Дом без номера

      — Подожди, подожди, — перебил Макс, с выражением полного непонимания на лице, — а работать ты не пробовал? Идея заработать деньги тебе в голову не приходила? Ты ведь музыкант, каких ещё поискать. Даниэля вопрос нисколько не смутил. Он лишь непринужденно откинулся к спинке кресла. — Не только музыкант, я ещё и, по человеческим определениям, могу смело называться композитором. Но продавать свои партитуры, издавать их, ставить в театрах или консерваториях свои сочинения я никогда не собирался. Мне это ненужно. Что касается работы, нет, это был бы самый глупый вариант из всех. Сам подумай. Во-первых, это дополнительные затраты ауры. Во-вторых, не стареющий, вечно пропадающий где-то по ночам капельмейстер привлёк бы к себе лишнее внимание. Или органист. Или дирижёр. В любом случае, это было бы слишком подозрительно. Нет, до конца вклиниваться в людской социум для таких, как мы и безрассудно, и необязательно. Так вот, я решил посетить казино, и эта идея мне сразу понравилась. Поэтому, в тот же день я сел в поезд, идущий в Довиль. Мой выбор не случайно пал на «Баррьеред», так как это огромное казино было средоточием тогдашней светской и ночной жизни, и самые сливки французского и британского общества просаживали там, за рулеткой и карточными столами, целые состояния. А где лились рекой деньги, там била ключом и аура. Я же хотел проверить одну свою теорию. Итак, я приехал в Довиль тёплым июньским вечером, и пылающий яркой подсветкой и горящими высокими окнами, классический фасад «Баррьеред» встретил меня со всем радушием, будто распахивая передо мной свои широкие, манящие объятия. У роскошного мраморного крыльца толпилась празднично разодетая публика, стоял звонкий гул голосов, слышался смех, гудели клаксоны — перед зданием непрерывно парковались роскошные автомобили. В воздухе витали запахи сигарного дыма и духов. Из окон ресторана рвался заливистый, грохочущий фокстрот. Когда я поднимался по ступенькам, вокруг пестро мешалась французская, английская, итальянская речь. Я снял номер в отеле, выпил в баре вина, с интересом присматриваясь к блестящей публике вокруг и направился в игорный зал. Упругие, извивающиеся клубы ауры чуть не сбили меня с ног прямо на пороге. Алчность, азарт, восторг от везения, досада, надежда, ярость и кураж сливались в такой невероятный коктейль, что мне начало казаться, что я стремительно пьянею. Взяв себя в руки, я подошёл к одной из рулеток. Мужчины во фраках, с белоснежными воротничками, с блестящими от бриолина волосами и горящими глазами и дамы в расшитых пайетками и драгоценными камнями платьях, охваченные азартом, почти не обращали на меня внимания. Вся их жизнь сейчас сжалась до вращающегося черно-красного диска с числами и с беззаботно скачущим по нему блестящим шариком. Я насытился до предела уже в первые минуты и праздно следил за игрой. Иногда надушенное боа из страусиных перьев, или чёрное графичное плечо фрака скрывали от меня рулетку, и тогда я продолжал мысленно смотреть на нее. Вопрос, который интересовал меня, заключался в следующем: смогу ли я, с помощью ауры, повлиять на скорость вращения рулетки, либо же угадать следующее число. К своему немалому разочарованию, я вскоре убедился, что это невозможно. Но переживать по этому поводу я не собирался и, взяв у официанта бокал шампанского, пошел искать себе новых развлечений. Прохаживаясь по залу, я заметил, что все же привлекаю к себе отдельные, весьма заинтересованные взгляды, в основном, женские. Это было ожидаемо: одет я был безупречно, а держался так, будто это казино моё со всем содержимым и уже успело мне надоесть. Эти взгляды, конечно, льстили моему тщеславию, но привлекать чрезмерное внимание я не хотел и вскоре затесался в толпу зрителей, окружившую покерный стол, где, как я сразу же увидел, разворачивалась настоящая баталия. Это был финальный, решающий вечер трёхдневного турнира, и за суконным столом с бордовыми кожаными бортами оставались лишь двое игроков. Один был сухощавый, крепкий англичанин лет шестидесяти на вид, с изрезанным тонкими линиями, точно рубленым из камня лицом, с тяжёлой челюстью и цепкими, напряженно прищуренными глазами. Его соперник был немолодой, как я сразу понял, взглянув на него — русский аристократ. Из перешептываний зрителей вокруг меня, я вскоре узнал, что англичанина зовут лорд Элдридж, а русский — никто иной, как граф Баранцов, известный в Париже меценат и заядлый игрок. Графу было что-то около семидесяти лет. Он сидел прямо и непринужденно, будто эта осанка была его естественным, совершенно расслабленным положением. Серебристо-седые волосы были коротко и модно подстрижены и уложены, открывая высокий, с несколькими поперечными морщинами, лоб. Граф спокойно взирал на англичанина своими голубыми, чуть навыкате, глазами, в которых ясно виднелась молодая и подвижная живость ума. Он казался совершенно, непробиваемо невозмутимым. Лишь