Параллель

Глаза Цзянь открывает медленно, так же медленно моргает, повернув голову вбок. Тихо зовет: — Эй? — и приподнимается на локтях, оглядывая комнату. Пусто. Пусто, но на кровати рядом с ним — округлая вмятина, и Цзянь, сонно улыбаясь, гладит ее ладонью. Зевает широко и сладко, принимая сидячее положение. Ушел опять. Ушел так же, как в прошлый раз: не разбудив. Ушел, но на этот раз и мысли нет, что приснилось, потому что явился волк не глубокой ночью. Явился спустя минуту после того, как Цзянь попрощался с Би у двери своей спальни. Цзянь после пляжа даже переодеться не успел. И в себя прийти после их молчаливого неловкого возвращения домой — тоже. Все, на что времени хватило, поставить на стол тарелку с парой больших кусков прихваченного с кухни мяса, потереть ладонью полыхающее лицо и посмотреть в никуда. А потом дверь за спиной распахнулась. Потом волк с самого порога бросился одним длинным прыжком, заваливая на пол, а Цзянь, не сдержавшись, захохотал так, что уверен был: Би сейчас вернется проверить, что у него такое веселое происходит. Но Би не вернулся. А волк все не унимался: навалился всем телом, придавил к полу и жадно вылизывал лицо и соленую от морской воды шею. Волк беззлобно рычал и изредка срывался в протяжный бархатный скулеж, заглядывал в глаза, а потом, окончательно одурев, подцепил зубами ворот рубашки и медленно потянул вниз, к животу, с треском разрывая ткань. От этого звука по спине пробрало мурашками, и Цзянь уперся ладонью в теплый волчий лоб, легонько надавил, отталкивая: "Фу! Я сказал, фу!". И волк подчинился. Замер с приоткрытой пастью, облизнулся, потом ткнулся носом в обнажившуюся ключицу, подышал и отступил назад. Точнее, отполз, напоследок отеревшись всем телом. Улегся на пол, как-то совсем не по-волчьи вздохнул и выразительно посмотрел на тарелку: ну что, мол, давай есть? Ел он быстро, но не жадно. Ел и исподлобья поглядывал на Цзяня, который за время этого ужина успел рассказать ему все. Про пляж, про удивительное море, крабов и странных ракушек с серебряным панцирем, название которых, разумеется, вылетело из головы. Про то, что хозяин у волка совсем не страшный, особенно без одежды, а у Цзяня все признаки стокгольмского синдрома и бог весть чего еще. Волк слушал, отводя глаза. Встрепенулся, когда Цзянь сказал, что ему нужно в душ, но следом не пошел: развалился у двери в ванную и терпеливо ждал, пока Цзянь оттуда выйдет. А потом забрался к нему в постель, улегся рядом, коротко лизнул в нос и вырубился как убитый. А вот самому Цзяню не спалось почти до рассвета... Быть может, потому и проснулся поздно: солнце высоко уже, а значит, время к полудню близится. Цзянь, нахмурившись, садится, свесив ноги с кровати и опуская стопы на холодный каменный пол. Почему будить-то не стал? Или стал, но стука в дверь для этого оказалось недостаточно, а без спроса Би, как показал опыт, в его комнату не заходит? Собирается Цзянь за считанные минуты. Вылетает из ванной и натягивает на себя первые попавшиеся шмотки, косясь на порванную волком рубашку: м-да, промежуточный результат — три штуки. Одну кровью заляпал, другую в лесу порвал, третью... а про третью нужно что-нибудь сочинить, хотя и не похоже, что за ночные приходы волка наказывать станут. По коридору Цзянь идет, на ходу стягивая волосы в хвост и прислушиваясь: куда подевался-то? Раздумывает пару секунд, стоя у лестницы, ведущей на первый этаж. Еще раз оглядывается, свешивается вниз, убеждаясь, что один, и перекидывает ногу через перила, укладываясь на них животом: не, а ну что? Никто же видит, а когда еще такие перила попадутся: длинные, широкие, идеально гладкие и поворот там впереди такой, что голова должна закружиться не хуже, чем на американских горках. Главное глаза закрыть, чтобы еще круче, и зубы покрепче сжать, чтобы не взвизгнуть ненароком. Вдохнуть плавно, выдохнуть