Параллель

В горле становится приторно сладко, и язык липнет к нёбу. Теперь нет уже мыслей о том, чтобы заорать и позвать на помощь. Теперь бы уже хоть что-нибудь, хоть пару слов из себя выдавить и желательно — спокойно. Так положено: с психами нужно обязательно вести себя спокойно. Не провоцировать. Не совершать резких движений. Не злить. Так учили на курсах самообороны, на которые в прошлом году его отправила мать. Она говорила: на всякий случай. Цзянь во всякие случаи не верил — кому я нужен? — но согласился. Частично ради ее спокойствия, частично — лишь бы не пилила больше по поводу переезда к ней в Гонконг. А теперь: спасибо, мам, пригодилось. И в голове сразу всплыло, что нужно делать: нужно отвлечь. Переключить. Цзянь старается, чтобы улыбка выглядела, как улыбка, а не как оскал. Старается от уха до уха, во все тридцать два: — Слушай, а может, попозже? И, надо же, этого хватает, чтобы пальцы, добравшиеся уже до второй пуговицы, замерли, а его маньяк посмотрел на него холодно и строго: — Что? — Ну, вот это все, — Цзянь, тычет пальцем в расстегнутый ворот рубашки, одновременно подтягивая к себе ноги. Деревянные, на таких далеко не убежишь, а на серебристом покрывале остается грязный след от кеды — ему за это, судя по чистоте в комнате, точно вломят. Маньяк останавливается окончательно, ведет глазами в сторону, осмысливая, выплевывает пренебрежительное: — Да сдался ты мне. Здесь жарко, — и опускает руки. Звучит это устало и почему-то так искренне, что сразу верится: похоже, и правда, не сдался. По крайней мере, не в том самом, отвратительном смысле. И здесь на самом деле жарко: челка, которая вечно в глаза лезет, сейчас липнет ко лбу влажными прядями. Противно. Цзянь смахивает ее привычным движением, зачесывая назад. Болью простреливает от макушки до самых лопаток, и он машинально прижимает пальцы к эпицентру этой боли, к огромной шишке чуть левее темени: — Ой. Маньяк смотрит слишком уж понимающе, и руку Цзянь сразу же убирает: ладно, ладно, без обид, не так уж сильно оно и болит. — Что последнее помнишь? — Ничего. Я ничего не помню, я никого не видел, я никому ничего не скажу. У меня нет денег. И у моей семьи нет денег. Моя мать — обычный архитектор. За меня не заплатят выкуп. Я обещаю, если ты меня отпустишь, я не буду обращаться в полицию. Где-то на подкорке жужжит ядовитая мысль, что несет он полную херню, что учили их другому: не тараторить, взвешивать каждое слово и не срываться в истерику. Только как тут не срываться-то, оно же само, вот само закипает внутри, лезет наружу словами и улыбкой этой дурацкой, которую никак не убрать: лицевые мышцы заклинило. Хорошо хоть остальное все исправно работает: Цзянь прижимает ладони к лицу, вяло думает "какой неправильный пиздец ты творишь" и приводит последний аргумент: — Давай мы про это все просто забудем. Я вот тебя уже забыл. Правда. Честное слово. Вот: глаза закрыл и даже не помню, как ты выглядел. Все, полная амнезия. Будто мы вообще не встречались. Будто тебя никогда и не было. Замолкает и крепко жмурится. Ждет. Ждет, понимая, что звучит это крайне неубедительно. Ждет, а под веками как назло отпечаталось все в мельчайших деталях: солнечный свет сквозь стекло, белоснежные волосы, загорелая кожа и пальцы на пуговицах. Холодные глаза, а вот голос — теплый. Низкий и хриплый. Он бы его по одному голосу, не глядя, узнал. На опознании. Секунды все тянутся, а в комнате висит полная тишина. Не поверил. Конечно же, не поверил, и ни в какую амнезию они с ним играться не будут. И никуда он не отпустит. Он даже отвечать на этот бред не считает нужным — молчит. А раз молчит, значит, продолжать придется самому. Цзянь, посмотрев на него сквозь растопыренные пальцы, медленно опускает руки, невзначай задевает карман толстовки, проверяя мобильный. Пусто, разумеется. Откуда бы он там взялся. Цзянь отлично помнит, что перед уходом с работы положил его в карман куртки. А куртку с него, в отличие от кед, сняли. Наверное, чтобы