в резком, орлином профиле сквозило что-то неуловимое, смутно влекущее, потаенное, и вскоре, коснувшись его ауры, я понял, что это было. Граф с англичанином были давними, непримиримыми соперниками. Почти врагами. Из тех, которые уже и не могут друг без друга, потому что впали в психологическую зависимость от своего противостояния и в нём черпают вдохновение и страсть. Сейчас оба горячее обычного ненавидели друг друга. Даже в своей ледяной невозмутимости они соревновались с самым старательным рвением. Вот уже четвертый час кряду они пытались выяснить, кто их них лучший и кому достанется главный приз, а кто уйдет со скромными призовыми за второе место. Вскоре, за их столом в очередной раз произошла смена дилера, и вместо высокого смугловатого Жюля присела худощавая блондинка, в синем приталенном фрачном костюме, с подстриженными «бобом», уложенными аккуратной волной волосами. На груди у неё висела небольшая табличка «Амели». Ловкими движениями пальцев она сдала англичанину две карты взамен на две другие. Стеки, то есть, количество фишек, у графа и англичанина были приблизительно равные, по шесть миллионов у каждого. Я стоял поодаль, наблюдая за обоими и прислушиваясь к движениям их, взбудораженной игрой, ауры. Баранцов посмотрел на свои карты. Первое слово было за ним, и граф, сохраняя серьезное лицо, двинул стопку фишек за черту. — Рейз шестьдесят тысяч, — сказала Амели. Невзначай обойдя стол, я увидел в руках Элдриджа туза треф и бубновую десятку. — Принимаю, — англичанин уравнял ставку. В банке уже было порядка ста двадцати тысяч. И тут меня осенило. В этот момент мной овладел такой азарт, что дыхание сбилось, а ладони мгновенно стали влажными. Я сделал глоток шампанского и на пару секунд закрыл глаза. Всем своим сознанием я слился с аурой Элдриджа, проникая, казалось, в сам напряженный бег его сосредоточенных мыслей. Аура сильнее видимого, желание питает ауру, а иной раз полностью застит реальность. Она способна играть с восприятием и тем легче, чем сильнее источающее ауру существо старается преодолеть все препятствия на пути своей одержимости. Игрок же, как истинный одержимый, всегда стоит на самой черте реальности и иллюзии. Я вдруг осознал это, вклинившись в рассудок Элдриджа, и отныне пути назад ни для меня, ни для него уже не могло быть. Я диктовал ему видения, которые он жаждал сделать реальными, и вот уже вместо бубновой десятки, он отчётливо видел у себя в руках десятку треф. Баранцов поставил сто тысяч, Элдридж поднял до трёхсот. Теперь в банке было четыреста двадцать тысяч. — Вы сегодня чем-то взволнованы, виконт, — произнёс граф на безупречном английском, без выражения глядя на Элдриджа. Полоснув острым взглядом, едва заметно дернув крылом носа, англичанин поставил четыреста тысяч. — Вам показалось, граф, уверяю вас, — произнёс Элдридж и сухо улыбнулся. Граф уравнял ставки. Теперь в банке было более миллиона. Я даже вздрогнул, внезапно ощутив волну самодовольства и жгучего предвкушения, разлившегося внутри у англичанина. Твердо уверенный, что у него туз, десятка, король, дама и четвёрка треф, он с трудом сдерживал себя, через силу сохранял непроницаемую мину, пока слово «флэш» так и вертелось у него во рту, будто леденец. Граф вдруг поставил восемьсот тысяч, в ответ на что Элдридж двинул вперёд все свои фишки. Граф, не мешкая ни секунды, снова уравнял. Амели выпрямилась, объявив, что пришло время открыть карты. — Флэш у графа, — ровно, громко и раздельно, как автомат, произнесла Амели, — у вас, лорд Элдридж, старший туз. Я готов был поклясться, что англичанин онемел, уставившись совершенно безумными глазами на пять трефовых карт Баранцова и с глуповатым недоумением переводя немигающий взгляд на свои — на ту самую десятку бубей, которой не могло, не должно было быть, и все же, вот она была перед ним, словно сама жестокая правда, лежащая маленьким белым прямоугольником на ярко-зелёном сукне. Сердце билось так, что я чуть не задыхался. Во мне искрился чистейший восторг, с которым не шло в сравнение никакое шампанское. Оставив позади зелёный стол и графа, которого наперебой поздравляли многочисленные знакомые и незнакомые лица, я поспешно вышел на крыльцо, чтобы немного остыть. Потом вернулся в бар и ещё немного посидел там, погруженный в приятные, обволакивающие волны ауры усталых, довольных, уже полусонных посетителей. Решив пройтись перед сном, я вышел в сад. Миновал опустевшую парковку, как вдруг меня окликнул приятный мужской голос. — Это ведь вы! — не терпящим возражений тоном произнёс голос по-русски. Я обернулся. Передо мной, с сигарой в руке, стоял граф Баранцов и смотрел на меня с выжидающим любопытством. — Простите, что? — изумленно переспросил я. — Вы это сделали. Я видел, — уверенно и спокойно произнес граф и прибавил, — пойдёмте-ка обратно в бар. Поболтаем немного, я угощаю. Ведь вы не так уж и торопитесь, верно? Помедлив, я нерешительно кивнул.