и разжать пальцы. Вниз Цзянь скатывается, всхрапывая от восторга, и, ожидаемо, не успевает притормозить вовремя: слетает на пол, приземлившись коленями и ладонями, и замирает с приоткрытым ртом: чертыхнуться собирался, а вместо этого залип на черные высокие ботинки из мягкой кожи. — Интересный способ, нужно попробовать. Цзянь вскидывает голову, одновременно поднимаясь на ноги, отряхивает ладони, разглядывая ее во все глаза. Узкое черное платье на тонких бретельках, дреды нарочито небрежно на макушке собраны, торчат шипами в разные стороны, в руке, почти сплошь забитой татуировками, огромная кружка. — Привет, я просто... — Тш-ш. — Крола болезненно морщится, грозит ему пальцем. — Я тебя прошу, не так громко. Был праздник. Очень большой праздник и у меня очень болит голова. У меня это... как его на твоем языке? Цзянь, непонимающе вскидывает брови, потом осторожно предлагает: — Отходняк? — Точно. Пойдем. Би сказал, ты меня покормишь. — Я? Крола, уже повернувшись спиной, страдальчески запрокидывает голову: — Мальчик, ты меня видишь? Ну, не я же. Я еле иду. Я старая больная женщина. И мне нужно яйцо с молоком. Помогает. — Омлет? — Умеешь? — в голосе явственно улыбка слышится, и Цзянь ловит себя на том, что идет следом за ней, улыбаясь в ответ. Старой больной женщине от силы лет двадцать. У старой больной женщины выкат на платье в полспины и белья нет, а на седьмом позвонке еще одна тату в виде концентрического круга. Текст какой-то, состоящий из мелких иероглифов — Цзянь пялится на него до самой кухни, пытаясь разобрать, что это за язык. — А где Би? — Дела. Работа. Только вечером назад. Я буду за тобой смотреть. — Крола, зайдя на кухню, отставляет кружку на стол. Подходит к шкафам, распахивает дверцы, быстро доставая нужное. Огромная сковородка, миска, кувшин с молоком и плетеная корзинка с яйцами. Цзянь, взяв одно, вертит его в руках: — Это чье? — Нектарка. — Кто? — Птица такая. Би говорит, чуть-чуть курица, чуть-чуть индюк. — Интересная птица, — задумчиво тянет Цзянь, рассматривая яйцо. Намного крупнее обычного и ярко-желтое. А желток внутри оранжевый, почти до красноты. Нектарка, значит. А Би, значит, только вечером назад. Работа. Дела. Важные, наверное. Цзянь, отмахиваясь от странного тоскливого разочарования, забирает у Кролы из рук протянутый венчик, косится на нее краем глаза с сочувствием, когда она садится за стол и принимается растирать виски кончиками пальцев. Судя по тому, как болезненно морщится, омлетом тут не помочь. Жмурится, бедолага, и сквозь зубы цедит тихое, едва слышное: — Корус до мрун. — Что? — переспрашивает Цзянь, выливая взбитые яйца на шипящую сковородку. — Я сказала: как же мне плохо. Потому что мне плохо. — Что это за язык? — Не могу сказать, — апатично отзывается Крола. — Не спрашивай меня. Ни о чем меня не спрашивай. Я не могу тебе отвечать. Я обещала Би, что не буду. Давай просто есть. И я тебя прошу: не беги. Я догоню обязательно. Цзянь, отвлекаясь от перемешивания омлета, разглядывает ее, откинувшую голову на спинку стула и прикрывшую глаза: выступающие ключицы, узкие плечи, тонкие руки. И никак не удержаться от вопроса: — Догонишь, и что? Молчит долго. Молчит, а потом приоткрывает один глаз: — Ничего. Домой провожу, чтобы не заблудился в лесу. Но моя голова тогда точно разлетится на куски. Поэтому не надо, хорошо? — Хорошо, — соглашается Цзянь. Что еще остается-то? Если уж сторожить его оставили девчонку, которая весит от силы килограмм пятьдесят, значит, бежать здесь на самом деле некуда, а на лице у Кролы отражаются такие мучения, что заставлять ее бегать по лесу просто бесчеловечно. Цзянь, раскладывает омлет по тарелкам, отставляет горячую сковородку в мойку и, взяв в руки кофейник, подходит к столу, приподнимая его в воздухе. Крола согласно трясет головой: — Азр поуррэ. — Пожалуйста. — Нет. Я сказала: азрр