раньше времени от жары не сдох. Вон она, его куртка — лежит себе бесформенной грудой на втором кресле. Рядом с ним. Значит, без вариантов. И до двери добежать — тоже без вариантов: не комната, а бальный зал, и этот наверняка десять раз поймать успеет. Только вот глаза от этой двери отвести никак не получается — там же свобода, ну, или хоть надежда на свободу. — Не вздумай, — безэмоционально совсем, но, стоит Цзяню повернуться к нему лицом, в подтверждение своих слов твердо качает головой, — я серьезно. Будет только хуже. — А как не будет? Хуже. В ответ — долгий усталый выдох и такой же долгий взгляд. Пронзительный. Оценивающий. И оценка явно не высока: угол рта раздраженно дергается. Но в итоге все же отвечает. Скрещивает на груди руки и, чеканя каждый звук, объясняет, как умственно отсталому: — Так. Давай еще раз. Внимание. Ты — слушаешься. Не ноешь, не орешь, не пытаешься сбежать. Тогда я не прикасаюсь к тебе, не причиняю боли и не связываю. Пока все ясно? Цзянь тихо булькает: — Да. Очень старается не смотреть в сторону двери. Думает: а шел бы ты на хуй. Вот прямо с этой тонной самоуверенности и чувства собственного превосходства на плечах. — Хорошо. Дальше. Возвращаюсь к вопросу: что последнее помнишь? Что тебе сказали? — Ничего мне никто не говорил. Я шел домой. Было темно. Меня ударили сзади, — Цзянь в подтверждение своих слов тычет пальцем в ноющее место рядом с макушкой, — очнулся я уже здесь. — Ясно. Он снова злится. Пиздец как. Цзянь вряд ли объяснить бы смог, откуда знает — никаких внешних проявлений нет, но знает: от него эта злость волнами исходит, была бы материальной — затопила бы уже все к чертям. Он снова злится, а Цзянь непроизвольно ерзает по кровати, опираясь на ладони, стараясь отодвинуться хоть немного. Хоть на жалкие полметра, но от него подальше. Хоть на жалкие полметра, но поближе к двери. Он снова злится, но, кажется, теперь уже не на него: отворачивается в окну, сжимает зубы так, что желваки проступают, трет пальцами глаза и переносицу, бормочет себе под нос: — Идиоты, господи. Какие же... — Думает о чем-то своем, напрочь забыв о пленнике, который на него во все глаза пялится, а потом возвращается в кресло. Садится, небрежно упираясь локтем в стол и пилит этими своими светлыми ледяными глазищами, аж прохладней становится. — Значит так, мне не нужен выкуп. И уж точно не нужно то, что ты себе нафантазировал. Мне от тебя вообще ничего не нужно. Произошла ошибка. Твое пребывание здесь — ошибка, и, поверь мне, я дождаться не могу, когда смогу от тебя избавиться. И все это так презрительно, и все это с такой ленцой, что даже страх немного отступает. Ошибка, значит. Ошибка не слабо так ноет тупой болью — удивительно, что ему череп не проломили. И не похоже, что за эту ошибку планируют извиняться или вину чувствуют. Ошибка, че. Бывает. Да и ладно, не сильно-то оно и надо, лишь бы... — Ну, я тогда пойду, ага? — с притворно радостной улыбкой уточняет Цзянь и поднимается на ноги. — Нет. Тебе некуда идти. Там, — легкий кивок в сторону двери, — опасно. Для тебя опасно. Поэтому некоторое время тебе придется пожить здесь. — Пожить? Еще один легкий кивок и предостерегающий хищный взгляд: — Давай только без истерик. У меня ни времени, ни желания с тобой нянчиться. Будешь себя хорошо вести — через пару дней выпущу на прогулку. Будешь вести себя плохо — научу вести себя хорошо, но тебе не понравится. Вопросы? Вопросов у Цзяня больше нет. Цзяню все понятно: это такая игра. Он такое в одном ужастике видел, только название напрочь из памяти стерлось. Там тоже чокнутый мужик втирал своей жертве, что отпустить не может, потому что на улице опасно — радиация и инопланетные чудовища, а потом оказалось, что он — маньяк. Правда, потом еще оказалось, что на улице — действительно чудовища, но... Цзянь никогда не относил себя к особо везучим людям, скорее уж, наоборот, но даже его Вселенная так натянуть не могла, поэтому — одно из двух: или маньяк, или чудовища. Маньяк