно и с наслаждением. У меня, кстати, были свои мотивы, чтобы заставить его так думать. Но на самом деле всё иначе. Лекс, обратив меня, не сразу сумел как следует научить меня питаться. И тогда, в первые дни, я по незнанию и неуклюжести убил несколько человек. Но сразу понял, что это мешает и претит мне. Тогда я стал тщательно расчитывать свою силу. Нет, я не цеплялся за собственную чистенькую совесть, ибо глупо и пошло цепляться за то, чего нет. Но во мне вызывал отвращение и яростный протест сам факт отъема жизни. Будь я рождён ауриком, я охотился и убивал бы без раздумий. Но я не родился, а стал им. И в этом был ключевой момент. Лишая жизни бывших собратьев, я был бы не хищником, а паразитом. Не безгрешным творением, как какой-нибудь тигр или медведь, а преступником, каким может быть только человек, убивающий себе подобных. Ты понимаешь мою мысль, Макс? Ещё лицемернее мне казалась идея убивать, например, только выродков и негодяев. Я не судья и не палач, и не фильтр для той грязи, которой они засорили свою ауру. Поэтому, следуя практическим советам Алекса, я стал учиться насыщать себя, не убивая. Скопления людей. Зрелища, празднества. Концерты. Матчи. Фестивали. Всё это — настоящие вулканы ауры. Она бывает такой разной, но она всегда остаётся аурой. Секс. Тематические клубы и мероприятия, где энергия похоти льется рекой, словно крепкий алкоголь. А полный зал на органном концерте, или опере — чистейшая ключевая вода. Теперь, когда я открыл все это, зачем мне понадобились бы убийства? — Но ты чуть не убил меня! — почти прокричал Макс. Даниэль иронично улыбнулся. — Одно маленькое слово «чуть», Макс. А какое важное, правда? — Но Алекс мог не прийти в тот самый момент! Даниэль развел руками. — Что ж. Это было бы печально. Но для него я готов разок отклониться даже от собственных правил. Макс умолк, глядя в расслабленно улыбающееся лицо Дани и невольно вжавшись в спинку дивана. — Так вот. Помимо вопроса получения ауры, был ещё один, не менее насущный вопрос. Где брать деньги. Мне казалось безумным и до гениального ироничным то обстоятельство, что, не будучи более человеком, я все же обязан был играть по правилам человеческого мира, в котором все определяет эта вездесущая материя: деньги. Даже аура не могла освободить меня от этой вечной заботы смертных. Поначалу, я действовал максимально просто и примитивно. Так сказать, шел по пути наименьшего сопротивления. Я брал то, что мне могли предложить мои жертвы. Забрав глоток ауры у какого-нибудь богатого кутилы, я внушал ему мысль, что он немедленно должен выписать мне чек на круглую сумму, или отдать наличные, что даже лучше. Потом случайный знакомый благополучно забывал все произошедшее, и мы расходились, каждый в свою сторону. Я со спокойной совестью ехал в свой уютный номер в Ритце, обеспеченный всем, что мне было нужно. Я думал так: уж если они делятся со мной драгоценной жизненной силой, то что такое, по сравнению с ней, презренный металл? Это ничтожная цена за те колоссальные усилия, с которыми я сдерживаю себя и останавливаюсь, сохраняя им жизнь. Я засыпал совершенно довольный и спокойный, в своей свежей шёлковой постели, предаваясь своим нехитрым философским размышлениям о цене, ценности, жизни, ауре, памяти и забвении. Я словно раскладывал пасьянс из собственных мыслей, и мой вновь обретенный душевный покой был настоящим счастьем. Но, мало по малу, мне стало скучно. Я, всю жизнь искавший опасности, риска, эксперимента, того пресловутого острия лезвия, по которому многие разве что на словах так любят пройтись, я, пресыщенный покоем и простотой своей новой жизни, заскучал и впал в уже знакомую мне тоску. Дурацкая «ennui», которую богема тех лет носила как аксессуар, «La fatigue du Nord», как, годы спустя, любил протяжно и манерно произносить один мой знакомый опиумист-декадент, цитируя одну прекрасную книгу. В моем случае, это была «la fatigue» совершенно неопределённого свойства, скука без причины и следствия, хотя, Лекс скажет проще: он же называет меня «адреналиновым джанки», со всей своей казарменной прямотой. Как бы то ни было, я сделал первое, что пришло мне в голову. Я решил отправиться в казино.