поуррэ. Это значит "чудесный мальчик". А спасибо — это "кром". Кром. — А "арум фат"? — Цзянь, заметив на лице Кролы легкое удивление, пожимает плечами. — Ты это вчера сказала, когда я про волка рассказал. Та весело щурится, покачивает головой, раздумывая, потом все же отвечает: — Плохое слово. Ругаюсь. Фат. Это как твое "блядь". А арум фат — то же самое, но сильнее. Примерно как: ох ты ж бл-я-ядь. Понял? — Понял. О чем вы говорили? Там, за столом. Крола, сделав глоток, задумчиво смотрит в чашку, потом вздыхает, поджимая уголки губ. — Не могу. Не могу сказать. Не плохое. Не думай об этом. Тебе не надо думать. Бояться не надо. — Я не боюсь, — качает головой Цзянь. Отходит за второй чашкой, чтобы налить кофе себе, хмурится, поняв, что говорит правду. Он не боится. Ее не боится, потому что мелкая, забавная и, кажется, до сих пор полупьяная. Хаслена не боится, потому что спокойный. Незнакомого Элмента не боится, потому что добрый. Би не боится, потому что не получается. Потому что всю ночь, до рассвета самого вспоминал его смех и то, как он смотрел там в воде, касаясь щеки. Как старательно не смотрел потом, по дороге домой и в замке. Как, прощаясь у двери в комнату Цзяня, глаза наконец-то поднял, и в этих глазах мелькнуло вдруг что-то такое, от чего коленки подкосились, а по спине разбежались мурашки. Они и сейчас от одного воспоминания разбегаются, и Цзянь зябко ведет плечами, избавляясь от этого ощущения. — Давай в саду поедим? — окликает его Крола и, не дожидаясь ответа, поднимается на ноги, подхватывая со стола тарелку. — Там сейчас хорошо. Тень. Птицы. Пойдем. Выйдя из замка, сразу же сворачивает вправо и неторопливым шагом идет в направлении, которое вчера указывал Би. Ныряет в заросли, огибая замок с торца, и через пару минут выводит Цзяня в настоящий сад. Примерно такой, как он себе и представлял. Такой, который должен быть вокруг старинного замка. Лужайка, разделенная извивающимися дорожками, клумбы с аккуратно постриженным низким кустарником и цветами, небольшие островки тропических джунглей, которые остались практически нетронутыми в своей первозданной красоте и буйстве зелени и которые создают в саду теневые участки. На одном из таких теневых островков установлена большая беседка, плетеная из тонкой лозы. Цзянь разглядывает ее с любопытством: полупрозрачная и круглая. Идеально правильный шар, один из боков которого срезан. Внутри проглядываются очертания мебели, тоже плетеной, только на несколько тонов светлее: стол, кресла, пара низких, причудливо изогнутых кушеток. — Тут будем есть, — говорит Крола, но, склонившись к тарелке и понюхав омлет, резко отшатывается. Сразу же поясняет: — Вкусно пахнет, просто... — Тебе плохо, — понимающе подхватывает Цзянь. Ныряет следом за Кролой в густую тень беседки, с улыбкой прислушиваясь. И правда — птицы. Судя по частым переливчатым трелям, много и совсем близко. Прямо над головой. Омлет Цзянь пробует с опаской: пахнет-то и правда вкусно, но кто его знает, кто такая эта нектарка. Но на вкус яйца почти не отличаются от куриных, и какое-то время он молча жует, то и дело поглядывая на Кролу, которая, держа тарелку на коленях, каждый кусок заталкивает в рот с выражением легкого отвращения на лице и глотает с явными усилиями. В одном из кресел Цзянь замечает необычный предмет, размером с тарелку, присматривается повнимательнее, потом тянется, вопросительно глядя на Кролу. — Возьми, если хочешь, — кивает та. — Это Хаслен оставил. Книга. — Книга? Цзянь долго вертит странную штуку в руках. На книгу похоже, но... круглая же. Круглая и страницы странные: из какой-то очень тонкой хрустящей бумаги изготовлены, сшиты по центру и, если потянуть в разные стороны, круг раскрывается в объемный бумажный шар. — На новогоднюю игрушку похоже, — говорит Цзянь, снова сложив шар в круг и листая страницы. — Это ваш