у него уже есть, значит, чудовищ на улице нет. Цзянь осторожно шаркает подошвой кед по светлому ковру у кровати: стирает оставшуюся грязь. Это важно — не поскользнуться бы. И еще важно озадачить противника — это дополнительные пара секунд. — Да. Есть один вопрос, — доброжелательно улыбается и, дождавшись очередного кивка, спрашивает быстрой скороговоркой: — А ты знаешь, что если в три разных стакана налить колу, фанту и сэвэнап, а потом закрыть глаза, зажать нос и начать пить, то ты не сможешь их отличить? — Что? И этого хватает, чтобы по всему телу шарахнуло адреналином, а инстинкты самосохранения завопили на полную громкость: вот оно! Вот это его замешательство — тот самый шанс на спасение. Вместе с инстинктами вопить начинает и сам Цзянь — черт знает зачем, как-то само получается, а ноги уже несут к двери. На полном ходу, срываясь на визг и уже совершенно не сомневаясь — догонит. Вот сейчас, всего через мгновение настигнет в жалком метре от такой желанной цели, обхватит рукой поперек живота или схватит за волосы. Об стену башкой приложит, как раз тем местом, где шишка. Или руку заломит и из сустава вывернет. Или... Крик переходит в придушенное сипение, пальцы цепляются за ручку двери. И ничего не происходит. Никто его не хватает. А дверь заперта. Да разумеется, она заперта, он же маньяк, а не дебил. Цзянь всхлипнув наваливается на нее всем телом, врезается плечом так, что болью простреливает по всему телу. Еще и еще раз. Еще... пока из-за спины, все еще оттуда — от окна — не доносится спокойное, мягкое: — На себя попробуй. И вот же, блять — на себя! И сразу поддается, настежь распахивается, и приходится за эту же дверь уцепиться, чтобы окончательно равновесие не потерять. Впереди перила каменные и балясины. Тянутся влево и вправо, изгибаются, образуя огромный прямоугольник с пустым пространством посередине — там, очевидно, первый этаж. А здесь двери повсюду, каменные своды, ворсистые ковровые дорожки на полу и солнечный свет сквозь прозрачный потолок падает водопадом, заливая все вокруг. Цзянь не знает, почему бежит вправо: в голове вертится невнятная дурь про правило правой ноги, но, кажется, это вообще не о том. Цзянь не знает, куда он вообще бежит, но где-то должна быть лестница — выход на улицу из этого гребаного музея, отеля, замка или что оно там. Бежит, не чуя под собой ног, и чудом умудряется не улететь носом в пол, когда приходится резко остановиться. Из-за одной из дверей навстречу выходит волк. Волк — прямо посреди длиннющего коридора. Волк — прямо на ковровой дорожке. Огромный, с серебристо-серой шерстью и крупными лапами. Смотрит, не мигая, и в предвкушении слегка вскидывает морду кверху, принюхиваясь. Не падает Цзянь только потому, что приступом паралича накрывается слишком мощно — колени просто не гнутся. Даже дышать толком не выходит: так, жалкие попытки втянуть в себя воздух. Глаза начинает резко припекать, а в носу щиплет: дело в том, что Цзянь боится, Цзянь с детства очень боится собак. А теперь вот оказывается, что волков он боится еще больше. Волки не кусают. Волки грызут. Больно и до смерти, вырывая огромными зубами куски плоти. Собственный прерывистый выдох кажется неимоверно громким: будто от стен и потолка отражается, глушит на мгновение, а потом нарастает противным писком в ушах. А волк смотрит. Смотрит и слегка морщится. Или скалится? Не отрывая лап от пола, подается вперед, готовясь к прыжку, и коротко, утробно рычит. Дальше — провал. Белый лист. Темное пятно в сознании. Пустота. В себя Цзянь приходит, только когда за спиной с грохотом захлопывается дверь, а он жмется к ней спиной и ладонями, упираясь стопами в пол, удерживая на случай, если волк попробует настигнуть. Сердце колотится в каждой клетке, и дышать все еще толком не получается, а потом и вовсе горло перехватывает спазмом — с другого конца комнаты доносится насмешливое: — Передумал? А что так? Этот псих стоит там же, где стоял. Стоит со скрещенными на груди