Параллель

Домой с Северной границы Би возвращается в полузвере. Злой. Все тело болезненно ноет, а от каждого глотка воздуха огнем горят легкие. Но это ожидаемо. Это ровно так, как должно быть. Как планировалось. Из трех форм, которые могут принимать оборотни — зверь, полузверь и человек, — бегать проще всего, обернувшись в полного зверя: волчьи лапы устроены таким образом, что мышцы напрягаются только в момент соприкосновения с землей, а все остальное время пребывают в расслабленном состоянии. Отсюда и волчья выносливость. Отсюда и способность бежать несколько суток, не останавливаясь, и при этом не уставать. А вот форма полузверя для преодоления больших расстояний подходит плохо. Она не для бега, она для боя. Она для того, чтобы накидываться с жутким рыком, ломать кости и впиваться клыками в горло. Она и выглядит соответствующе, и сущность оборотня отражает лучше всего: наполовину человек, наполовину зверь. Не то, не другое. И то, и другое — одновременно. Но внешне, все-таки, от человека больше, чем от зверя. Тело почти не меняется, разве что стопы и кисти рук трансформируются, крупнее становятся, и на пальцах вместо ногтей появляются когти. Такими если полоснуть — не поцарапаешь, кусок мяса вырвешь. Да еще вытянувшиеся вверх остроконечные уши, чуть сплющенный нос и клыки — длинные, белоснежные. Прочные, как сталь и острые, как бритва. Жуткие, но Би привык. Привык так же, как к странному блеску, почти сиянию в глазах и к способности видеть в темноте. Это все мелочи: натяни бейсболку, спрячь руки в карманы, опусти голову — и можно было бы прогуляться по одной из улиц родного Ханчжоу, не привлекая особого внимания. Почти человек. Почти обычный. Но это внешне, а внутри... Внутри по каждой мышце разливается такая сила, будто внутривенно металлом расплавленным накачали, и он так и бродит по крови, пожирая клетки и меняя их структуру. Для драки — идеально. Для бега — тоже неплохо, но если отмахать в хорошем темпе сто километров, все же утомляет. Вот как сейчас. Но оно и к лучшему. Оно так и задумывалось: измотать себя, чтобы к приходу домой, сил осталось только на то, чтобы упасть и уснуть мертвым сном. В своей спальне упасть и в своей спальне уснуть. Одному. Как положено. Накопившееся раздражение рвется из глотки коротким рычанием. Би, оттолкнувшись ногами и вытянувшись в струну, пролетает над землей несколько метров. Повсюду, куда ни глянь — низкие холмы да неглубокие овраги. Стелются мягкими волнами и при набранной скорости сливаются в изумрудный фон, который со свистом проносится мимо. Раскаленный воздух шумно вырывается из приоткрытой пасти, каждый прыжок взрывает землю облачками пыли и глухим эхом отдается в грудине: еще, еще, быстрее. Бежать. Еще немного и на дрожащем от зноя горизонте проступят очертания горной цепи, с которой как на ладони видна низина, где живет его стая. В другой раз непременно через самую верхушку прошел бы: Би любит это место из-за Драконьего плато, любит бывать здесь глубокой ночью, когда эти удивительные создания высоко над головой носятся, и любит бывать здесь в сумерках, когда они спят. В другой раз остановился бы там ненадолго, чтобы передохнуть. Сейчас не до отдыха. Сейчас — каждым прыжком выбивать из головы мысли, ловить на язык жаркий ветер, смотреть в прозрачно-синее небо. Нестись на пределе возможностей, с легкими на разрыв, наперегонки с собственной тенью. Не думать. Не ждать с опаской, когда в очередной раз накроет, и в голове полыхнет видением, после которого придется остановиться, постоять с закрытыми глазами и отдышаться. Все плохо. Все очень-очень плохо. И с каждой минутой, с каждый прыжком, приближающим его к дому, только хуже становится. Поутру казалось: нужно просто уйти. Оказаться подальше. Сбежать — ну, пусть так. Занять себя тем, что по-настоящему важно, отвлечься. И сразу отпустит. Но вот же... Не отпускает. Солнце над головой все еще жаркое, но жжется уже слабее, ласково-мягким становится, гладит лучами затылок и спину. Позади — почти целый день, еще немного, и смеркаться начнет. Все нужное сделано. Впереди — долгий вечер, замок и... он. Мальчишка. Мальчик. Цзянь. Длинные ноги, тонкие пальцы, вздернутый нос. Пряди волос, ресницы бесцветные. Имя такое, словно кусок горного хрусталя раскололи надвое. И голос такой же: то в звон переливчатый поднимается, то в надломленную хрипотцу падает. Он, наверное, и стонет так же, когда ему хорошо. Би, добравшись до скал, останавливается в тени, прислоняется спиной и теменем к нагретому камню. Закрывает глаза. Нужно было эту гору с другой стороны обойти. С той, где водопад и вода ледяная — вдруг помогло бы. Да и мышцы огнем горят. Жаль, не понять только: от усталости или от желания дальше бежать, чтобы как можно быстрее рядом оказаться. Оборотни на Северной границе только посмотрели удивленно, когда Би, после очередного обследования вампирской деревни, заявил, что на ночь не останется — нужно домой вернуться. Он и сам удивился, потому что с языка оно слетело раньше, чем обдумать успел, но переигрывать не стал: правда ведь, нужно. Туда тянет. Туда тащит так, что скулить хочется и землю когтями скрести. Внутри новый хищник поселился, и он подчиняться не желает: он с цепи рвется, он настойчиво требует: быстрее назад, быстрее к