язык? — Да. Цзянь, нахмурившись, смотрит на витиеватые символы на странице. Ни на что ему известное не похоже, но это ладно, мало ли языков на свете. Но сама структура: не столбцы, не строчки. Символы сложены в круг-спираль, который раскручивается от центра к самому краю. Как можно это читать? Цзянь, поворачивает книгу по часовой стрелке, следя глазами за тем, что с большой натяжкой можно назвать строчкой. — В другую сторону. От края к центру, — с улыбкой подсказывает Крола. Цзянь, пролистав еще пару страниц, откладывает книгу в сторону и тянется к чашке с кофе. Никогда ни о чем подобном не слышал. Ни в одной передаче про удивительные уголки света и древние племена не видел. — В какой мы стране? Крола ерзает, принимая полулежачее положение и подтягивая под голову небольшую диванную подушку. Отзывается доброжелательно: — Не скажу. Не могу сказать. Обещала Би. Обещания нужно выполнять. — Нужно, — соглашается Цзянь. — Он твой друг? — Он в моем сердце. Крола в подтверждение своих слов тычет пальцем в район солнечного сплетения и прикрывает глаза. Оно и к лучшему: Цзянь на все сто уверен, что на лице сейчас отразилось то, что там отражаться ни хрена не должно. — Вот как. Я думал, вы с Хасленом... — Хаслен — мой орто, — легко отвечает и честно, а Цзяню отчего-то все обидней становится. — Орто — это брат? — Нет. Орто это пара. Любовь. Судьба. Смысл. Бесконечность. А Би — он просто в моем сердце. Понимаешь? — Да, — кивает Цзянь, — наверное. Ловит себя на том, что только что выдохнул с излишним облегчением. Вот оно как, оказывается. Просто в этом маленьком теле, вероятно, большое сердце, в которое многое помещается, включая бесконечность. — Давно вы с ним вместе? — Шестьдесят лет и еще два года, — с небольшой заминкой отвечает Крола, и Цзянь понимающе улыбается. Ладно, это, наверное, личное и нефиг лезть. Да и неважно на самом деле. Это ж так, для отвода глаз, а спросить о другом хочется: — Слушай, а Би... он вообще кто? Ну, замок этот, в котором он совсем один живет, работа, про которую говорить не может. Похищение меня. — Цзянь некоторое время ответа ждет, потом усмехается. — Ясно. Тоже тайна, да? И все сложно. Крола едва заметно кривится, смотрит с сочувствием. Быть может, придуривается, быть может, на самом деле примерно представляет, как это: оказаться не пойми где и не пойми зачем. — Би — наш антер. — И это?.. — Тот, кто идет впереди. Нет. Тот, за кем идут? Но тоже не оно. В твоем языке нет нужного слова. Все верно, но суть теряется. — Крола раздраженно цокает языком. Хмурит брови, подбирая слова, и, наконец, находит нужное: — Вот так правильно: тот, за кем стоит пойти. Тот, кто заслуживает, чтобы за ним шли. — А он заслуживает? — не подумав, переспрашивает Цзянь. Подбирается весь от долгого задумчивого взгляда, но глаза все же не отводит, и Крола, вздохнув, приподнимается на кушетке. Садится, одергивая платье, тщательно расправляет ткань на бедрах. — Да, чудесный мальчик. Он заслуживает. Он оказался здесь не по своей воле, он чужой и всегда был чужим, но он никогда не был равнодушным, понимаешь? Я не могу тебе это объяснить, не все можно словами. Это только чувствовать. Знаешь, есть люди, у которых огонь в сердце. Ты его не видишь, но ты знаешь, что он есть, и ты ему веришь. Веришь и идешь за ним. Я и Хаслен были первыми, кто увидел. И кто поверил. Поэтому у нас особая... связь. — Крола многозначительно поднимает указательный палец, и Цзянь улыбается, понимая, что она сейчас рассказывает ему о чем-то очень для нее важном, хоть для него и не до конца понятном. — Поэтому я всегда пойду за ним. Куда угодно. И Хаслен пойдет. Мы ему верим. Ты тоже можешь. — Пойти за ним? Цзянь невесело усмехается. Ну, все понятно, приехали. Точно секта. Идейный лидер с огнем в сердце и сногсшибательной улыбкой, и его последователи, которые куда угодно, потому что у них, видите ли, связь. И