руками, опираясь плечом о стену. Невозмутимо спокойный. Едва ли не равнодушный. Цзянь со свистом втягивает в себя воздух: нужно дышать. Дышать носом, успокоиться хоть немного перед тем, как сообщить ему, что рядом дикое животное, а они теперь, вроде как, взаперти. Они теперь — оба пленники. Товарищи по несчастью. — Там волк! — Да что ты? — Я... правда! Там, в коридоре — волк. Прямо в коридоре стоит. Огромный и... нужно позвонить! В полицию или службу контроля за дикими животными, или кто там обычно волков отлавливает? В ответ что-то отдаленно похожее на усмешку: — Здесь сети нет. — Он не верит. Оно и не удивительно, никто бы не поверил. — Я, блядь, серьезно! Там реально волк. Огромный волчара с огромной пастью. Он там стоял и... — Это Хаслен. — А? — Хаслен. Зовут его так. Волка. С каким-то ненормальным удовольствием говорит, и вот тут Цзяню становится дурно окончательно: он улыбается. Закусывает губу, сдерживая смех, и реально улыбается. Все хуже, чем казалось в начале. Все хуже, чем можно было себе представить. Потому что: раз — у него ручной волк, два — у него раздвоение личности. Это точно оно: не меняются так люди, не могут они так меняться. За пару минут от злости, едва ли не ярости — до вполне себе человеческой улыбки. Только вот проходит это быстро. Он снова серьезным становится. Подходит к столу, аккуратно укладывает лист бумаги в форзац книги и, зажав ее под мышкой, поясняет: — Все, мне пора. У меня на самом деле нет времени с тобой возиться. Сиди тихо, чуть позже тебя покормят. Не пытайся открыть окно, оно не открывается. Выбить тоже не пытайся: ничего не выйдет, в процессе ты можешь покалечиться, а лечить тебя здесь некому. Если что-то срочно понадобится, Хаслен будет за дверью, обращайся. — Не оставляй меня с ним. — Цзяня эта просьба самого удивляет. Неизвестно, кто еще из этих двоих хуже. Но этот-то хоть разговаривает. — Я и не оставляю. Ты здесь, он там. Между вами дверь. Хаслен умный, но двери открывать не умеет. Поэтому если не надумаешь прогуляться, у вас нет никаких шансов познакомиться поближе. — Он что, сторожить меня будет? — Да, — вполне серьезно отвечает и приглашающе ведет рукой в сторону, — от двери отойди. И еще. Помойся. От тебя воняет. Цзянь бы не против отойти: пусть уже валит куда подальше. Но от последней фразы щеки огнем вспыхивают, и как-то само собой получается склонить голову и сделать глубокий вдох. — Ничем от меня не воняет. — Воняет. За версту несет. — Это "Живанши". — Да плевать мне. Смой. — Не дожидаясь ответа, пару шагов вперед делает, и Цзяня будто ветром на другую сторону комнаты сдувает. В спину отчаянно хочется фак показать, но смелости не хватает, и вместо этого Цзянь спрашивает зло: — Как тебя зовут? — Хуа Би. — А настоящее имя? Он уже у самой двери останавливается, молчит пару секунд и, обернувшись, пожимает плечами: — Оно настоящее. Дверь с грохотом захлопывается. Цзянь вскидывает руку с вытянутым средним пальцем, сжимая кулак так, что сухожилия тянет: — Пошел на хуй, Хуа Би, — и, закусив дрожащие губы, в пару прыжков, долетает до кресла с брошенной на него курткой. Тянет из кармана мобильный, тычет в блокировку и смотрит на экран, часто моргая: он, конечно, не сильно и надеялся — кто бы оставил пленнику телефон, если бы здесь была сеть, — но перед глазами все равно начинает плыть, и носом приходится громко шмыгнуть, а потом сунуть бесполезный телефон в карман джинсов и подойти поближе к окну. Не плакать же как девчонка. Не плакать же, даже если тебя тюкнули по голове и притащили черт знает куда. Напугали. Обхамили. Волка за дверью оставили. И мыться еще заставляют под каким-то странным предлогом и неизвестно зачем. Че плакать-то? Он же сказал: не пытайся открыть окно, не получится. Он сказал, но проверить нужно. Цзянь одним резким движением отдергивает штору. Приходит к выводу, что не плакать не получится. Там море, горы и солнце. Там джунгли и лето в разгаре. И никакой это не пригород Ханчжоу. Это вообще не Китай.