нему, смотреть, слушать, нюхать, трогать. Вылизывать. Во рту резко становится слишком мокро, а десны у основания клыков начинают зудеть. Вкусный. Какой же он, господи, вкусный. От одного воспоминания едва слюна с языка не капает, кровь приливает к члену, и в башке от возбуждения начинает шуметь, да так, что тут же хочется этой башкой как следует о край скалы приложиться. Не для того, чтобы ненужные мысли оттуда выбить — такое здесь не поможет. А так просто, в качестве самобичевания за то, что уже вторую ночь подряд происходит. За то, от чего в паху тяжело и сладко, а перед самим собой — стыдно. Би сглатывает с трудом, переводит дыхание. С этим нужно что-то делать. Так нельзя. Нельзя приходить к нему по ночам и вытворять с ним все, что хочется, пользуясь тем, что он ни хера не понимает. Но вот же блядь... не приходить к нему тоже нельзя, потому что есть вероятность, что тогда перемкнет окончательно, и вместо того, чтобы вылизывать его ночью, он просто выебет его днем. Зажмет ладонью рот, уронит на ближайшую горизонтальную поверхность и выебет. А потом все будет просто. Потом только и останется, что на Драконье плато подняться, подойти к отвесному краю и прыгнуть. Что еще после такого делать-то? Ну, разве что, драконами еще напоследок полюбоваться. Би, запрокинув голову, щурится и долго смотрит на висящую в дневном небе белую луну. Вот удивительно же, как получается: за то время, что он провел среди оборотней, он чего только про эту гребаную луну не наслушался. И только теперь, впервые прочувствовав все на себе, понял: вся эта лунная хрень несколько романтизирована. Орто. Идеальная пара. Взаимная любовь — та, которая один раз и на всю жизнь и которая не может угаснуть. Безоговорочная волчья верность. Квинтэссенция счастья. Ага, блядь. Панацея. Только вот о побочке почему-то никто не рассказывает. Би никогда, ни разу, ни от одного оборотня не слышал полную версию. Оно и не удивительно. Такое в красивую легенду не сложишь. Такое будет звучать примерно как: знаешь, чувак, однажды тебя просто накроет, и в голове с периодичностью раз в пару часов начнут включаться порно-ролики с тобой в главной роли, и все твои силы будут направлены на то, чтобы не воплотить их в реальность. Так себе сказочка получается. Может, поэтому и не рассказывают. Да и ладно. Того, что в свое время рассказали ему Крола и Хаслен, оказалось вполне достаточно, чтобы понять: спасибо, не надо. Оборотни говорили: это лучшее, что может с тобой случиться. Говорили: это прекрасно. Би слушал подробности этого их "прекрасно" и думал: "Какой пиздец". Ты с самого начала, с первого своего дня — ущербный. Не целый, а половина от хрен знает чего, и тебя периодически ломает. Ты как наркоман, которого еще в материнской утробе подсадили на отраву. Вся твоя жизнь — ожидание дозы: найти орто. И постоянный, поджирающий изнутри страх: а вдруг не получится. И луна еще эта, на которой они повернуты: висит себе в небе вечным напоминанием, что где-то есть тот, кто тоже видит ее и ждет тебя. Би слушал и смотрел на оборотней с сочувствием. Оборотни рассказывали и смотрели с сочувствием на него. Знали, что у него пары нет и никогда не будет. Сам он это понял еще в Клетке, в одну из ночей, когда лежал на грязном полу темницы, закованный в цепи с головы до ног, и сквозь крошечное окно смотрел на огромную, сияющую серебром полную луну. Смотрел и ловил в голове обрывки странных, не своих мыслей, которых раньше никогда не было: возможно, в человеческом мире остался кто-то, с кем он должен был встретиться в будущем, но теперь не встретится никогда. И этот кто-то навсегда останется там один, и ему от этого будет плохо. От этого понимания почему-то стало так ебано тоскливо, что хотелось скулить и биться головой об пол. С тех пор Би старается смотреть на луну пореже. Это работает. Ничего страшного. Нельзя выбрать себе пару, но всегда можно выбрать очередную фею. Это тоже работает. А в полнолуние, когда под ребрами тянет так, что на полном серьезе начинает казаться, что сердечный приступ не за горами, можно еще попутно обдолбаться благовониями. Уж это вообще безотказное средство. И все зашибись. Еще три дня назад все было зашибись. Пока ему не подкинули подарок: длинные ноги, тонкие пальцы, вздернутый нос. Пока внутри не проснулась какая-то дикая неведомая зверюга и не зарычала радостно: смотри, смотри, орто. Твоя идеальная пара. Не потому, что подходит. Не потому, что ты сердцем выбираешь его, а он — тебя. Здесь о выборе речь вообще не идет. Нет здесь никакого выбора. Потому что он — единственный. Единственный человек на всю Параллель. Би склоняет голову от плеча к плечу, разминая шею. С вершины горы доносится тихий стрекот: характерный звук, который издают драконы, находясь в фазе глубокого сна. На Би эта трескотня действует примерно так же, как кошачье урчание на людей: успокаивает. И какое-то время он просто стоит с закрытыми глазами, прислушиваясь. Стоит, пока в голове не всплывает внезапная, дурная мысль: а ведь его мальчик никогда в жизни драконов не видел. Би открывает глаза. Шумно выдыхает, стиснув зубы. Едва ли не с ненавистью долго смотрит в небо на мутно-белый лунный диск и, не удержавшись, вытягивает вверх руку с поднятым средним пальцем. Криво усмехается: — Видела? Не будешь ты за меня ничего выбирать.