с собой же еще зовут. Крола, помолчав, отвечает улыбкой. Только искренней и широкой: — Верить ему, глупый чудесный мальчик. Ты можешь верить. Если бы он хотел причинить тебе вред, он бы уже причинил. Сиди. Я принесу еще кофе. Побудем здесь, да? — Да. — Цзянь, ища повод, чтобы отвернуться, снова к книге тянется. — А вы здесь любите все круглое, да? Беседка, книга. Это странно. — Мы любим луну. Это — дань луне. — И почему вы ее любите? — Луна делает ближе тех, кто должен быть вместе. Делает ближе, когда они еще далеко. Когда кажется, что никогда не найдешь, когда грустно, ты видишь луну, понимаешь? — Ага, — весело отмахивается Цзянь. Понимает, конечно. Луна, куда ж без нее, если ты в секте, базирующейся в диких тропиках. — А волков вы любите, потому что они тоже на луну залипают? Крола удивленно моргает, будто он сказал что-то странное, а потом со смехом поднимается на ноги: — Конечно. Я об этом тебе и говорила. Залипаешь на луну, волк залипает на луну, и все сбывается. Ты молодец. Цзянь провожает ее взглядом, пока она не скрывается из виду. Тихо бормочет себе под нос: — Точно. Я молодец, — и, отложив книгу, растягивается на кушетке. Прикрывает глаза, вслушиваясь в мелодичное пение птиц. Подумать бы. Проанализировать сказанное, но очень сильно лень. Понятно, что ничего не понятно: девчонка странная, бежать некуда, а Би только вечером вернется. С этой своей улыбкой и, тьфу ты, блядь, с огнем в сердце. И еще, она ведь права: времени, чтобы навредить, у Би было предостаточно. Может, не все так страшно. Может, и правда, ошибка, а его собираются отпустить. Может, чуть позже он поймет, как ориентироваться в лесу и в какую сторону бежать. Может, именно так полагается думать, когда тебя постепенно втягивают в секту. Шум листьев над головой успокаивает, Крола все не возвращается, и веки сами собой смыкаются все плотнее, а мысли в голове начинают путаться. Последняя связная: вот так задрыхнуть — это не вежливо. И еще: нужно было попросить ее прихватить кофе и ему. А может, сама догадается. И больше ни о чем думать не хочется. Больше и не получается, и Цзянь стремительно проваливается в неглубокую полудрему. Не знает, сколько проходит времени — минута или десять, — но просыпается он так, будто ему изо всей мочи в ухо заорали. Просыпается и тут же озирается по сторонам, отчетливо чувствуя: кто-то смотрит. Так иногда чувствуешь на себе взгляд в переполненном вагоне подземки и против воли начинаешь вертеть головой. В самом конце сада, там, где лужайка с тропинками сменяется густой зеленью дикого леса, у невысокой ограды стоит женщина. Солнце бьет в глаза, когда Цзянь выходит из беседки, и сразу ее рассмотреть не получается, приходится часто моргать, поднеся ладонь ко лбу на манер козырька, но точно не ошибся. Женщина, точнее старуха. Сгорбленная, невысокая фигурка, выцветшее от солнца платье, и длинные волосы цвета перца с солью, которые колышутся на ветру. Старушка медленно поднимает руку и плавно покачивает ладонью из стороны в сторону. И Цзяня срывает с места так, будто за спиной взорвалось. По саду он проносится в считанные секунды, едва успевает затормозить у самой ограды, которая отделяет сад от леса, а его — от спасительницы, хватает ртом воздух, не зная, как начать, и, не придумав ничего, громко выпаливает: — Здравствуйте! Старуха отвечать не спешит, куда только приветливость подевалась. Стоит, приоткрыв рот, и смотрит так, будто у него на лбу третий глаз открылся. Лицо рассматривает, потом ниже, до самых стоп, и снова — вверх. А глаза у нее карие. Темные-темные: даже зрачок не разглядеть. — Здравствуйте, — повторяет Цзянь, чувствуя, как в груди от надежды заходится в бешеном ритме сердце. — Вы меня понимаете? Пожалуйста, понимаете? Старуха щурится в ответ, разглядывая пристальнее, а потом, прикрыв глаза, отворачивает лицо в сторону. Вздыхает, переводя дух так, будто ей дурно стало, и ласково улыбается. Не понимает. Не понимает и странная. Цзянь делает еще один шаг вперед — совсем близко, теперь только невысокая ограда разделяет. — Пожалуйста, мне нужен мобильный. Понимаете? Мобильный. Телефон, — Цзянь, сжав кулак, подносит его к уху, оттопырив большой палец и мизинец. — Я прошу вас, один звонок, мне очень нужно. Мне нужна помощь. У вас есть мобильный? Старуха продолжает улыбаться, а ему уже от досады скулить хочется. Заорать на нее хочется и спросить, что с ней не так: если уж не язык, так характерный жест должна была понять. Понять и хоть как-то отреагировать. И было бы очень хорошо, если бы реагировала она побыстрее: Цзянь воровато оглядывается: вернется, она сейчас вернется, времени много прошло, скоро уже. — Нет, — внезапно отвечает старуха медовым голосом, и Цзянь едва не подпрыгивает на месте от радости. Она же не только понимает, она на его языке говорит. — Нет, у меня нет мобильного. Здесь ни у кого нет. Зато смотри, что у меня есть... Старуха с улыбкой протягивает ему большое, ярко-желтое яблоко. И Цзянь кусает губу, пытаясь взять себя в руки. Это же пиздец какой-то. Может, сумасшедшая? Ну, кто в своем уме на просьбу о помощи и мобильном, предложит яблоко? И откуда она его достать успела? Не двигалась же, в карман не лазила, и корзинки у нее в руке нет. — Угощайся, — ласково предлагает старушка. — Из моего сада, слаще меда. Бери, бери, не отказывай старой женщине. Я угощаю тебя от чистого сердца. Ты же не брезгуешь? — Брезгую? Нет. Нет, я... — Цзянь, не договорив, зависает. Что происходит-то, господи? Чего она прицепилась с этим яблоком, когда он телефон просит? Старуха улыбается шире, обнажая кривоватые пожелтевшие зубы. Настаивает, произнося слова едва ли не по слогам: — Тогда бер-ри. Прикос-нись. Дай на тебя посмотреть. Согласен? Цзянь, моргнув, тянется к ней: черт с ней, пусть. Может, после этого удастся поговорить. Забирает яблоко и коротко взвизгивает от неожиданности, когда старуха вцепляется в его руку, царапнув ногтями. Сжимает, когда он пытается вырваться. Сжимает, не отпуская, и будто проваливается: глаза огромными становятся и пустыми, рот приоткрывается, а она словно отключается, глядя сквозь него. И только крючковатые пальцы на его руке давят так, что никаких сомнений нет — она в сознании. Только с сознанием у нее что-то неладное. — Что вы делаете? Отпустите. Глаза у старухи закатываются, веки закрываются, а через мгновение она разжимает пальцы и встряхивается всем телом. Дышит сквозь зубы, не сдержавшись, шипит с присвистом: — Игнис, маленькая стерва... — Что? — Цзянь, нервно потирая поцарапанную руку, отшатывается в сторону. — Я не понимаю, о ком вы. О чем. Мне просто нужен мобильный или... Послушайте, вы знаете, как выйти из леса к поселку? Мне нужно в поселок, к людям. Можете сказать, как выйти... — Конечно, могу, мой сладкий. Я знаю лес как свои пять пальцев. Могу рассказать. Могу даже показать, хочешь? Проводить могу. Пойдем. Снова к своему нормальному, приторно сладкому тону возвращается, и от него почему-то в затылке и шее тянет напряжением. Цзянь смотрит на нее, на то, как улыбается, как протягивает руку с коротко стриженными, но острыми ногтями. Смотрит в глаза. Карие. Темные-темные: даже зрачок не разглядеть. Злые. — Пойдем со мной. Соглашайся! — в сиплый визг срывается, и Цзянь отпрыгивает назад, тряся головой. — Ой, нет, спасибо. Просто скажите, как пройти. Я лучше потом, попозже. Сам. Старуха, раздувая ноздри от злости, сверлит его взглядом, а потом плавно уплывает им дальше, за его плечо, в сад. Цзянь оборачивается так, чтобы к старухе на сантиметр не приблизиться, лихорадочно выискивает, что сказать Кроле, которая несется к ним бегом, на ходу отбросив на землю кружку. — Отойди от нее! Сию минуту отойди от нее! — Я отошел, — тихо бормочет Цзянь, между делом замечая, как на лице старухи проступает раздражение, смешанное со злорадством. Тоже назад отступает, упирается кулаком в бок, склоняет голову на бок, глядя то на него, то на Кролу: — Не нервничай ты так, псина. Я ничего ему не сделала. Я и не буду. Все случится само. Время. У него мало времени, он ничего не успеет. Хохочет глухо и неторопливо, перекатываясь с ноги на ногу, назад пятится. А Крола смотрит на нее так, будто в глотку вцепиться хочет: зубы стиснуты, кулаки сжаты и стоит она так, словно секунда еще — и бросится. Коротко говорит что-то старухе на своем языке: отрывистое, злое, но та лишь снова заливается смехом. А Крола, схватив его за руку и крепко сжав ладонь, тащит в сторону беседки. Или в сторону дома. Тихо ругается на ходу, и Цзянь даже спросить ее ни о чем не решается, но мягко дергает руку, высвобождаясь. Крола, обернувшись и поняв, что тащит его как маленького, руку отпускает и тут же, заметив в другой яблоко, требует: — Дай! Дай сюда. Тебя мама не учила у чужих еду не брать? — Я просто... — Не просто! Дай мне. Яблоко Цзянь отдает молча. Сдалось оно ему, пусть забирает, нечего из-за яблока раздор устраивать. И удивленно моргает, когда Крола, изогнувшись как заправский питчер, со всего маху запускает яблоко в ту сторону, где скрылась старуха. Оно и летит примерно так же, как хорошо поданный бейсбольный мяч: далеко, высоко и охренеть с какой скоростью. Куда падает, Цзянь увидеть не успевает: Крола, развернувшись к нему лицом, крепко сжимает плечи, привлекая внимание. — Что она делала? Говори! — Ничего не делала. Дала яблоко и все. — Что она говорила? Быстро! Слово в слово. — Да ничего она не говорила, — ведет плечами Цзянь. Оттолкнуть ее руки не поднимаются. Потому что девчонка. Потому что грубо получится. Если, конечно, получится: хватка у нее как у мужика, синяки бы не остались. — Попросила взять яблоко. Сказала, что посмотреть хочет на меня поближе и все. — Никогда к ней не подходи, слышишь? Никогда! Она — враг. — Чей враг? — Мой враг. Би враг. Твой враг. — Крола не удержавшись, тычет пальцем ему в грудь. — Она всем враг. Злая, очень-очень злая, и подарки у нее злые. Ничего не бери, ни о чем не говори. Наша земля ее держит. На нашей земле у нее руки связаны: не может навредить, пока сам не согласишься. Но может обмануть. Может спросить так, что не поймешь, на что соглашаешься. Сделает плохо. Враг! Понял ты? — Понял. Вообще-то, понял он немного, но ничего, кроме этого ей ответить не выходит: испугалась. Она испугалась. Испугалась так, что ее трясет слегка. За него испугалась. — Пойдем в дом, — уже тише говорит Крола. — Не хотела кричать на тебя. Но к ней нельзя. Никогда. — Хорошо, — соглашается Цзянь. Поднимает на ходу брошенную Кролой кружку: надо же, не разбилась. Выплескивает остатки кофе на землю. — Хочешь, я тебе новый сделаю? — Сделай, — соглашается Крола устало и совсем тихо. — Сделай, чудесный мальчик. Пойдем. Нужно еще еду сделать. Вечером Би вернется, Хаслен придет. И Элмент еще, он прожорливый. Нам нужно много, много еды. Идем, подумаем, посмотрим, что там есть. Цзянь шагая следом, поджимая губы: не сказал правду. Не сказал, что старуха предлагала в поселок проводить, потому что он сам ее об этом и попросил, что чуть было не согласился. А соглашаться, оказывается, ни на что нельзя. Только вот почему, он так и не понял, да и кто бы тут понял... — Что значит "земля ее держит"? — Не спрашивай. Не могу рассказать. Давай просто делать еду. Хорошо? — Хорошо, — кивает Цзянь. Голос у Кролы все еще встревоженный, и испугалась она на самом деле сильно. Цзянь тянет на себя входную дверь, пропуская ее вперед. — Хорошо, давай. Слушай, а какую еду? Би говорил, у вас тут нет пиццы. Давай пиццу? Я умею. Я работаю в закусочной. Правда, работаю я на кассе и курьером, но пиццу я могу. Большую такую, чтобы на всех хватило, да? Давай?..